Текст книги "Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2"

– Я из пединститута. К нам вчера приходила от вас… представитель по вопросу… по вопросу проведения новогоднего вечера.

– Пожалуйста, я вам могу всё объяснить. Дело в том, что мы решили проводить Новый год только в стенах своего института. Если ваши студенты…

– Нет, мне просто нужно встретить…

– Кого?

– Того товарища…

– Какого товарища? Для чего встретить?

– Кто приходил к нам в институт. Она обещала… Обещала достать работы по педагогике одного забытого педагога. Они очень нужны нам.

– По педагогике? Какое это имеет отношение к нам? Такие работы скорее у вас надо искать.

Я делаю ещё один отчаянный нырок:

– У неё же дядя известный педагог.

– Не понимаю. У кого это «у неё»?

– У того товарища, что приходил. Беда в том, что я забыл её фамилию…

– Странно… А кто от нас ходил по вопросу новогоднего вечера в пединститут? – оборачивается девушка к своим товарищам.

Оба парня невозмутимо секунду-другую думают, и наконец один из них возвещает равнодушно:

– Круглова Ленка.

– Ах, вот оно что!.. Товарищ, у которого дядя педагог… – Хитрые глаза девушки с лукавым любопытством разглядывают меня.

А я стою, озабоченно насупившись, прекрасно чувствую, что в эту минуту моя физиономия представляет собою не что иное, как наглядное пособие для обозрения высшей степени тупости. Я стою и мысленно умоляю девушку: «Ну да, ты угадала, это не трудно. Ну да, сейчас дурак дураком, несусветная дубина. Ну, насладись поскорей моей дуростью и скажи, что мне нужно, отпусти с богом…»

– Так вот, этого товарища с удобным дядей вы сможете отыскать в седьмой аудитории на первом этаже. Да торопитесь: скоро кончится перерыв… Больше нет вопросов?

– Спасибо, – выдохнул я с облегчением и, боясь поднять глаза, шагнул к двери.

– Да не забудьте, что её зовут Лена! Круглова Лена, – раздалось мне вслед. Послышался смех.

Я снова спускаюсь на первый этаж.

В глубине коридора, прислонившись к стене плечом, маячит фигура Павла Столбцова. Я ему делаю вялый знак: «Жди». Считаю номера на дверях: «14», «13», эта открытая аудитория, должно быть, двенадцатая… С каждой дверью – новая порция холода в грудь, от страха начинаю ощущать зуд в коленях. Вот дверь с номером семь. Я не успеваю её открыть, она сама распахивается, выскакивает какая-то девушка, бежит мимо меня.

– Простите, – пытаюсь остановить её.

Следом выходит здоровый парнище в клетчатой рубахе без пиджака, с рукавами, засученными на толстых руках.

– Простите, мне нужно видеть Лену Круглову.

Парень бросает на меня косой взгляд. И этот взгляд, полный презрения и недружелюбия, почему-то бесит меня. Страх мой проходит.

– Мне нужно видеть Лену Круглову. Не сможете ли её вызвать?

Парень нехотя поворачивает к двери голову:

– Лена. Тут к тебе пришёл… – снова свысока взгляд на меня, – один молодой человек.

Я скромно отхожу в сторонку. За моей спиной вырастает Павел. Парень с равнодушным мрачным видом, покачивая плечами, двинулся от нас. В аудитории застучали шаги, и из двери выскочила она, оглянулась, заметила нас.

– Вы ко мне?

Какая она маленькая, по плечо мне. В полутьме коридора большие глаза кажутся тёмными, лицо бледным и худеньким. Она переводит взгляд с меня на Павла. Павел молчит, запечатлев на своей физиономии дурацкую, загадочную улыбку.

Говорить надо мне. Я церемонно начинаю:

– Простите, пожалуйста, вы, кажется, приходили в пединститут по поводу празднования Нового года?

– Да. Но мы решили, что будем праздновать по отдельности. В вашем конференц-зале тесно.

– Жаль… То есть я хочу сказать… Видите ли, многие из нас считают… Одним словом, нельзя отказываться от общения…

Девушка пожала плечами:

– Я не решаю одна.

– Я понимаю… – Но больше всего я понимаю одну страшную вещь, что мои мизерные запасы красноречия начисто израсходованы.

И тут бросается на спасение Павел.

– Все эти вечера – ерунда, – говорит он спокойно и авторитетно. – Нужна просто настоящая студенческая дружба.

– Мы живём бирюками, – подхватываю я.

– А что вы понимаете под словом «бирюки»? – недоумевает она.

– Что?.. Ну, это же ясно… Ну, не встречаемся, нет общения… Не интересуемся друг другом… Вы ведь тоже живёте в общежитии?

– Нет, я местная, живу дома.

– Вот, а мы в общежитии…

Кто знает, чем бы кончился этот «милый» разговор, если бы не зазвонил звонок, объявляющий конец перерыва. Девушка заторопилась:

– Я ещё поговорю со своими и сообщу вам.

– Ему сообщите, – подсказал Павел, указывая на меня. – Он может зайти в любое время, только назначьте день и час.

– Да, да, я зайду, – закивал я.

– Не стоит. Я как-нибудь…

– Девушка, – строго обрезает её Павел, – «как-нибудь» нас не устраивает. Нам нужно знать точно.

– Хорошо, я пошлю письмо на ваш институт.

– На его фамилию.

– Хорошо, хорошо, на его фамилию.

– Андрей, не задерживай девушку, напиши свои данные. В старых романах в таких случаях обменивались визитными карточками.

Я торопливо достал записную книжку, написал, вырвал листок.

– Хорошо, хорошо, я всё сделаю, – пообещала девушка и исчезла в дверях.

– Экий ты дурак, – поучал меня Павел по дороге в общежитие. – И чего жевал жвачку? Надо было заговорить о празднике, выразить желание прийти к ним в гости. Пришёл бы, а у тебя, кроме неё, в институте нет никого, одно это обязывало бы её к вниманию. Теперь письмо, стрельба глупыми бумажками…

4

Но я не дождался её письма.

После этой встречи у меня осталось ощущение какой-то нечистоплотности. Я имел самые чистые намерения, и в то же время я лгал, хитрил, притворялся, с дурацким видом плёл чудовищную околесицу.

Что я хочу от Лены Кругловой? Пока только одного: быть её знакомым, а там будет видно ей, будет видно и мне, во что это выльется. Почему так глупо устроена жизнь? Вокруг каждого человека какая-то невидимая броня приличия. Её нельзя пробивать прямо, её нужно обходить, обязательно скрывать свои вовсе не порочные желания, скрывать, лгать, изворачиваться?

К чёрту броню, к чёрту ложь и неуклюжие хитрости!

Я, не дожидаясь её письма, сам сел за письмо и написал всё.

«Вы меня не знаете, я Вас тоже, и тем не менее я открыто говорю Вам: хотите знакомство? Не правда ли, выглядит неприлично, не правда ли, шокирует Вас? А почему? Потому, что это навязывание самого себя. Но ведь навязывание тогда становится бременем, когда это можно почувствовать. Ни я, ни Вы не знаем, бремя ли мы друг для друга или же нечто противоположное. Давайте узнаем. Разве это не любопытно – узнать нового человека?..»

Письмо моё было длинным, негодующим и заумным. Я не получил на него никакого ответа.

И возможно, на этом и кончились бы мои настойчивые посягательства, а любовь испарилась. Но в Новый год, когда я скучал в этот праздничный день один в пустой комнате общежития, ввалился Павел. Он был в гостях у каких-то своих далёких городских родственников, по случаю праздника навеселе, и ещё от дверей я заметил его многообещающую загадочную ухмылку.

– Вот от меня новогодний подарочек тебе, – заявил он, помахивая перед моим носом бумажкой.

– Письмо?

– Какое письмо! Вот слушай… – Он прямо в пальто сел ко мне на койку и стал рассказывать: – Встретился я с одной старой знакомой. Тары-бары на три пары. Оказывается, она учится в Лесотехническом, знает твою Прекрасную Елену и, конечно, сообщила её адрес. Вот он! – Сложенная бумажка коснулась моего носа. – Но это, брат, не всё. На адресе значится: переулок Дубинский. Век не слыхал. Сижу в гостях, пробую настоечку, и ударило в голову спросить, что это за Дубинский переулок, на каких он материках? А оказывается, рядом, в десяти шагах от дверей, в которые я вошёл. Обед кончился, я вежливо удалился, а выходя, решил: дай-ка загляну в чертог Елены Прекрасной. Один этаж, второй, третий, на третьем дверь, на ней царских времён по медной дощечке надпись с твёрдым знаком: «Д-ръ С. Н. Кругловъ». Нажал звонок, слышу: «топ, топ, топ». Дверь распахивается…

– Ну?

– Видение, брат! Наверно, только что от плиты: щёки горят, глаза сияют, увидела детину – приросла к полу. Глазищи вот-вот выскочат. Говорит испуганно: «У меня гости».

– Чёрт-те что, даже мне неудобно.

– От твоего имени поздравляю с праздником и заявляю: так-то и так-то, моему лучшему другу нужно вам сказать два слова, завтра в шесть часов вечера, подъезд драмтеатра, крайняя колонна от здания краеведческого музея.

– Ну?

– Она любое обещание была готова дать, лишь бы я ушёл. А тут ещё, должно быть, мамаша показалась. Такая почтенная особа с седым начёсом.

– Фу! В неудобное положение ты меня ставишь.

– Неблагодарная свинья! Неудобное положение? Тебе, может, удобнее сейчас здесь лапти вдоль койки тянуть, чем сидеть у неё в гостях? Жребий брошен! Запомни: завтра в шесть, подъезд драмтеатра…

Костюм у меня был достаточно приличный, драповое пальто с накладными карманами (не в затасканной же шинелишке идти на свидание) я одолжил у однокурсника Бахвалова, кашне, бьющее в нос яркой клеткой, – у студента из нашей комнаты, славившегося своим щёгольством, он же дал напрокат перчатки жёлтой кожи.

Как никогда нарядный, с высоко поднятой головой, но с тревогой и неуверенностью в душе я ждал под огромной колонной у входа в областной театр.

Падал крупный мягкий снег. Откуда-то со стороны доносились голоса идущих прохожих, нетерпеливые гудки автомашин. Вокруг меня было тихо и покойно, на широкие ступеньки ложился снег. Квадратные часы на одной из колонн показали ровно шесть, четверть седьмого, полседьмого, семь. Мимо меня пошёл в театр народ, тишина исчезла. Давно уже опустилась темнота, а я стоял, переступал с ноги на ногу.

Сколько за это время пришло в голову высоких слов, сколько было придумано красивых, полных благородства и скромности фраз, которые бы смогли растопить любой лёд! Мощные душевные силы чувствовал я в те минуты. И всё напрасно. Нет, незачем обманывать самого себя, это не опоздание, не случайная задержка, не просто желание испытать терпение. Она не придёт.

Как чёрствы порой бывают люди. С какой лёгкостью они отказывают друг другу в мизерном внимании! Слово «чужой», – великий звериный закон выражается им. Раз ты чужой, неведомый, незнакомый, значит, ты достоин только одного – равнодушия, ты не существуешь, тебя нет на свете. А это страшнее вражды, страшнее ненависти. Она сейчас не испытывает ни угрызения совести, ни малейшего смущения. Она просто не думает о том, что выходит за границы узкого круга семьи: есть друзья, есть знакомые – и этого достаточно. Я из большого мира стучусь, подаю голос, но вызываю вместо любопытства равнодушие, а возможно, испуг.

И во мне начала назревать решимость: пойти в самый центр её круга, пойти к ней домой и сказать всё это, потребовать ответа, видеть её при этом.

Я покинул свой пост, отыскал Дубинский переулок, поднялся по скудно освещённой лестнице, на секунду замер перед дверью с потемневшей медной дощечкой «Д-ръ С. Н. Кругловъ», нажал кнопку звонка.

Мне долго не открывали. Наконец раздались мягкие грузные шаги, щёлкнул замок.

– Кто там?

Я требовательно потянул дверь на себя, шагнул за порог.

– Мне нужна Лена.

Полная женщина с добрым, рыхлым лицом, которое облагораживали седые волосы, с недоумением и не без испуга разглядывала меня, чужого человека в приличном пальто, с ярким кашне на шее, мокрого от снега.

– Лены нет дома. Она на два дня ушла с товарищами в лыжный поход.

Я постоял молча, вздохнул:

– Что ж, нет так нет. Простите.

И полное жёлтое лицо мало бывающей на свежем воздухе пожилой женщины немного подобрело. Бледные губы чуть-чуть дрогнули в уголках:

– Откуда это вы все появляетесь?

Я сердито ответил:

– Из хаоса.

Повернулся и пошёл прочь.

5

Я стал замечать, что меня без причины недолюбливает Тоня Рубцова. Если заговариваю, отвечает холодно. Если в компании я позволяю отпустить по чьему-либо адресу шутку, она непременно заметит: «Оглянись на себя».

Как-то раз мне понадобились лекции профессора Никшаева. Они были отпечатаны на машинке всего в десяти экземплярах. Я узнал, что один сейчас у Тони, и пошёл к ней.

– Тоня, лекции Никшаева у тебя? Дай мне на денёк.

В комнате никого не было. Тоня лежала на своей койке, поджав под себя ноги, из-под юбки выглядывало её крупное, крепкое колено. При моём вопросе она опустила лицо к подушке.

– Не дам.

– Всего на день.

– На час не дам.

– Не проконспектировала? Так и скажи. Когда кончишь?

– И когда кончу, не дам.

– Это почему?

– Так, не хочу.

Она подняла лицо: глаза круглые, злые, губы плотно сжаты, ноздри вздрагивают. Я вспомнил сразу же её холодные ответы, её постоянное сердитое фырканье. Чем же я мог её обидеть?

Я прочно уселся на стул, решил всё выяснить.

– Что с тобой? Откуда у тебя злость? Женихов у тебя не отбиваю, родню твою не поносил: в чём причина?

– Много хочешь знать.

– Только то, что касается меня. Ну-ка, раскрой начистоту, что лежит на сердце.

– Вот ещё – на сердце! Ты сердечные-то разговоры оставь для той.

– Для какой это той?

– От которой голову потерял. Тоже тайна… Весь институт знает, охотничек неудачливый.

И я только тут понял, что она жестоко ревнует. Скрывать нечего, я был немного польщён этим. Разве не приятно узнать, что кто-то неравнодушен к твоей особе, неравнодушен не просто до лёгкого кокетства, а до ревности, до ненависти.

Для того чтобы установить мир, я купил билеты в театр. На этот раз я не одалживал пальто с накладными карманами и яркое кашне. В своей старой шинелишке я провёл Тоню мимо памятной колонны прямо в широкие театральные двери.

Ярко освещённое фойе заполняла нарядная публика. Все кружили парами в одну сторону, словно выполняли какую-то торжественную и в то же время скучную церемонию.

Мне всё было ново в этот вечер: и счастливо сияющие глаза Тони, в глубокой зелени которых отражались рассыпанные искорками горящие люстры, и взволнованно пылающие щёки её, и ощущение крепкого, сбитого плеча под тонким шёлком кофточки.

Тоня остановилась, чтобы без нужды поправить свою причёску. И в высоком, на полстены, зеркале я с ног до головы увидел пару – оба рослые, оба цветущие, с разгоревшимися лицами, оба смущённые. Пара нисколько не хуже других пар.

Во время спектакля моя рука натыкалась на руку Тони. Тоня сначала неохотно отнимала её, но только сначала…

У дверей нашего общежития, прежде чем переступить порог, мы остановились. У Тони заиндевели ресницы, под ними в темноте глаз был страх ожидания. Я притянул её за локоть и поцеловал, а уж потом только воровато стрельнул взглядом по пустынной улице.

После этого мы каждый вечер проводили вместе. И когда Павел Столбцов несколько месяцев спустя с виноватым видом исповедовался мне, как он нечаянно встретился с Леной Кругловой, как разговорился с ней, хвалил меня, но… «Сам понимаешь, неисповедимы пути твои, господи… Словом, мы теперь встречаемся…» – я выслушал это сообщение довольно равнодушно. Я верил, что получилось случайно, верил, что Павел хвалил меня, что вовсю старался, расписывая высокие душевные качества своего близкого друга. Но ведь в таких случаях всегда подразумевается, что качества друзей в не меньшей степени присущи и тем, чья скромность не позволяет распространяться о себе.

На пятом курсе мы с Тоней расписались. Когда весёлым мартовским полднем я шёл из загса под руку с новоявленной Антониной Александровной Бирюковой, почему-то мелькнула нелепая мысль: «А что, если б сейчас встретил ту, нет, не Прекрасную Елену, а ту, Легендарную, исчезнувшую ночью на Красносельской площади?..»

Подумал и тут же вознегодовал на себя: «Дурак! Пора бросить мальчишеские мечтания. Ты теперь женатый человек, семьянин».

6

Павел Столбцов при распределении один из всего курса попал на работу в городскую школу, поселился в Дубинском переулке у своей молодой жены. Все мы разлетелись по области в сельские школы.

Меня и Тоню направили в распоряжение Загарьевского роно.

В первый же день я был принят директором десятилетки. Навстречу из-за стола поднялся маленький, поджарый, со стройной фигурою подростка человек, протянул мне руку.

Я с удивлением глядел на него: высоко подстриженная мальчишеская причёска, при комплекции подростка – квадратное, сухое лицо властного мужчины на шестом десятке, голос с хрипотцой, очень тихий, заставляющий вслушиваться с усиленным вниманием в каждое слово, глаза же мелкие, серые, немигающие, с тем давящим холодком, который присущ начальникам, сознающим свою непререкаемую власть. Ведь я же его видел раньше, мы с ним были немного знакомы. Ну да, пять лет назад мы встретились в переполненном вагоне. Я тогда ехал из Москвы, оставив институт кинематографии и честолюбивые надежды стать художником, ехал растерянный и подавленный.

– Милости прошу, присаживайтесь.

– Вы меня не узнаёте, Степан Артёмович?

Он строго и вопросительно уставился, потом в его серых глазах задрожала искорка, но сразу же потухла. Степан Артёмович проворчал не слишком доброжелательно:

– Что-то не припомню. Не встречались ли мы с вами на совещаниях в облоно?

– Нет. – И я напомнил ему нашу встречу: – Вы ещё адрес свой мне дали.

– Ах, да, да. Вот как! – Суровые морщины обмякли на квадратном лице Степана Артёмовича. – Тот самый молодой человек, который сбежал из какого-то художественного института. Значит, вы всё-таки решили стать педагогом. Нравится? Не броситесь опять куда-нибудь в музыканты?

– Во всяком случае, институт на этот раз окончил благополучно.

– Что ж, рад с вами встретиться. Преподаватель русского языка и литературы? Так… Будете вести у нас пятые – седьмые классы. Как быть с вашей женой? Она тоже по русскому и литературе? В старших классах по этому предмету учителя уже есть. Пусть пока поработает в начальной школе. Впрочем, мы с нею ещё потолкуем. Теперь слушайте… – Степан Артёмович прочно сел за свой стол, направил на меня холодный, начальнический взгляд. – Я очень требователен к своим учителям. Я устраиваю им быт, на какой в условиях районного центра не может пожаловаться ни один работник, и уже после этого я не слушаю претензий, что трудно работать, велика нагрузка. Имейте в виду, мой молодой друг, наша Загарьевская десятилетка в области среди самых лучших. Я потребую, чтобы ваши ученики имели прочные знания. Никаких отговорок! Никаких жалоб!

Он тут же, не выходя из кабинета, в течение одного часа устроил всё необходимое, чтобы я и Тоня могли долгие годы жить и работать в Загарье.

Село Загарье… Голая река Курчавка, редкие кустики по берегам, серые глинистые обрывы и сизые песчаные косы. С одного берега на другой уставились дома с потемневшими крышами и белыми наличниками. На правом берегу в самой середине рассыпавшихся узкой полосой крыш возвышаются добротные двухэтажные дома. Здесь центр села, здесь мощёная улица, здесь мост, соединяющий оба берега.

Когда-то Загарье делилось на два села: само Загарье, где теперь все учреждения – двухэтажные дома, крытые железом, и левобережное село Дворцы.

В давние времена между тем и другим берегом существовала из поколения в поколение передававшаяся вражда. Загарьевцы прозывались свистунами, жители Дворцов – дворянами или мякинниками. Зимой в рождество или на масленицу оба берега высыпали на скованную льдом Курчавку «стукнуться стенка на стенку». Сколько черепов было проломлено, сколько крови, прожигая снег, вытекло на лёд, сколько мёртвых поднимали с Курчавки на тот и на другой берег!

Давно уже не раздаются воинственные крики: «Бей свистунов! Лупи мякинников!» Столетняя война между берегами окончилась навсегда. Вне зависимости от этой войны победил правый берег. Село называется Загарье, район Загарьевский, на картах если и можно отыскать на изгибе тонкой, как волосок, речки-безымянки точку с мушиную крапинку, то и она подписана одним лишь словом – Загарье. Название Дворцы доживает свой век в обиходе.

– Куда направился?

– Да в Дворцы крайняя нужда сходить.

В Загарье одна полная средняя школа, две неполные и вдобавок к ним на самой окраине Дворцов стоит ещё начальная.

В этой единственной средней школе, самом высшем учебном заведении Загарьевского района, возглавляемом Степаном Артёмовичем Хрустовым, я и стал работать.

Степана Артёмовича знали все – от последнего мальчишки до первого секретаря райкома партии. Он с пунктуальностью автомата два раза в день в одно и то же время перед обедом и вечером на сон грядущий совершал прогулки по берегу реки от школы до моста и обратно. Когда он шагал своими скупыми, расчётливыми шажочками, прямой, с неприступно вскинутой головой, в высокой меховой шапке, то ни один человек не проходил мимо, чтобы почтительно издалека первым не поздороваться со старым школьным директором. И каждому Степан Артёмович отвечал благосклонным кивком.

Когда-то он преподавал историю, но это было очень давно. Уже не одно десятилетие Степан Артёмович работал только директором Загарьевской средней. Те заботы, что другие директора улаживали с затратой всех своих сил, отчаянным расходом энергии, с убийственной трёпкой нервов, Степан Артёмович обходил одним словом, телефонным звонком, росчерком пера на коротеньком заявлении. Неблагополучно с учительскими кадрами – Степан Артёмович обращается в облоно, и всё улаживается. Необходим капитальный ремонт школы, нет ни кровельного железа, ни гвоздей, ни олифы, ни краски – Степан Артёмович, не выходя из своего кабинета, действуя только одним оружием – своим именем, находит всё, что требуется, даже, больше того, помогает роно.

Работники роно его побаивались. Учителя всех школ, как молодые так и старые, относились к нему как обычно относятся ученики к своему не в меру строгому, но справедливому наставнику. «Степан Артемыч сказал!» То, что сказал Степан Артёмович, было железным законом, требующим только беспрекословного выполнения.

Всё это я узнал позднее, когда с готовностью выполнял одно требование директора за другим, завоёвывая в его глазах авторитет и уважение.

7

По простому житейскому расчёту, что мы оба молодые, что рано или поздно наша маленькая семья непременно должна увеличиться, нам отвели не комнату – временное жильё, а полдома – две комнаты, кухню.

Во второй половине жила тоже семья учителя: Акиндин Акиндинович Поярков, преподаватель географии, со своею супругою Альбертиной Михайловной, учительницей начальных классов, кучей детей и солидным хозяйством. Весь обширный двор перед домом был застроен сараюшками, клетями, подклетями, дощатыми курятниками, в недрах которых обитали одна чёрная с белым корова, свинья, подсвинок, два петуха – вороной и бронзовый, – неизвестное мне количество несушек. Для полноты хозяйства имелся пёс с бесцветным собачьим именем Шарик, рослое, флегматичное существо, целыми днями валяющееся на крыльце, выкусывающее блох из неопрятной шерсти.

Сам Акиндин Акиндинович обладал младенчески розовой лысиной, к которой с висков и со лба тянулись склеротические вены, длинным, тяжёлым, словно клюв матёрого ворона, носом и лучистыми, безмятежно голубыми глазами. Он был трудолюбив как муравей. С самого раннего утра, ещё до восхода солнца, его уже можно видеть во дворе. В серой с жёваным козырьком кепке, оберегавшей нежную лысину от утренников, он что-то подколачивал, что-то обтёсывал топором, что-то разрушал, чтоб на следующее утро создать более монументальное.

Под стать ему была и жена, моложавая, румяная, полная и застенчивая, как заневестившаяся девушка. Пока Акиндин Акиндинович строил и разрушал, Альбертина Михайловна ныряла по сложным загромождениям сараюшек и клетей, давая знать о своей деятельности то возбуждённым переполохом среди кур, то лениво выходящей на свет божий коровой с выменем, освобождённым от молока.

Когда солнце поднималось над коньком нашей крыши, Акиндин Акиндинович и Альбертина Михайловна исчезали со двора, чтоб через некоторое время появиться на крыльце уже совсем в другой роли. Вместо жёваной кепки лысину Акиндина Акиндиновича прикрывала новенькая с твёрдой тульёй фуражка, под козырьком которой таили благодушную улыбочку кроткие глаза. Умытые, принаряженные, преисполненные тихого счастья, они примерной парочкой, локоть об локоть, шагали в школу.

Тоня быстро сошлась с соседями: в углу на кухне появился ушат, принесённый Акиндином Акиндиновичем, во дворе на верёвках рядом с ночными сорочками Альбертины Михайловны затрепыхались на ветру мои рубашки. Тоня, высоко засучив рукава, чистила, мыла, скребла, и её потное лицо было озабоченно-властным. Житейское безмятежное счастье, каким была богата жизнь наших соседей, охватило и её. Да я и сам чувствовал какой-то особенный покой в душе.

Маленькая комнатка с окном на огород, к которому зимой подступает девственно чистый сугроб, а летом, разумеется, всё та же картофельная ботва, – мой кабинет. В нём крохотный столик, настольная лампа с матерчатым абажуром и по стене, как я и мечтал, полки, на которых что ни день, то меньше пустоты.

В свободное от школьных тетрадей время – а его у меня не так и много – я отдаюсь семейным хлопотам. Акиндин Акиндинович советует весной купить подсвинка. Тоня решает: надо теперь думать, где поставить хлевушку. И к сооружениям Акиндина Акиндиновича прибавляется бревенчатая лачужка, крытая толем.

Иногда я коротаю досуг с моими новыми друзьями.

К преподавателю математики Олегу Владимировичу Свешникову я хожу играть в шахматы. Он меня немилосердно обыгрывает, при этом держится с корректной вежливостью.

Но ещё больше я люблю навещать нашего деда, нашего патриарха школы Ивана Поликарповича Ведерникова. Он стал учителем, когда ни меня, ни Тони ещё не было на свете. Он заслуженный, он орденоносец, перед его седой головой склоняется сам Степан Артёмович. Сухопарый, высокий, на коричневом, в крупных морщинах лице красуются седые усы – даже по своему внешнему виду Иван Поликарпович образец старого сельского учителя. Он живёт в маленьком собственном домишке, стоящем в глубине усадьбы. В нём всегда полновесная, до звона в ушах тишина. Мне кажется, она имеет целебную силу. Стоит в этой тишине пробыть час-другой, как дневная усталость сменяется покойной ленью, иссушенный заботами мозг свежеет. Хорошо зимними вечерами пить чай на выскобленном до желтизны, простом дощатом столе и вместе с мудрым стариком проникать в величайшие секреты вселенной, секреты, ничего не имеющие общего с нашей суетливой жизнью.

У меня имелись и недруги, немного, всего один – учитель физики Василий Тихонович Горбылев. У него даже в наружности было что-то жёсткое, угловатое: сухощавый, с острыми прямыми плечами и талией, как у девушки, лицо смуглое, с хищным горбатым носом, брови срослись над переносицей, ресницы длинные, но далеко не женственные – прямые, колючие, под ними таят мрачный огонёк цыганские глаза. Даже как-то не верилось, что он родился не где-то под горячим солнцем Кавказа, а среди флегматичных северян.

Жизнь будто ничем не обидела этого человека. Со второго курса физико-математического факультета он добровольцем ушёл на фронт. Но ему не пришлось, как мне, таскать по окопам солдатскую винтовку: был направлен в авиационное училище. Штурман на бомбардировщике дальнего действия, ни разу не сбитый, чудом не раненный, увешанный орденами по всей груди, после демобилизации с распростёртыми объятиями принятый обратно на свой физико-математический факультет… И в школе он пользовался общим уважением, за какой-нибудь год или два ему удалось создать кабинет физики, который прославился по области. Сам Степан Артёмович прощает ему слишком вольные, граничащие с дерзостью выражения по своему адресу. Что ещё нужно этому человеку?

А он был недоволен всем: школой, в которой работал, директором, который снисходительно относился к нему, недоволен учителями, с кем бок о бок приходилось трудиться. Кажется, больше других он недолюбливал меня – по той причине, что ко мне благоволил Степан Артёмович. Горбылев как-то в разговоре бросил обо мне вскользь: «Новый выкормыш…» Я отвечал ему такой же неприязнью, старался не заговаривать с ним, едва-едва обменивался по утрам в учительской холодным кивком.

Но один Горбылев не мог испортить мне жизнь.

Меньше чем через год, после того как я вступил на благословенную землю села Загарья, у меня родилась дочь. Приходя с работы, я садился перед кроваткой, улюлюкал, косноязычил, как все счастливые отцы в мире. Чем сильнее я уставал в школе, тем охотнее я проводил время возле дочери. Глядя на чистое личико с бессмысленными, как две пуговицы, глазёнками, я думал о том, что уже устаю, становлюсь порой раздражительным, пройдёт время – буду уставать больше, начнёт, верно, мучить меня бессонница, беспокоить печень или пошаливать сердце – стану дряхлеть. Но вот лежит здесь обновлённая моя плоть, моя кровь, с которой начисто смыты все намёки на дряхлость. Я ухожу через неё в будущее поколение, в следующий век, в нём станет продолжаться моя жизнь даже тогда, когда мои собственные кости начнут тлеть в могиле.

В нашем доме появилась новая особа – долговязая, костлявая и плечистая, как хороший мужик, бабка Настасья. Она же нянька, она же помощница по хозяйству. Настасья говорила утробным голосом, была без меры добросовестна; с её приходом наша маленькая квартирка заполнилась треском, грохотом и басовитой, словно отдалённые перекаты грома, воркотнёй. Настасья ни во что не ставила мой авторитет и признавала только мою жену.

А Тоня расцвела. Фигура её стала чуть полней, кожа белей, походка медлительней.

Всё было для счастья.

8

Ничего особенного не случилось.

Утром в половине девятого я выходил из дому со стопкой книг под мышкой. В девять в школе давали звонок. Ровно через две минуты после звонка я появлялся в классе. Грохоча крышками парт, поднимались ученики. С моей стороны кивок головой, означающий одновременно «здравствуйте» и разрешение садиться на свои места.

– В прошлый раз мы проходили… – начинал я свой урок.

Итак изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год с перерывами на зимние, весенние, летние каникулы. Крыльцо дома, тропинка вдоль больничного забора, зимой протоптанная среди сугробов, поздней осенью скользкая от грязи, весной мягко податливая под каблуками сапог. Наверно, не споткнувшись, я мог бы без труда пройти с завязанными глазами: крыльцо дома, калитка, длинный больничный забор, поворот, задворки огородов, новый поворот, школа и… «В прошлый раз мы проходили…» Изо дня в день, из месяца в месяц, так идёт уже пятый год, так пойдут десятилетия до глубокой старости.

Хоть бы что-нибудь случилось, любой перемене был бы рад, любой встряске, даже самой жестокой. Я стал уставать от уроков, в самом начале учебного года уже начинал мечтать о каникулах. Порой мне казалось, что я похожу на лошадь, которую заставили крутить жернова – круг за кругом, передышка, и снова круг за кругом – до тех пор, пока не сдадут силы.