Текст книги "Нормальная история"

Мусор

Каждый раз, выбрасывая в мусоропровод пакет с отходами нашей городской жизни, я вспоминаю Японию, где выбросить вещь сложнее, чем ее приобрести.

Я прожил там два года, в конце недели регулярно сортируя накопившийся мусор по четырем пакетам: пищевые отходы, бутылки, банки, бумага. Но это была всего лишь первичная сортировка. Пакеты из-под напитков там положено было разрезать, расправлять, складывать в стопки (как книжки!), перевязывать их веревочкой и только тогда нести на помойку. Банки из-под пива положено было плющить, бутылки – тщательно мыть. Да и пищевые отходы делятся дотошными островитянами на белковые, овощные и кости. И еще много, много мелочей, связанных с избавлением от обычных отходов. Необычные отходы – отдельное, сложное дело: старая мебель, вещи, сломанная техника, игрушки, домашние растения, отвалившиеся куски штукатурки требуют особых, непростых манипуляций.

Надо признаться, сортировщик мусора из меня, русского, в Японии катастрофически не получился. За это соседи (в основном неработающие домохозяйки) регулярно возвращали мне мой мусор под дверь с приклеенными посланиями, изобилующими восклицательными знаками. Неведомые иероглифы увещевали и грозили. Я же, направляясь в университет, возвращал мои пакеты на помойку. В конце концов на меня плюнули: что с него, дикаря, возьмешь?! Спасло мое незнание японского и их незнание английского, на котором я этим маленьким хозяйкам маленьких домиков что-то пытался объяснить. Другого русского коллегу, давно живущего в Токио и собирающегося переезжать с одной квартиры на другую, домосидящие соседки заранее предупредили: “Мы еще посмотрим, что вы будете выбрасывать”. Это прозвучало зловеще.

Знакомая англичанка рассказала, как в Лондоне пожилая соседка встретила ее возле мусорных контейнеров: “Госпожа N, я всегда полагала, что вы – леди, а ваш муж – джентльмен. Но когда я вчера заглянула в выброшенный вашей семьей пакет с пищевыми отходами, я поняла, что вы не леди, а ваш муж – совсем не джентльмен”.

После Японии мне захотелось написать кафкианско-беккетовскую пьесу о стране с режимом экологического тоталитаризма, где главная цель населения – избавление от мусора, который каждому приходится хранить или вечно таскать на себе…

Если косо взглянуть на современного человека, мы все – обыкновенные производители мусора, и больше ничего. Ну, еще мы воспроизводим самих себя. Чтобы? Опять производить мусор. Ведь в конечном итоге все наши города, поезда, самолеты, музеи, храмы, машины и компьютеры – обыкновенный мусор. Лес – не мусор, река – не мусор, Уральские горы – не мусор. А Тадж-Махал, аэропорт Шереметьево, Эйфелева башня – мусор. И книги – тоже мусор.

В отличие от леса или Уральских гор, от мусора надо избавляться.

Конечно, мы стараемся его использовать.

Мальчиком я с приятелями ходил на огромную подмосковную Саларьевскую свалку. Теперь там высится гора с горнолыжным спуском: мусор воздвиг ее!

Японцы, как известно, за счет мусора расширяют свое островное государство. Из мусора уже строят дома.

Но все-таки человек обречен за жизнь свою обрасти персональным мусором, который после него останется: дом, мебель, одежда, любимые книги, курительная трубка, трость, тапочки, вибратор, ружье, тренажер, статуэтки “Оскаров” или медали за спасение утопающих. Родственникам усопшего всегда приходится с этим всем что-то делать.

Собственно, легко и самому стать мусором. Вспомним финал фильма “Однажды в Америке”: подъехал мусоровоз к особняку, вышел вполне приличный господин, решивший завершить свой земной путь. Мусоровоз отъехал, увезя его в себе. И ляжет тело его кирпичом в стену нового особняка. И вселится туда новый приличный господин. И придет ему время завершить свой путь земной. И, выпив на прощанье виски, снимет он трубку телефона и вызовет мусоровоз.

Автоматизм

Аффтаматиzм жiзни zaebaлл…

Сколько их, автоматических движений, фраз и поступков, сколько реверансных фигур речи, вынужденных brido и заурядных vido, нормальных умозаключений и одобрительных междометий, предсказуемых восклицаний и механически принятых решений! Имя им – легион.

– Я до сих пор не могу смириться с необходимостью есть каждый день! – искренне признался мне как-то писатель Егор Радов.

– Как страшно каждый день чистить зубы! – часто слышал я от художников-концептуалистов.

– Как поживаете, господин Мандельштам?

– Ну какое вам, дураку и пошляку, дело до того, как я поживаю?!

– Hi! How are you?

– Fuck off!

– Обновления для вашего компьютера готовы.

– Идите в жопу!

С аффтаматиzmom жiзни сталкиваица не токмо каждый пейсатель, который жжот буквами бумагу ф надежде выжечь имя Вечности, но и бессловесный обыватель, вынужденный каждый день ездить на работу, а потом с работы. Но обывателю горррраzdo легче, дамы и господа! Потому что он privык. Он готов proklевать всю жизнь носом в метро: на работу, с работы, на работу, с работы. И слава богу.

О, эта серая мощь автоматизма жизни! Что способно раздвинуть ее шестеренчатую плоть? Что может ей противостоять? Любовь? Да. Искусство? Да. Вера? Да. Ну, еще наркотики, алкоголь, шизофрения, похуизм.

Человек садится за компьютер, становясь частью его, садится в машину, становясь частью ее, служит в корпорации, становясь частью ее, подходит к банкомату, становясь частью его, смотрит по телевизору ток-шоу, становясь частью его, ест в “Макдоналдсе”, становясь частью его, идет на футбол, становясь частью машины болельщиков.

Детерминизм нарастает. Наше растворение в механизмах прогрессирует.

Это не рутина жизни, а совсем другое. В рутине есть своя невысказываемая прелесть. Зевать от скуки так же необходимо, как и содрогаться от потрясений. Скука и автоматизм – совсем разные вещи. Скучать приятно. А вот становиться частью машины – совсем наоборот. Здесь уже не до скуки. У скучающего есть выбор, у детали машины выбора нет.

Последний человек, которого предсказал Ницше, это, безусловно, Homo mechanicus, плодящийся нынче с невероятной скоростью. Его будущее предопределено: индивидуум со вживленным чипом, с заменяемыми органами, с запросами гомункулуса, с предсказуемой жизнью. Деталь Большой Машины.

Наивны попытки человечества бороться с автоматизмом жизни при помощи, например, хождения задом наперед (много раз видел такое в Японии) или советом: по нечетным дням чистить зубы левой рукой. Милые паллиативчики!

Уж если пытаться помочь этой проблеме хотя бы физически, то решаться надо на радикальные ходы. Должны поучаствовать все цивилизованные государства. Например, начать с аэропортов. Что может быть невыносимей современных аэропортных процедур, доведенных до зловещего автоматизма?!

А тут, представьте: при покидании страны на паспортном контроле вместо штампа в документе мужчин бьют в лицо кулаком, а женщинам дают пощечину. А при возвращении на родину, соответственно, два удара кулаком и две пощечины. Но потом женщинам – два обязательных мужских поцелуя в те губы, которыми они не говорят по-русски. Мужчинам – соответственные бонусы от женского персонала службы безопасности аэропорта… Для детей – комбинация из фонтанов разноцветного шоколада с быстрой поркой, например. Для пассажиров преклонного возраста – китайские чаши с прохладной лапшой на голову.

А в самом самолете, перед взлетом, когда мужчины будут сидеть, прижав сухие салфетки к разбитым губам и носам, а дамы – влажные, к пылающим щекам, выходят голые и прелестные стюард и стюардесса для демонстрации функционирования спасательного жилета. И облачившись в игриво надутые жилеты, будут они демонстрировать пассажирам во время всего полета свою очаровательную неутомимость…

Bon voyage!

Какими обновленными вернемся мы из этого полета!

Мороз

Ударил. Не спросясь и не предупредив. И лишний раз напомнил, что он тоже русский бренд, такой как водка, матрешка, “Братья Карамазовы”, Гагарин и автомат Калашникова.

Рановато немного, середина декабря, чай не Крещенье еще, но в этом и вызов мифу о мировом потеплении. И напоминание о месте, в котором живем, о прямой зависимости метафизики российского бытия от мороза.

“Русь, ты вся поцелуй на морозе!” – восторгался Хлебников.

Я не был в Оймяконской впадине, где установлен абсолютный низкотемпературный рекорд нашей нетеплой страны: – 71,2 градуса по Цельсию. Да и в Норильске побывать довелось, к сожалению, пока только в мае (хоть там и лежали, подтаивая, двухметровые черные сугробы), так что могу похвастаться только поцелуем при –41, в Москве 1978 года, когда Дедушка Мороз нанес свой удар по столице брежневской России.

И надо признаться – целоваться на морозе приятно.

Вообще, по мне – лучше –41, чем +41. Для головы, для мыслительного и текстопорождающего процесса – определенно лучше. Не знаю, как у вас, у меня при +41 мозг превращается в соевый сыр тофу. А при –41, наоборот, в голове наступают кристальная чистота и ясность.

Соответственно, на литературный процесс мороз влияет положительно, пишется в морозный денек, когда недолговременное солнце заглядывает в окно, прекрасно…

Мороз ставит вопрос. О пределах человеческого. Вся система ГУЛАГа была связана с морозом как необходимым компонентом наказания. Если бы каторга и лагеря у нас размещались в южных губерниях, мы жили бы в другой стране, с другим государственным строем.

О пределах человеческого в царстве мороза и лагерей мощно свидетельствовал Шаламов: гной, постоянно сочащийся из отмороженных в золотом забое пальцев ног, многолетняя невозможность согреться, замерзшие трупы зеков, стоящие вертикально у барака, предварительно замороженная пайка хлеба, которую дьявольски сметливый бригадир давал грызть заключенной, совершая с ней сзади половой акт по договору о расплате тем, что она успеет за это время съесть.

Все это возможно только в Стране Мороза.

В отечественный фольклор и литературу мороз проник глубоко: вечные песни-хиты о замерзающем ямщике, о просьбе “не морозить меня, моего коня”, универсальное начало графоманского романа “Мороз крепчал…”, поэма Некрасова “Мороз, Красный нос”, где бедная вдова замерзает в лесу, красочно грезя о жарком лете, “мороз и солнце – день чудесный!”, сказка “Морозко”, где патриархального вида дедушка бодренько морозит посохом все живое, да и вообще все сказки, связанные с зимой, пушкинско-блоковско-пастернаковские метели, …я из лесу вышел, был сильный мороз…”, “Хозяин и работник” Льва Толстого с заиндевевшими в конце путешественниками, слезоточивое “Зимовье на студеной” с замерзшим в лесу бобылем Елеской, конкретно-барачный Игорь Холин:

 
Мороз сегодня крепкий!
Поеживаясь зябко,
Один – который в кепке –
Сказал другому, в шапке.
 
 
А тот в ответ на это:
А ты что ж думал, лето?
 

Он же:

 
У барака он споткнулся – и в сугроб:
Он замерз. Ему тесовый сбили гроб.
 

Или совсем невинное, всосанное с материнским молоком:

 
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
 

Но стоит ли бояться мороза? Не стоит. Надо полюбить его, осознать как подарок, который пока все еще с нами. Особенно сейчас, в век имитаций и нарастающей виртуальности. Мороз всегда реален. Он способен отрезвить не только пьяных, но и виртуально заплутавшихся.

Звонит приятель-немец из Берлина:

– Катастрофа! У нас –4 градуса!

Пусть Европа боится мороза, это не их бренд. А нам его бояться – грех.

Мой вам совет: когда ударит приличный мороз и выглянет утреннее солнце, разденьтесь догола, выходите из своего жилища навстречу морозу, раскройте ему объятья. Он ответно обнимет вас и подарит свое особое тепло.

Завтрак

Мы сами выбираем его. Обед или ужин во многом выбирают нас: обстоятельства места и времени, сотрапезники, юбилеи, праздники, алкоголь.

Все-таки навязать человеку органически чуждый ему завтрак сложнее, чем ужин. В завтраке скрывается личный код индивидуума, его первое высказывание на тему начавшегося дня, первый акт потребления мира внешнего, первое активное вмешательство в окружающую реальность.

Дали сказал, что пейзаж – состояние души художника.

Завтрак – состояние персонального кода человека.

Сколько людей, столько и завтраков. Если, опять же, человек выбирает завтрак сам. Взять хотя бы куриное яйцо – сколько возможностей оно в себе содержит! Яйцо всмятку и вкрутую, сырое яйцо, яйцо с икрой и паштетом, разрезанное пополам яйцо, яйцо в утреннем салате, яичница простая и болтушка, омлеты с разнообразнейшими дополнениями, наконец, по-детски достопамятное яйцо в стакане с накрошенной туда булкой…

Многообразнейшую мощь завтраков человеческих можно почувствовать, проследив за началом утра литературных персонажей. Поле поистине необъятное: джойсовский Блум, обожающий потроха птиц, подающий изысканный завтрак в постель своей жене-певице; описанный Паустовским одесский биндюжник Хаим Серебряный, привыкший завтракать фунтом сала, “жменей” маслин и полбутылкой водки; неразлучные мушкетеры, завтракающие на бастионе Сен-Жерве под градом пуль жареной курятиной, бараньими котлетами и анжуйским вином; гоголевский майор Ковалев, решивший начать утро с хлеба и лука; две чашки кофея, калач с маслом и сырая утренняя газета Стивы Облонского; сложносоставные фруктовые соки гламурного Виктора Варда.

Персонажи завтракают.

“Был уж десятый час утра. Рашевич медленно оделся, напился чаю и съел два больших ломтя хлеба с маслом”.

– Элементарно, Ватсон! Сэру Генри опять подали на завтрак овсянку.

– Дорогой, я заказала нам завтрак в номер.

А завтрак Петра I, описанный Алексеем Толстым?

“Васька-денщик, дворянский сын Сукин, принес на подносе водки, огурцов, хлеб. Петр принял заскорузлыми пальцами стакан, медленно выпил водку, вытер губы ладонью и стал грызть огурец. Это был его завтрак”.

Или похмельный завтрак Степы Лиходеева, сервированный Воландом: водка в запотевшем графине, белые маринованные грибы, паюсная икра, сосиски в томатном соусе, хлеб, масло.

Вспоминается и завтрак чудовищного русского графа Минского, описанного де Садом в “Жюльетте”: восемь колбас с кровью девственниц, два пирога с мужскими яичками, восемнадцать бутылок греческого вина. Неплохое, надо сказать, начало дня.

Гоголевский обжора Петр Петрович Петух тоже, думаю, завтракал соответственно…

Советские литературные персонажи внесли свое посильное разнообразие в тему утренней трапезы:

– Я вообще-то по… ммм… по утрам очень суп уважаю… знаешь, как щами или борщом со свининкой заправишься… день можно на всю катушку пахать… в супе только и сила… а бутербродики да кофейки… это не по-рабочему…

В советском фильме “Деревенский детектив” пожилой милиционер негодует на своих взрослых детей, что они не едят утром суп, приготовленный мамой.

Хотя японцы, чей завтрак, вероятно, самый здоровый в мире, предлагают по утрам свой мисо-супчик. У них так же есть удивительная, неповторимая еда на завтрак: натó. Это прокисшие маленькие бобы, превратившиеся в нечто тянущееся, слизеобразное. Очень полезная вещь для крови и прочего оздоровления с весьма специфическим вкусом, делящим европейцев пополам – ненавидящих и обожающих нато. Попавшие в натоисты уже не в силах обойтись без него утром.

Литературы, связанной с темой завтрака, хватает: “Голый завтрак”, “Завтрак у Тиффани”, “Завтрак для чемпионов”, “Легкий завтрак в тени некрополя”, наконец, “Блондинка на завтрак”…

Кинематограф отдал завтраку много времени, есть что вспомнить.

Но меня волнует вопрос об идеальном завтраке. Представьте, стоит рядом полупрозрачный официант, готовый выполнить любой ваш заказ. И вы ему заказываете ваш идеальный завтрак.

У Джулиана Барнса в романе “История мира в десяти с половиной главах” герой просыпается в отеле, где ему молча подают идеальный английский завтрак, который он не заказывал, но о котором всегда думал. Начиная есть, он понимает, что умер и находится в раю, где исполняются все желания.

Могу рассказать о моем идеальном завтраке: свежевыжатый сок антоновских яблок, нато, два ломтя серого деревенского хлеба, слегка поджаренные в тостере, гречишный мед, коровье масло, кофе или зеленый чай.

Хотя… Иммануил Кант вообще не завтракал.

Масло

Загадочная, завораживающая субстанция…

Каждое утро, намазывая на хлеб ее, сбитую из сливок, при дневном свете разводя ею, отжатой из льняного семени, кобальт или охру на палитре, выдавливая ее из масленки в петлю скрипящей двери, смазывая ею, отжатой из кокоса, обветренные руки, а за ужином, поливая ею, отжатой из олив, листья салата и резаные овощи, не перестаешь удивляться и понимать, для чего нам дано это вещество: жизнь наша без смазки невозможна.

К черту сломалась бы машина бытия человеческого, посыпались бы шестеренки, треснули втулки и истерлись шкивы, если б не было сливочного, подсолнечного, оливкового, машинного, кедрового, тыквенного, льняного, хлопкового, кунжутного, кокосового и анисового.

А уж наша скрипучая русская жизнь без масла просто накрылась бы печным горшком. Без коровьего, без постного и без черного, горного, каменного, известного нынче как нефть. Без липкого мазута, без густо-чудовищного солидола и полуэфирных, ангелоподобных летучих масел.

Куда сунется русский человек без масла?

“Не подмажешь – не поедешь”.

“Масляный язычок сладко говорит”.

“Сухая ложка рот дерет”.

“Кашу маслом не испортишь”.

Это уже не просто пословицы, а жизненные руководства, экзистенциальные принципы.

– Подмазать бы надо, хозяин! – с разной интонацией тысячи раз звучало, звучит и будет звучать на российских просторах.

И хозяин подмазывает работника, работник – телегу, груженную маслом и направляющуюся в город, где маслом сим надобно подмаслить чиновника.

Смазанные салом сапоги, смазанные дегтем колеса телеги, масляные рожи, засаленные лацканы мундиров, сальная шуточка:

– Иван Иваныч нынче не ту щель смазать изволил!

“У них на масленице жирной водились русские блины”.

Но в конце концов – и не все коту масленица, гражданин подследственный…

Человек устроен как машина, шарниры и сочленения его костей надежно смазываются. Глазное яблоко, наш главный орган восприятия мира, неуклонно смазывается. Только смазанный слюной язык способен довести до Москвы. Завораживающая мальчиков своим пахучим запахом смегма с раннего детства смазывает готовящийся к работе орган. И во время этой сладкой работы тоже предусмотрительно выделяется смазка. Все учтено! Чтобы человек не надорвался, не заскрипел.

В общем и целом жизнь наша идет как по маслу. В Древнем Египте человеческими телами смазывали направляющие, по которым толкали блоки для пирамид. А в старой доброй Англии в Средние века фальшивомонетчиков варили в масле на площадях.

И у каждого есть, безусловно, свое любимое масло. Масло жизни. Кто-то любит сливочное, спустившееся с альпийских лугов, а кто-то млеет от розового, столь ненавистного Понтию Пилату. Сальвадор Дали, например, обожал оливковое, мог его просто пить, мазал им грудь и усы.

Я оливковым маслом восемь раз чистил печень, выпивая стакан его, подогретого, и запивая лимонным соком. Впечатляющая процедура, надо признаться.

Масло помогает и выручает в неожиданных ситуациях. Помните, в фильме “Последнее танго в Париже” уставший от жизни, молчаливый герой, завтракающий прямо на полу пустынной, как и его душа, квартиры, без объяснений и нежностей, зачерпнув пальцем сливочного масла из брикета, смазывает попку что-то щебечущей героине и деловито содомирует ее, распластав на паркете.

Чтобы, так сказать, жизнь маслом не показалась.

А в конце фильма подмасленная девушка героя застрелила.

Потому что правда что масло: все равно наверх всплывет.

Кушать подано!

Вглядываюсь в фотографии советских праздничных застолий. Свадьбы, юбилеи, банкеты по поводу защиты диссертации…Что-то там темнеет на столе меж рюмок и бутылок. Еда. Ну, домашняя праздничная еда того времени более-менее понятна и приемлема: бабушкин пирог с мясом, мамина рыба под маринадом, шпроты, вареная колбаса, селедка под шубой, буженина, салаты с обилием майонеза, тушенное с овощами мясо, жареная курица. Это готовят и едят у нас и сейчас, в XXI веке.

Интереснее мир советских ресторанов, то, что предлагало государство своим состоятельным гражданам. Был такой зверь – Общепит. Взглянуть на него из мира современной гламурной еды и соответствующего обслуживания крайне любопытно. Сашими из тунца, теплые роллы с крабом и авокадо, салат “Цезарь” с креветками, паста с морепродуктами, суп из омара, паэлья, стейк рибай под грибным соусом… Раздвинем, раздвинем все эти прелести, наведем телескоп на советский ресторан 1975 года, куда я, двадцатилетний студент, получив стипендию, пригласил свою подругу-однокурсницу.

Ресторан “София” на площади Маяковского. Вход в ресторан клубился агрессивной энергией. В стеклянные двери ломились две компании. Седовласый швейцар их громогласно осаживал: “Шестерых не посажу! Восьмерых тем более! Не хамить! Ждать! Двое есть?” Мы были “двое”. Нас впустили в заведение. Дым коромыслом, оркестр ревет “Червону руту”, запахи спиртного, пота и перегретой аппаратуры. Нас подсадили. К невзрачному мужчине с внешностью зубного техника и его пухленькой подруге. На столе стояла бутылка водки и бутылка полусладкого шампанского. Инженер пил водку, девушка – шампанское. Ели они курицу с рисом. Горячих блюд было три: бифштекс с яйцом, курица с рисом и какая-то рыба. Я заказал бутылку того же полусладкого шампанского, мне принесли темный, пережаренный бифштекс, однокурснице – куриную ногу с рисом, мы хлопнули по бокалу и минут через десять уже терлись в пьяной толпе под “Эти глаза напротив”.

Еда в советских ресторанах не играла первой роли: уступая алкоголю, она была приблизительная, как и большинство бытовых вещей того времени. Идея ресторана была важнее его сути. Похоть и кураж правили бал. Коротенькая замшевая юбка однокурсницы открывала прелестные ноги. Они выглядели весьма съедобно. К ним сразу потянулись пьяные руки с соседних столов, голодные красные глаза нависали над нами: “Расс-шите пригласить вашу даму!” Но быстро захмелевшая девушка розовощеко пряталась у меня на груди, в складках зеленого батника.

Мы гастрономично танцевали, отбиваясь от красноглазых. Вокруг теснились смуглые бифштексы, бледные куриные ляжки, из динамиков с ревом сыпались рис, черемша, вялая зелень и пережаренный картофель фри. Дикий зверь Общепит попереваривал нас часа два и отрыгнул в пустую ночную Москву. Пока мы целовались в ожидании такси, желудочный сок Общепита медленно стекал с нас…

Каждый постсоветский человек изменил Общепиту в свое время по-своему: кто на Бали, кто на бульваре Распай, кто на рыбном рынке в Токио. С поеданием продукта свободного рынка открывался вкус к пище. Идея бифштекса уступала место самому бифштексу. “В советское время мне было все равно что есть” – максима, под которой подписались бы многие.

“Я впервые почувствовал вкус хлеба в Испании”, – признался мне известный советский переводчик испанской поэзии. У меня же измена Общепиту произошла зимнем вечером в Мюнхене на рынке, где в рыбном павильоне я впервые в жизни попробовал устриц. Блюдо с устрицами поставили на мраморную барную стойку, местный профессор славистики разлил по бокалам шабли, я выдавил на устрицу лимон, съел ее. Запил вином.

И потерял гастрономическую невинность.