Текст книги "Апокалипсис, белый танец"

– Я бы себе их взяла, – и пожестче: – себе! – В глаза старческие, невыразительные посмотрела, прямо, не мигая. Волосы у неё густые, подкрашенные местами, она резким движением головки с глаз их откинула. Видно, и вправду старик её «достал». Губки она сжала, этим мысль свою выразила конкретно: купил и иди! Ещё надумаешь здесь опохмеляться гадостью этой – лосьоном. «После бритья».

Давайте их встречу рассмотрим спокойно, почему разговор обратился куда-то в другое русло? С чего началось, кто начал?

Да, девушка бочком повернулась. Губками мысль старому человеку выразила: купил русскую гадость и отвали. Да, его полушубок ей не понравился. А кому из приличных людей он понравится, если он, может быть, ещё со времен наполеоновских войн? Мог бы Пантелей Анофриевич и не принимать всё близко к сердцу? Мог! Он же, вы только послушайте его, как он быстро сориентировался, чтобы мстить бедной девочке. За вызывающую непочтительность к нему – поэту, нумизмату, специализирующемуся на монетах из колывановской меди. Довольно известному специалисту в своём садово-огородном объединении по бахчевым культурам. И это в зоне рискованного земледелия!

– Я вижу, вы начинающий коллекционер. Я бы вам не советовал пренебрегать монетами платиновой группы, – паузу сделал, к невинной девушке присматривается, левый глаз прикрыл. – Палладий на прошлой неделе перешёл психологический рубеж – восемьсот долларов за тройскую унцию, – наблюдает за лицом, ещё минуту назад надменным. Не спеша пуговицы застёгивает, застёгивает на стареньком полушубке. – На Лондонской бирже драгоценных металлов, – поясняет, откуда источники информации он имеет. Говорит спокойно, как бы на бирже той его всякий знает. – А иридий? – решает он развить успех. – Две тысячи зелёных за один грамм! – как бы ему ли не знать о металлах платиновой группы?

Девушка из-за стола ещё не вышла, она лобик морщит, она информацию перерабатывает. Смотрит мимо миллионщика, но уже мысленно приближается к его ещё недавно невидной фигуре. И она, обладая способностью к быстрой обработки подобной информации, выходит из-за своего стола. На котором в вазе из чешского хрусталя цветы кустарного изготовления. Шаг, другой делает, не прямо к старику, а мимо его смотрит и идёт. Она под впечатлением, она почувствовала, что перед ней нечто огромное, и она не знает как ей быть. Руки сцепила, начинает пальцы мять.

– А у Вас, – девушка ещё минуту-другую назад, проявившая высокомерие к старому покупателю, спрашивает вкрадчиво – а у Вас есть этот самый иридий? Золотые монеты? – ножки красивые у Катрин, ротик приоткрыт. С талией всё в порядке, грудки высокие, на магната они прямо направлены. В глаза посмотреть прямо стесняется, выказывая признаки девической скромности. На глухом вороте свитера взгляд держит. Свитера, купленного Анофриевичем по сниженной цене, на распродаже. Но кажется он Катрин цвета тёплого; пожилому человеку хорошо в таком свитере в сырой-то день. На валенки, что оставили следы на полу, она теперь и не посмотрит. Уверена, удобные они ему. Пусть хоть… в лаптях ходит.

– Естественно, – пожал плечами Анофриевич. – Странный даже вы задаете вопрос, – перчатку тянет на руку. Что золото-платина? Есть немало другого, что дороже их, – разглядывает перчатку тряпичную. Кажется, довольно уже послужившую. – К примеру, пятикопеечная сибирская монета из меди, с собольками, семьсот шестьдесят седьмого года… Пожалуй, раз в десять будет дороже золота.

Что правда, то правда – раз в десять. Но нет же этой монеты у него. У старого, мстительного хвастуна, ныне довольного собой. А ведь с чего началось? Видите ли, ему показалось отношение девушки к нему недостаточно почтительным. Боком встала – хорош ли у неё маникюрчик рассматривала. Перед ним, знатоком монет колывановской меди. Поэтом!

Наблюдая изменения на лице менеджера-консультанта, играл Анофриевич с видимым удовольствием, выказывая признаки старческого маразма. И застарелой тоски по зрителю: ладонь его вниз, ею перед собою водит, рассеивая последние сомнения у Катрин: олигарх он законченный! А у неё глаза пошире, в головке – мысли-скакуны. При такой быстрой перемене ситуации она не может найти слов, а только кивает. Волосы совсем на глаза съехали, руки не знает куда деть. И было отчего: наблюдать как в течение пары минут какой-то грязнулька-старик, решивший с утра опохмелиться лосьоном «после бритья», превратился в богатого человека! Возможно, сверхбогатого, миллионщика, долларового! Отчего и сама Катрин стала вдруг ниже, грудки высокие не прямо направлены на знатока монет платиновой группы. И какой-то меди. Очень даже дорогой меди.

Она напрягает свой мыслительный аппарат, но ничего, ничегошеньки не может придумать. «Сказать что-то надо, – казнит она себя, – а не кивать как китайский болванчик».

Дверь тихо закрылась за стариком. На полированном мраморе следы от валенок. «Тёплых для его стареньких ног», – думала Катрин, глядя на пол и начиная чувствовать слабость в коленях.

«Все были бы такими старенькими, хорошо было бы ему это сказать, если бы заговорил он о своём возрасте, – сожалела девушка о скором уходе старого человека, – на лице грустинка. – Дети если есть, должны быть совсем взрослыми, – как карты при пасьянсе она раскладывает. Может, это и лучше. Бояться будет, чтоб кто не узнал…»

– Сейчас-сейчас, – это уже отвечает она вошедшему покупателю, а сама ещё всё «там, с ним». – Если когда-нибудь зайдёт, костьми лягу, – думает, пытаясь понять, о чём это он, новый покупатель. И тоска всё более у неё от этих покупателей, противных таких.

Надежду на встречу с богатеньким «папиком» Катрин не теряла. Надеялась на случай, на нужный ей разговор, для чего купила в нумизматическом павильончике десять биметаллических монет, с каких и начался её разговор с тайным богачом.

«Присматриваться надо, поэнергичнее мне надо быть в другой-то раз, – твёрдо решила девица, – время нынче такое».

К сожалению, мы отвлеклись от главного в сюжете, от дырявого термоса, от Варвары, к которой из недр магазина уже подходит знакомая нам Натали-товаровед, вызванная на помощь кассиршей.

Товаровед шла грузно, как человек, имеющий право сказать себе: «Как же вы все опротивели мне». И это правда – надоели. Но была у неё от этих вызовов и маленькая земная радость, воспоминания о которой утверждало право на походку.

– Что у вас? – на лице уже знакомая нам по другим персонажам брезгливость от зимней обуви, сарафану почти до земли. Грудь плоская. Натали этого достаточно, чтобы предполагать удобное для неё: «Да был ли когда-нибудь у неё мужчина приличный? – товаровед отворачивается, на лице усталость. – У них это как у скотов бывает… Чтоб побыстрее», – как бы никогда она не знала джентльмена гундосого, с душком. Сильно застуженного при обслуживании больших труб. Как бы она не знала мужчину, пинающего вниз живота. Да так пинающего, что синяки только-только сошли на теле. Нет, не признается Натали в этом, потому что ей хорошо сделать лицо человека, озабоченного тем, что «эта баба» говорит. И самой ей непонятно, о чём. На это товаровед делает вдох-выдох. Легко, но знает, это заметно, за ней наблюдают из очереди.

– Что у вас? – чуть отворачивается.

– Я хотела бы поменять термос. Или верните деньги. Вчера купила. Кажется, вчера, – полшага Варя сделала навстречу.

– Какой термос? – утомление на лице Натали, какое бывает у человека, не понимающего, что нужно от него. Как сказал бы понимающий в законах жанра, это непонимание есть ничто иное, как завязка в сюжете.

– Вот термос. Он неисправен, – Варя.

– Что?! – Натали – громко, как имеющая на это право.

Что-то ещё она спросила, что-то ответила Варя, но не было это главным в выходе Натали на публику. Главным была развязка, но перед ней ещё, непременно, – апогей. Да, наступило время энергично положить на стол какую-нибудь книгу, журнал. И, прижав его к столу, чуть наклонившись вперёд, посмотреть в глаза покупателю. (Идя по вызову в торговый зал, она брала подходящее для подобного действия. Что-нибудь из объёмного).

– Я купила у вас в магазине термос, – объясняла значкистка, гребень едва держится на поседевших волосах.

– Ну и что, милая? – мягко так теперь спрашивает, имеющая опыт общения. Как бы снизу она в лицо Варино смотрит. А на обращение «милая» в очереди хихикнули. Деликатно. А для лицедея на сцене это как хлопки одобрения из зала, крик «браво».

– Поменять бы мне, – руку с термосом тянет Варя. Значок «Готов к труду и обороне» на её груди. – Или верните деньги, – о своём талдычит в несвежем сарафане с чужого плеча.

– Что купила, славная ты наша? – вступила в разговор кассирша, боковым зрением зорко следя за человеком из очереди.

– Термос. Внутри течёт. Сосуд Дюара сломан, – вспомнила Варя слова из учебника. А на лице страдание – её не понимают.

– Не мешай нам обслуживать покупателей, – как бы, осерчала товаровед и посмотрела на товарку за кассой, этим приглашая её к последней, активной фазе лицедейства – развязке.

– Вы же обязаны по закону… Я имею право пожаловаться – купившая брак.

Присутствующими эти слова были восприняты неодобрительно, брови некоторые на это приподняли. Катрин, полюбившая монеты из колывановской меди, отворачивается. Глаза к небу, в стороны головкой покачала, по боку сумочки пальцами погладила.

– Выйди из магазина, – приняла окончательное решение кассирша. – Там кричи, – и энергично указала на дверь. (И хотя, по утверждению врача-венеролога курс лечения прошел успешно, Натали и сегодня вспоминает о Фудзияме-сан нелестно. Оказавшимся, фактически, негодяем при очках с ручкой. Соблазнителем негритянок, возможно, богатых. Последнее вызывало у неё раздражение. С признаками развивающегося психоза).

– Выйди по-хорошему, – пригрозила товаровед Натали. И, при весе более ста килограммов, она сделала шаг к Варе. А судя по недавней схватке с одним джентльменом, это предвещало выталкивание из магазина «опустившейся бабы-алкашки». Да и охранник у неё где-то недалеко.

На этом можно было бы и закончить «сцену в магазине», но будет она более завершённой, если, расскажем, ещё об одном человеке, появившемся перед тем, как Варе выйти. Это мы о Елизавете Саввишне, пятидесяти семи лет, согласно штатному расписанию – оператор уборки помещений.

Была замужем, но роковые обстоятельства – иначе не скажешь – сложились так, что её муж был зарезан в пьяной драке, а сын от пришедшей откуда-то эпидемии умер в возрасте одиннадцати лет. От великого одиночества стала Елизавета Саввишна церковь посещать. Могла и всенощную выстоять. На исповеди вспоминала грехи молодости, но более о детоубийстве девочки во время своей нежелательной беременности. По месту нынешней работы тётю Лизу все считали глубоко верующей, потому что часто от неё можно было услышать: «На все воля Божья». Иногда и рядом никого – себе скажет. Конечно же, уровень её нравственности безупречен. Тётя Лиза пользовалась любовью трудового коллектива. Бывает, кто-нибудь из магазинных подойдёт к ней и, лукаво улыбаясь, положит в халат рабочего халата небольшую сумму. По-домашнему, без всяких там ведомостей.

И всякий раз она выходила из недр магазина в торговый зал навстречу возбуждённых голосов покупателей, доведённых до соответствующей кондиции. Лицо её скорбно, как это должно быть у человека, неправедно пострадавшего за правду. «Пора», – тихо говорила она себе, как это бывает у уставших от дурного вокруг. В одной руке у неё ведро с водой и тряпкой, в другой – швабра. На неё опирается она тяжело. Подходя ближе к покупателю, она ничего не говорит, никаких действий, а только скорбно смотрит на него, нанёсшего тяжёлую обиду молодой, ещё такой ранимой Натали. Одной или двум сразу. В глазах же тёти Лизы мольба опомниться покупателю, вспомнить о Боге, о Суде Небесном, который неподкупен. И вот-вот грядёт. Были у неё и срывы, если кому-то не понравится её явно осуждающий взгляд.

«Бог-то всё видит», – только и скажет на это тётя Лиза.

– Куда ты так рано, Саввишна? – кто из соседей спросит, выглядывая из калитки.

– В церковь, помолиться. Праздник же сегодня. Могу и тебя упомянуть в святой молитве, – перекрестится добрая душа. Да, её любовь к народу слишком очевидна по её тяжёлой походке, по тому, как она тяжело опирается на швабру. И как она смотрит на человека, у которого сомнения в Божьем Промысле. Глубоко верующей была она, тётя Лиза.

И ещё один мазок к портрету человеколюба – о её любви к животным. Собачкам бездомным. Кому, как не ей любить бессловесных?

Быт её прост, как это бывает у истинных, ещё живыми причисленных к лику преподобных. В своей комнатке маленького домика-засыпушки она что-нибудь готовила покушать для любимых ею собачек. Из того, что удалось выпросить у поваров столовой, которая недалеко. Добавляла из своих отходов, грела в кастрюльке, выносила к месту кормления. Выливая в тазик, она всякий раз ласково уговаривала животных вести себя поспокойнее. Улыбаясь ласково, упоминала неизвестных ей прежних хозяев, называя их бессердечными.

Надо сказать, место было выбрано ею удачно. У тротуара, видного ею из окна, в шагах в пяти перед поворотом в переулок. Со скорбным лицом тётя Лиза наблюдала, как собачки кушают её варево. А когда они кушают из тазика, то лучше, чтоб никто к ним не подходил близко. У них инстинкт такой: бросаться на любого, если кто неожиданно появляется рядом, из-за поворота. Сердятся собачки на таких неаккуратных граждан.

Елизавета Саввишна (незаконченное высшее) любила понаблюдать, как кушают животные, умиляясь этим. Бывает, сидит у окна после всех домашних хлопот и наблюдает, как некоторые из граждан за камни хватаются, руками машут, пинают бессловесных. А укушенные могли и выражаться нецензурно. Скорбно качала Саввишна головой, осуждая жестокость в этом мире.

Странное, болезненное чувство вызывала она: поклониться ей – жертве роковых случайностей, но не было сил сделать это – перед возомнившей себя богоносицей. С неадекватным желанием мстить.

Но вернёмся в посудо-хозяйственный магазин, где мы оставили Варю, которая руку с термосом безнадёжно опустила. А что она ещё может, если самому товароведу непонятно, о чём она говорит. На очередь с надеждой оглянулась. Надо же было всё рассказать о мальчишке-негоднике, подпиравшего дверь её комнаты. Ей очень даже нужен термос, чтобы утром пораньше пить чай у себя. А теперь она вынуждена ждать, пока не освободит дверь дядя Алексей. (Из бывших политзаключенных, Ст. 64 УК РСФСР, одиноко проживающий в своей комнате с окном на умирающий сквер. «Недобиток», – называла его Анжелика Викентьевна, работник культуры. Прописанная в комнатушке, иногда с кем-нибудь из мужчин бывших интеллигентов). Вспомнила Варя о старике Алексее, потому что он ныне единственный, кто говорит на понятном доброжелательном языке. С этим и стала она спускаться по ступенькам.

Надо сказать ещё о двух вошедших. Это упомянутая нами дама, понявшая ситуацию с порога. Скажем о ней так: с известными связями она. В общине гонимых по национальному признаку, потому не будем о ней. Потом не отмоешься.

Тихо прошла в очередь ещё одна особа, из тёмненьких, нетитульной нации. И о ней не надо, не будем судьбу испытывать. Как бы в их среде нет и не может быть негодяев. Потому требуют они бережного отношения к своим обычаям. И всяческого участия, если им что-то покажется мало.

Что же касается титульных, о чём наша хроника, то говорить о них поощряется теми, кто любит демонстрировать свою ухмылку. Отворачиваясь, как бы, скрывая её, по причине своей образованности супротив квасных патриотов.

Но продолжим о Варваре.

Когда она выходила из магазина, всё успокаиваясь, вспомнила, как гасли улыбки у покупателей в очереди: «Зрелище из меня сделали, – вздохнула. – Изгалялись», – объяснила себе недавнее словом, которое, казалось ей, она нигде не прочла и не слышала. Как откуда-то само, из неведомого далека, оно пришло.

Спустилась с крыльца, перешагнула стриженного давно старика с одним ботинком на ноге и пеной в уголке беззубого рта. Одетого в грязную спецовку, без пуговиц и неизвестно кому выражающего своё негодование: «Ты что – между глаз захотела?» С упоминанием подстилки и своего желания кому-то порвать пасть. Несколько человек вокруг, из уже заметно спившихся, кивали на это одобрительно. Умиляясь, они имели лица светлые. «Так их, так их…» – один из них подбадривал совершенно ослабленного импортной смывкой для красок.

Варя прошла несколько типовых пятиэтажек, не зная, куда ей идти. Не домой же, где она «горюшко, ты наше»? А в глазах их – желание зла. И этот пацанёнок, показывающий ей непристойные жесты. Припомнился опять её сосед, отсидевший за «шпионаж в пользу многих стран». Говоривший: «Надо перетерпеть, Варенька». Как-то она увидела в углу его комнаты почерневшую от времени икону. «От родителей отца, – объяснил, – помогает, – помолчал и, кажется, самое сокровенное выдал, – начинаешь понимать, почему и после многих-многих лет клеветы от властей тебя ненавидит народ. Да потому это, что мы с тобой, Варенька, как говорится, не от мира сего. Не потому, что мы хуже, не потому, что лучше. А потому, что – другие. Грустную улыбку, едва появившуюся, погасил. – Страна у нас такая – ватажная. Чья ватага оказалась сильнее, та и гнобит оказавшуюся внизу. Да… А таким, как мы с тобой, ещё хуже тех, которых гнобят». Странным был этот дядя Алексей – добрым. Запомнившийся ей сидящим под почерневшей иконой в углу комнаты.

Кстати, странным он показался и Анжелике Викентьевне. А её не заподозришь в необразованности, закончившую институт культуры, три года проучившуюся вместе, на одном факультете, с известным ныне профессором, самим Иваницким.

«Блажененький, – говорила на кухне Анжелика Викентьевна о бывшем политзаключённом. Из пророчествующих, – говорила. На что Гульнар и её свекровь кивали согласно. – Таких на Руси всегда много было», – напомнила приезжим.

Тогда, на общей кухне, услышанное прошло мимо Вари. А теперь, вспомнив, ей стало жалко износившегося человека. Нехорошо в груди, от вида стареньких деревянных домов на окраине города. С надворными постройками, напомнившими ей, что всё проходит. Она вышла к умирающему березняку с ещё неокрепшим подлеском, пытающимся расти между кучками мусора из жестяных банок, бутылок, картонных коробок. В трёх шагах от Вари большая крыса перестала есть, смотря умными глазами. Матёрая, пережившая тысячелетия с их катаклизмами, способная чувствовать опасность и передавать её другим. Она смотрела вслед одинокому человеку, окружённая кучками почерневших красочных реклам с предложением покупать; недалеко подгорали листы с портретами победившего в честных выборах губернатора Сирина Р. Р. И его команды единомышленников, сильно любящих зеленоярцев за трудолюбие и гостеприимство. Мужество в лихолетье и оптимизм, с каким они встретили очередную крупную программу развития. «Присаянская Сибирь» называется.

Хорошо смотрится с плакатов новый губернатор, известный нам чиновник, курировавший программу по законности, приватизации и обмене. Его честный открытый взгляд говорил о непременном успехе будущих международных экономических форумов в Зеленоярске и реализации этого самого проекта «Присаянская Сибирь». Варя оглянулась, крыса, сидя на пачках рекламы, всё так же смотрела ей, одинокой, вслед.

И снова вспомнила своего соседа по коммунальной квартире. «Крыса – это вор, ворующий на зоне», – уже и припомнить не может Варя, почему тогда он заговорил об этом. Теряя мысль, переходя с одного на другое. Говорят, бывает такое от дум многих, когда высказаться не перед кем.

«Каждый из нас, рано или поздно, но всегда своевременно, – говорил он, – понимает пагубность, греховность своего пути. Иначе, как его, не ведающего, судить? – в сторону иконы кивал старый зэк. – Не ведают, что творят? От Лукавого это. Ведают. Все», – говорил он, сутулый, худой, с опущенными с колен кистями рук. И уже заметно страдающий от нездоровья. Отсидевший положенное за «шпионаж в пользу многих-многих стран».

Вспомнила Варя его и пожалела, заходя в ещё незагубленный лес. Трава стала повыше, зеленее. Всё больше красных кровохлёбок, окруживших высокие лиственницы с корой грубой, без промежутков светло-жёлтого. Щекой прижалась женщина, уставшая от жизни в двадцать восемь лет. Ствол обняла, кору стала гладить. Тепло от дерева и через её наряд она чувствует. Замерла, вспомнив себя молодой, среди цветов и как далеко-далеко, насколько хватает глаз, были видны скалы и окруживший их хвойный лес. Кажется ей теперь, что это из тех мест она слышит шум ветра, запутавшегося в кроне высокой лиственницы.

Но вот, всё более примешивается к шуму ветра звук детских голосов. Они приближаются со стороны едва видимого одноэтажного кирпичного здания. Всё явственнее голоса, пришедшие, кажется, свыше. Кровохлебки закивали шишечками веселее, солнечные блики по стволам забегали. Птичка рядом, потряхивая хвостиком, с ветки на ветку перепрыгивает. И детские голоса, как музыка чистого ручья, всё ближе.

Их было двенадцать, взявшихся попарно за руки, говорящих одновременно. Это было начало их лета, когда вокруг много красок. Таких, что остаются в памяти на всю жизнь. А над ними это бездонное небо – голубое, по которому бегут и бегут барашки облаков, чистых, как желания и мысли этих двенадцати. Говорящих одновременно, восхищенных тем, что вокруг. И слава Богу, что они видят красоту бабочки, балансирующей на ветке и ещё не знают, что голубое небо в считанные минуты может покрыться тучами. Чёрными, как непроглядная ночь без луны и звёзд. И дальнего огонька надежды.

Впереди детей, запрограммированных по воле божьей на своё «время и место», шла молодая воспитательница. Волосы её беленькие, а глазки зелёненьким чуточку, хищным, отсвечивают. Туфельки у неё бронзовыми пряжечками поблескивают. Девушка оборачивалась, чтобы сделать замечания, уверенная в чрезвычайном значении воспитания. Да, она влюблена в этот мир, у неё будет всё хорошо. И пройдёт она по этому миру, не испачкав обуви.

Последней шла женщина в годах, прихрамывающая, с лицом человека, отработавшего смену на руднике. В тех местах, где, сжатая камнем, мчится быстрая Индигирка. Не исключено, в её халате валидол.

А для Вари в радость дети, они как отряд прибывших из прошлого, далёкого и родного. Рядом бабочки крылышками шевелят, равновесие держат. Дятел стучит. И этот хвойный запах, такой знакомый, о прошлом ей напоминает.

Стала она в лица детей всматриваться, уже не слыша, как совсем рядом с ней бурундучок посвистывает, в кронах ветер запутался. В лица детей она всматривается, ищет кого среди них.

Дыхание у Вари участилось, в глазах влага задрожала, руку, свободную от термоса тянет к мальчикам в одинаковых курточках. И между собой они похожи! Шагает рядом с ними, ещё зорче вглядывается. До курточки одного из них хочет дотронуться. Погладить бы ей по головкам их.

«Вы, кажется, не в себе, – прутиком отгораживает старая детей. – Не надо к ним, – в грудь Варину упирает гибкий прутик. – Не надо», – громко, молодую, обернувшуюся, взглядом, кивком головы зовёт. А сама на хромую ногу ступает, приволакивает её и снова ступает.

У молодой, идущей впереди, светло-русая головка, украшенная гребнем с камешками. Сверкают они синим, а потом какой-то из них зелёным блеснет. Привлекая внимание к её молодости и к тому, что ей чертовски интересно жить в этом мире.

Варя останавливается, вслед детям смотрит, как надеется на что-то. Пожилая воспитательница оглянулась, не изменяя ритма движения. Впереди отряда разноцветные камешки на гребне у девушки на солнце поблескивают. Нет-нет да блеснёт один поярче. Детские голоса потихоньку стихают, Варя успокаивается, слышит: шмель пролетел, дятел где-то рядом. В кронах ветер, пятна солнца по стволам он перемещает. Смолой пахнет вкусно… И почувствовала она странность грязного сарафана на себе, с крепко-накрепко закреплёнными значками. После только что пережитого стала искать она место, где расположиться, подумать. Вокруг посмотрела, успокаиваясь, ища место под сосной, где бы термос, в траве погуще спрятать. Как давно не было, надежда на лучшее в её плоской груди шевельнулась.

Девчонкой себя вспомнила, беззаботной, смеющейся. Мать, отца… Они где-то в лесу, у костра, вокруг сосны в два обхвата. И мягкий жёлтый ковер из хвои между ними. Отец одет в модный тогда полувоенный френч с накладными карманами. В нагрудном большие часы. Варя знает – это ему награда за хорошую работу. Полученная к какому-то празднику. Мать её, с лицом утомленным, глазами выплаканными, к нынешней Варе из-за ствола лиственницы выходит. На ней знакомая вязаная кофта, в левой руке сумка хозяйственная, а пальцем правой руки на термос ей указывает.

«Не удержать ему тепла, – глаза строгие, какие были, когда она на дочь сердилась. И кажется теперь Варе естественным присутствие матери в этом пригородном лесу. – Тёплым, слишком светлым был наш дом, – в глаза своей дочери заглядывает. – Который мы не строили! – жёстко. Пальцем ей грозит, смотрит сердито. – Не залечить тебе кровоточащих ран», – букетик из кровохлёбки в её руке, в сторону его отбрасывает.

В разбитом состоянии, и пошевелить рукой не хочется, очнулась от дрёмы Варя. Стала думать она, так и не принявшая обряд крещения, к чему бы этот сон? Отца вспомнила уже в городской большой квартире. Подолгу он мог смотреть в одну точку. Самому себе он мог сказать: «Время тогда было такое. Меня воспитывала партия».

И припомнился Варе – как кто плёнку из прошлого, фильм ей стал показывать – эпизод из её далёкого детства.

– Никогда! – резко отвечал отец на просьбу матери сходить в церковь в другом городе, где его никто не знает!

– Сходи, повинись. Мне сны стали сниться шибко плохие, – плакала мать.

– Мой род пресечётся! – с издёвкой отвечал ей отец – пророк хренов, – лицо перекошено в гневе. Губы трясутся, в глазах ненависть к тем, кто нарушает законы советской власти.

– Варьку пожалей, – мать всхлипывала. Рукам места не может найти. – Если мальчик родится – не жилец. Вчера, как совсем проснуться, голос слышала.

– Я всё по закону! – лицо у отца строгое, пальцы правой руки в кулак сжаты. – Всех их, гадов, повыковыриваем из тайги.

И вспомнилось нынче Варе та осенняя непогода, когда к нему пришла смерть. Умирал отец долго, со стонами, что будили по ночам соседей. Перед своей женой каялся, считая себя виновным в двух её выкидышах. У дочери прошения просил. Плакал, что было совсем не похожим на него.

Годы прошли, род пресёкся и в часы просветления разума, вспоминается Варе этот давний разговор родителей. А ещё в эти минуты ей вспоминается – как перст судьбы это! – капли её грудного молока в крашеных чёрных усах почти незнакомого мужчины.

В тёплый солнечный день начала сентября Варя пошла в рощу. Похудевшая за те два месяца, в том же старом сарафане со многими значками отличия. Пораньше, чтобы в кустах спрятаться от детсадовских, которые ей уже дважды грозились. Кто-то из них и вызвал «скорую» для неадекватной в грязном сарафане. Скорее бездомной. Увидев троих в белых халатах, решительно направлявшихся к ней, Варя поняла всё. – Здравствуйте, – сказал врач, санитары в нескольких шагах от Вари. – Ну что: поедем? – мирно, буднично спросил он. Как-то даже устало он спросил. Как уже не первая у него в этот день Варя. А ещё будут.

Один из санитаров взял из рук Вари термос и, повертев его в руках, в траву, подальше от тропинки, положил. Другой легко до локтя вариного дотронулся, приглашая пройти к виднеющейся среди стволов машине с красным крестом. Ни на кого не глядя, Варя попросила проститься с тропинкой, по которой ходят её мальчики. Врач кивнул согласно.

Подбородок у Вари затрясся, ямочки, бугорки по нему заходили. Рот приоткрылся, а в глазах слезинки обозначились. Кажется, с отсветом они, как это бывает у радуги – завета Господа, не насылать потопа на созданных по Его подобию.

Варя тяжело, как это бывает у уставших, опустилась на колени, сгребла побольше листьев. Лицо опустила в них. Спина подрагивает. С минуту так… Вот, ладони она раздвинула, листья тихо-тихо на землю положила. Жёлтые все – и это в самом начале сентября! Двое санитаров помогли Варе сесть в машину с красным крестом. Бережно поддерживали во время движения. А когда больничные доктора стали спрашивать о её прошлом, значках, она отвечала, что награды получила от доброго дяденьки, бывшего однополчанина её мамы. Вместе беляков они рубили в Гражданскую войну. Что подтверждало правомочность её принудительного лечения. С тех пор Варю никто не видел. О ней никто не спросил. Как и не было её, ни рода их.

* * *

Где-то месяца через три после описанных нами событий, связанных с адресной помощью, в Зеленоярске объявилась транснациональная компания по производству канцелярских принадлежностей. Она ведёт горные работы по добыче графита. Говорят, не только графита. Работает она и в Африке, и тамошние мужики-негры по ихним меркам получают неплохо. Но скоро случается какая-то болезнь. Долго не живут.

Администрация «Присаянского отделения транснациональной компании» уютно занимает весь подъезд, где ещё недавно жила Варина семья.

Было бы справедливым, если бы там увидели мы и Зиновия Правдина, ещё в застойное время много потрудившегося в создании своего образа как сильного хозяйственника, предлагавшего важные, научно-обоснованные наработки структурных преобразований. Ему чрезвычайно понравилось в те годы роль озабоченного неуспехами страны. Выказывая эту озабоченность на публике, он, имея в своем запаснике с десяток заграничных слов, раскрывал одну из принесённых с собою книг и показывал уважаемой публике какие-то графики. Чем и доказывал необходимость радикальной перестройки методов хозяйствования в стране.

А в последнее время, уже будучи «третьим», и для самого это неожиданно, он стал ностальгировать по прошлому.

«Я оглянулся окрест себя и душа моя уязвлена стала», – говорил о себе писатель-помещик Радищев в известном романе. А Новозаветные Закхей? Савл? Кажется, что такая переоценка – неожиданная, болезненная – для психологов не является новостью. Вот и вспомнил Зиновий большую реку и как же много на ней островов! Вспомнил первую любовь, какая случается только ранней весной. И стал он часто слышать голос из прошлого – вернись. Как-то случайно в его руках оказалась Библия, уже и не помнит кем-то подаренная в Перестройку. Случайно раскрыл на Нагорной Проповеди и удивился простоте её. Нет-нет да вспомнит о ней и во время «адресной помощи остронуждающимся». О своей игре… О Первом Завете. И что, это уже другая история? Нет, это продолжение её.