Текст книги "Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2"

Я учитель, моё призвание учить, передавать то, что знаю, а тут я не могу высказать, чем живу, что волнует… Ни высказать, ни посоветоваться, ни поспорить.

13

До сих пор завуч Тамара Константиновна была довольна мною. Но вот я стал преподносить ей вместо обычных планов те записи, над которыми трудился по вечерам, – каждый раз несколько страниц, убористо исписанных вдоль и поперёк, со сносками, со вставками, с ссылками на те книги, какие не читала и не собиралась читать Тамара Константиновна. Она листала мои тетради, морщила свой белый, по-девичьи гладкий лоб, спрашивала:

– Это что же такое?

– То, что вы требуете, – план урока.

– Одного?

– Одного урока.

Тамара Константиновна снова вглядывалась в мои тетради, снова морщила лоб.

– Гм… Дурную манеру Горбылева переняли. Нельзя ли как-нибудь попроще составлять планы?

– Проще не получается.

– Мудрите, Андрей Васильевич. В прошлом году вы всегда отличались аккуратностью, я вас постоянно ставила в пример. Мудрите…

Она перестала ставить меня в пример.

Я уже не обращал внимания на внушительное слово показатели, но меня вызвал для конфиденциального разговора Степан Артёмович.

Он сидел за своим директорским столом, маленький, прямой, в меховой душегрейке (чтоб не продувало от окна спину), на лице знакомая непроницаемость, костлявый кулачок лежит на моих тетрадях, которые передала ему Тамара Константиновна.

– Андрей Васильевич, – начал он, как всегда, тихим голосом, заставляющим уважительно вслушиваться в каждое слово, – я ознакомился с тем, как вы готовитесь к урокам. Похвально… Да, похвально, что вы стараетесь оживить своё преподавание. Но… Вы хмуритесь, вы не ожидали этого но?.. Так вот, но, уважаемый Андрей Васильевич, чрезмерное оригинальничанье в преподавании может дать нежелательные результаты. Я старый педагог и, поверьте, знаю, что часто в угоду живости и образности при обучении приходится поступаться обычными трудностями. А учёба, как бы вы ни старались её разукрасить, была, есть и останется не чем иным, как трудом, причём не лёгким трудом. Те, кто говорят, что знания – сладкий плод, благородно лгут. Знания – горький корень. Подслащайте этот корень сколько вам угодно, старайтесь вести уроки по возможности живо, но не в ущерб знаниям, не пугайтесь, что детям будет трудно.

– Стараюсь преподносить те же знания, но иными путями, более доходчивыми. Это ничего не имеет общего с подслащением горького корня, – возразил я.

Степан Артёмович выдвинул ящик стола, вынул оттуда бумагу, по-стариковски отвёл её от глаз на вытянутую руку:

– Судя по отметкам, успеваемость по вашим предметам несколько снизилась. Это не тревожит вас?

– Я теперь подхожу к ученикам с более высокими требованиями.

– Вы знаете, что я всегда был сторонником требовательности. Ваша прежняя требовательность меня удовлетворяла. А сейчас… сейчас я, глядя на отметки, выставленные вашей рукой, начинаю терять ориентировку: верить ли вам на слово, что вы не подведёте школу, или же сомневаться?

– Я могу уверить вас только в одном, что теперь даю знания глубже, шире, разностороннее, чем давал до сих пор. Посетите мои уроки, может, они убедят вас.

И Степан Артёмович поднялся со стула:

– На уроках у вас непременно побываю. Впрочем, по этим записям, – он похлопал ладонью по моим тетрадям, – я уже представляю ваши уроки. До поры до времени я постараюсь во всём добросовестно верить вам. До поры до времени… Точнее – до экзаменов. Они покажут… – Он протянул мне свою сухую руку.

Меня встревожил этот разговор: экзамены покажут… Правда, до экзаменов ещё очень далеко, началась только вторая четверть, впереди вся зима, весна. Сколько воды ещё утечёт до середины мая! Но я знаю Степана Артёмовича, он никогда и ничего не забывает. Так ли уж уверен я в своих учениках? Уверен! Но мало ли что может случиться! Бросил вызов Степану Артёмовичу, – значит, учитывай теперь всё до последней мелочи.

Я по-прежнему засиживался по вечерам за полночь, только стал более придирчив к мелочам, больше задавал на дом, оставлял после уроков. Впрочем, этим в стенах нашей школы никого не удивишь.

Акиндин Акиндинович Поярков, мой сосед по дому, – добрейший от природы человек. Но что делать, если его уроки географии скучны, а Степан Артёмович и Тамара Константиновна требуют высокой успеваемости, постоянно напоминают о том, что наша школа одна из лучших в области, что нужно дорожить её честью? И добрейший Акиндин Акиндинович становится безжалостным: он старается задавать побольше на дом, строже спрашивать, того, кто не сумел выучить, оставляет после уроков. Уж этого нерадивого, не жалея ни труда, ни времени, Акиндин Акиндинович прощупывает со всех сторон, заставит выполнить задание, задаст дополнительно. Не хотел быть добросовестным, получай – шесть часов в школе, два часа после того, как остальные отправятся по домам, да не забудь выполнить и то, что задано на следующий день, если не хочешь снова и снова оставаться под особым наблюдением.

Почему я должен отставать от Акиндина Акиндиновича, выслушивать за это нарекания директора?

В седьмом классе «А», где я был классным руководителем, училась Аня Ващенкова. Как все болезненные и не по возрасту высокие девочки, она была застенчива. Чувствовалось, что постоянно помнит о своей долговязости, об остроте локтей, о худобе ног – ходит сутулясь, на переменах держится подальше от шумной возни.

В прошлом году Аня тяжело переболела ревмокардитом, пропустила несколько месяцев, была переведена без экзаменов, весь сентябрь, начало учёбы, провела с матерью на курорте.

Этого уже достаточно, чтоб оказаться под железным законом Загарьевской десятилетки: послеурочные занятия, домашние задания и ещё раз домашние задания. Кроме того, она дочь секретаря райкома партии. Степан Артёмович щепетилен в вопросах чести: её отец обязан почувствовать, что район, которым он руководит, по праву гордится своей десятилеткой. Разумеется, никаких поблажек. Только трудом Аня Ващенкова обязана занять место среди успевающих учеников.

На Аню набросились учителя. Она уже начала получать четвёрки и пятёрки. Всё шло хорошо, и вдруг…

Это случилось на моих дополнительных занятиях. Аня, сидевшая на первой парте, записывавшая под мою диктовку упражнения, уронила ручку, выпрямилась и схватилась за грудь. Лицо её посерело, глаза выкатились, открытый рот с усилием хватал воздух. Прозвенел тоненький жалобный стон, прозвенел и оборвался…

Я бросился к ней:

– Что с тобой?

Она мяла кофточку на груди, глядела страдающими глазами…

Срочно вызвали по телефону врача. Через час Аню унесли из школы домой на носилках.

14

На другой день к Степану Артёмовичу пришла мать Ани. Я совершенно случайно появился у директора, когда разговор был уже в разгаре. Степан Артёмович за своим большим тёмным старинным столом был, как всегда, непроницаемо спокоен, только вздёрнутая вверх правая бровь выдавала сдерживаемое раздражение.

Мать Ани, в белом пуховом платке, оттенявшем свежее, очень миловидное лицо, стояла перед директором выпрямившись, говорила чистым, звонким, с нотками негодования голосом:

– Я на протяжении полугода следила за тем, как вы учите детей. Нравится вам или нет, а выслушайте моё мнение. Не говоря уже о том, что вы требуете от учеников каторжной трудоспособности, у вас учёба заслоняет для детей всю жизнь, всю без остатка!..

– Надеюсь, вы не возражаете, что главное в жизни детей школьного возраста – это учёба, почти так же, как главное в жизни новорождённого – сосать грудь матери, прибавлять в весе и чувствовать себя здоровым.

– Но ведь вы же сами своей учёбой уничтожаете любовь к учению. Учёба с надрывом сил, учёба, притупляющая все интересы! Если пользоваться вашими же сравнениями, то вы напоминаете ту мать, которая в своей чрезмерной любвеобильности перекармливает младенца, портит его пищеварение, вместо здоровья награждает опасными недугами.

Бровь Степана Артёмовича упала, глаза сумрачно уставились на молодую женщину.

– Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос? – спросил он.

– Лет? При чём тут мой возраст? Но раз это вас интересует, могу удовлетворить любопытство: тридцать четыре.

– А мне пятьдесят девять, уважаемая… э-э… Валентина Павловна. Из этих пятидесяти девяти я тридцать пять работаю в школе. Я начал заниматься воспитанием детей, когда вы ещё не появились на свет. Через ваши руки прошёл всего-навсего один ребёнок, через мои – затрудняюсь подсчитать – что-то порядка нескольких тысяч. Так вот, уважаемая… э-э… Валентина Павловна, разрешите мне в моём деле доверяться своему, да, своему, а не вашему опыту.

Степан Артёмович поднялся, маленький, с коротко подстриженной седой головой, с утомлённым, непроницаемым лицом.

Щёки женщины вспыхнули, она торопливо принялась натягивать перчатки, с ещё большей дерзостью ответила:

– Мне кажется, тридцать пять лет назад вы, к сожалению, сделали первый шаг не по той дороге. Разумеется, вам после такого долгого пути трудно сворачивать куда-то в сторону, искать новый путь.

– Не тот путь? – Степан Артёмович выпрямился, его лицо залила желтизна, жёсткие морщины проступили отчётливее, сдерживаемый давно гнев прорвался наружу. – Мой путь неправильный?.. Потрудитесь оглянуться, товарищ Ващенкова! Потрудитесь взглянуть на эти стены…

Кабинет Степана Артёмовича был своего рода школьным музеем, хранилищем реликвий Загарьевской десятилетки. На стенах висели фотографии, письма в застеклённых рамках, обширная карта Советского Союза.

– Взгляните сюда! Видите эту фотографию? Не кажется ли вам, что у этого молодого человека честное, открытое, волевое лицо? Это Петя Добрынин, мой ученик, Герой Советского Союза. Убит под Курском… А этот подполковник, ныне здравствующий… Взгляните на его ордена. Я думаю, что они приросли к его груди не так просто, как прирастает иней к вашей шубке. Это тоже мой ученик – Вася Сиволапов. Нет, нет, вы глядите, глядите внимательней! Вот ещё скромный портрет – Толя Зубцов, химик-экспериментатор, профессор, лауреат, он тоже учился в нашей школе, под моим наблюдением. Не затруднит ли вас нагнуться и прочитать это письмо? Его написал некий Костя Шорохов, ныне инженер-горняк. Прочитайте все благодарности, которые он здесь написал, прочитайте о том, как он отзывается о вашем непочтительном собеседнике. Он, по всей вероятности, другого мнения о моём пути. А карта?.. Вы видите на ней красные точки? Вы видите, что они разбросаны по всей стране от Чёрного моря до Чукотка. Киев – это Серёжа Горшенин, Чита – Женя Курдюкова. Это ещё не все ученики, а только те, с которыми удалось связаться. А сколько потерявшихся из нашего поля зрения?.. Полюбуйтесь на моих учеников, разбросанных по разным концам земли, – врачей, педагогов, строителей, изыскателей! Учтите: они работают, не бездельничают, приносят народу пользу. Видите, сколько их! Вот мой путь! Если вы его называете не тем, каким должен быть путь честного человека, то уж, простите, я другого пути себе представить не могу.

Я наблюдал за Ващенковой со стороны. Она сосредоточенно из-под платка разглядывала фотографии, пожелтевшие от времени письма, карту, потом перевела взгляд на Степана Артёмовича и произнесла с прежней дерзостью:

– А не могло ли случиться так, что все эти ученики вышли в люди вопреки вашему желанию?

– То есть?..

– То есть из тех тысяч детей, что кончили школу, наверняка несколько десятков окажутся с особым складом характера, которых не задушишь никаким насилием. Кого-то наверняка поправила сама жизнь. А если полюбопытствовать: сколько из вашей школы вышло тех, кто проклинает свою скучную работу, несёт на горбу унылую судьбу, заполненную лишь мелкой заботой о существовании? Даже из тех, кто отмечен на карте. Всё это, – Ващенкова обвела перчаткой стену, – вызывает уважение, но легче всего выкопать единичные примеры, вывесить их на всеобщее обозрение и умиляться от всей души.

Её дерзость обидела и меня. Не имеет права так говорить! Я, может быть, сам не во всём согласен со Степаном Артёмовичем. Но я не осмеливаюсь упрекать этого человека, всю жизнь отдавшего школе. А я днями и ночами думаю о том, как лучше учить ребят, меня-то беспокоит их судьба. Судить со стороны, бросать упрёки! Эти упрёки не пережиты, не выстраданы; перешагнув за порог кабинета, она забудет их с лёгким сердцем.

Я ждал, что Степан Артёмович обрушит на неё всю силу своего негодования, со свойственной ему жестокостью осадит эту фатоватую бездельницу. Но Степан Артёмович поступил умнее. Он просто не стал спорить, сказал с уничтожающей вежливостью:

– Я очень сожалею, товарищ Ващенкова, о том печальном событии, которое произошло в стенах нашей школы с вашей дочерью. Примите, если сможете, моё глубокое сочувствие, и давайте кончим наш разговор. До свидания.

Со стариковской церемонностью Степан Артёмович склонил голову. Ващенкова несколько опешила, потом ответила ему таким же холодным кивком, с надменным видом вышла из кабинета.

Степан Артёмович сел за стол лицом к стенам, увешанным реликвиями, так наглядно доказывавшими заслуги школы, которой он руководит много лет.

– Андрей Васильевич, – обратился он ко мне, – вам, как классному руководителю, ни в коей мере нельзя забывать Аню Ващенкову. Ходите на дом, справляйтесь о здоровье, советуйтесь с врачами. Как только врачи найдут, что ей можно понемногу заниматься в постели, организуйте занятия на дому. Будет нужно – привлеките учителей. Хотите или нет, а вам придётся наладить контакт с этой критически настроенной дамочкой.

Разговор нашего директора с женой секретаря райкома стал скоро известен всем учителям. Грешным делом, я, как свидетель, не без удовольствия освещал его подробности. Все были на стороне Степана Артёмовича, сожалеюще посмеивались над Ващенковой: тоже схватился «чёрт» с «младенцем»! Кто-кто, а наш Степан Артёмович не таких осаживал, в областном отделе побаиваются ему сказать поперёк слово.

Один только Горбылев, щуря цыганские глаза, говорил:

– Девчонку-то замордовали. Мы признаём только два пути к науке: или через чахотку, или через мозоли на заднем месте. Других нет.

Наверняка эти слова дошли до Степана Артёмовича (всё, что ни говорилось в учительской, в самый короткий срок просачивалось в кабинет директора). Но Степан Артёмович даже не удостоил Горбылева словесным замечанием.

15

Я бы и сам по долгу учителя навестил свою больную ученицу, но был ещё дан и наказ от Степана Артёмовича – не оставлять без внимания. И я, сменив свой потёртый пиджак, в каком обычно появлялся в школе, на более нарядный, придав своему лицу выражение официального соболезнования, направился к дому Ващенковых. «Дамочка», наверное, не весь свой запал истратила на Степана Артёмовича. Надо полагать, что она возобновит нападение, придётся держаться с ней вежливо, корректно, не роняя достоинства и в то же время осмотрительно.

Не одно поколение загарьевских секретарей райкома прожило в небольшом домике, отделённом от пыльной центральной улицы толщей сосен районного парка. Ващенков, появившийся в Загарье года три тому назад, отказался от этого обжитого семьями предыдущих секретарей уютного уголка (там разместил детские ясли) и поселился в большом двухэтажном доме, где квартировали служащие, начиная от кассира сберкассы старика Мурогина, кончая заведующей роно Коковиной, нашей всеобщей школьной начальницей. Дом этот выходил своими казёнными широкими окнами прямо на булыжную улицу, большой двор сбоку у дома был забаррикадирован разнокалиберными поленницами, средь которых с утра до вечера кричали дети.

Широкая и, как следовало ожидать для такого многолюдного дома, не слишком чистая лестница привела меня к двери, обитой новым дерматином.

– Да-да, войдите.

В тесной прихожей, где одна стена отягощена висящими шубами и пальто, на узком деревянном диванчике лежит ворох чистого белья, ещё ломкого, угловатого, распространяющего вкусный морозный запах. Хозяйка тоже только что с улицы, круглое лицо разрумянено, на волосы наброшен платок, на ногах валенки, невысокая, в меру плотная, с лёгким намёком на полноту, да при этом ещё запах выстиранного белья, – так и просится на язык простодушное слово молодуха, вот-вот кажется, засовестится, по-деревенски прикроет рот концом платка, опустит веки. Совсем не похожа на ту франтоватую, что дерзко стояла перед Степаном Артёмовичем в его кабинете.

Но только секунду держалось это обманчивое впечатление. Лёгким движением она сбросила платок на плечи, свободный, уверенный поворот головы, спокойный взгляд серых в синеву глаз – нет места простодушию, передо мной человек, сознающий своё достоинство.

– Здравствуйте, Андрей Васильевич. – И голос её, чистый, с надменным холодком воспитанной женщины, указывает мне, нежданному гостю, в каких рамках следует держать себя, как разговаривать.

Мы до сих пор были знакомы как мать одной из самых нешумливых учениц в классе и классный руководитель. Встречались большей частью на родительских собраниях, домой к ней я пришёл впервые.

– Прошу извинить. Хочу узнать, как здоровье Ани.

– По-прежнему.

Мы помолчали, и я почувствовал тягостную неловкость. Пришёл навестить больную ученицу, а так ли уж рада она будет со мной встретиться? Никогда Аня не испытывала ко мне привязанности, я же видел в ней только отстающую, которую любым путём нужно подогнать под уровень всего класса. Аня устала от меня, а я сейчас должен изображать озабоченность и беспокойство, играть роль заботливого учителя.

– Если разрешите, я хотел бы поговорить с Аней.

– Что ж… Пожалуйста.

Сняв пальто, потирая застывшие руки, я шагнул следом за ней в комнату. У неё была решительная, несколько нервная походка, грудью вперёд.

Над круглым обеденным столом висел большой жёлтый абажур, по стенам книжные полки, второй стол – письменный – приткнут к окну. На стене рядом с книгами – картина в простой чёрной раме. И я задержался перед нею. Ничего особенного: поросшая тощим ельничком низинка в бугристых кочках, сырой массив хвойного леса на заднем плане, приглушённый влажной толщей воздуха, и безотрадное, серое, низкое небо. Я задержался, потому что эта картина чем-то напоминала мой козий выпас. Только, не в пример мне, талантливая рука перенесла на холст и это небо, и расквашенные кочки, и тесные семейки жалких ёлочек. Ни смелых щёгольских мазков, ни подчёркнутой небрежности, которая всегда нравится в работах художников, лишь старательно передана знакомая мне прадедовская грусть.

Я задержался только на секунду, под испытующим взглядом обернувшейся хозяйки прошёл в следующую комнату.

От недавно побеленных стен маленькая комнатка казалась ослепительно светлой. Первое, что мне бросилось в глаза, не сама больная – рядом с куклой в кудельных кудряшках стоял на столике у кровати микроскоп. Не игрушка, самый настоящий микроскоп на тяжёлой подставке с двумя, как тупые рожки, торчащими объективами – дорогая и редкая по нашим местам вещь, лучше тех, что хранятся в шкафах нашей школы.

На меня смотрели глаза девочки, некогда было оглядываться по сторонам.

Аня, похудевшая, более взрослая, чем та, которую я каждый день видел в своём классе, застенчиво зарылась подбородком в одеяло.

– Здравствуй, – сказал я, опускаясь на стул. – Как себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Не скучаешь по школе?

– Нет.

– Вот как…

С обострившегося лица внимательно уставились на меня серые, как у матери, глаза. В их взгляде было что-то покойное, тихое, углублённое, довольное. Когда я говорил о школе (а о чём я с ней ещё мог говорить?), её прямой взгляд становился каким-то пустым. Нет, она не скучает по школе. Да, ей хорошо одной. Она теперь выполняла не особенно приятную для неё обязанность – принимала своего учителя. Я потревожил её покой, но ведь я скоро уйду, оставлю её снова одну среди белых стен, широкого окна, куклы на столике и солидного микроскопа. Она отдыхает от школы.

Я поднялся со стула смущённый.

Снова прошёл мимо картины, бросив напоследок косой взгляд. Мать Ани провожала меня.

Пока натягивал на себя пальто, она молча стояла передо мной, придерживая рукой у подбородка кофту. У неё было полнощёкое лицо со свежей, прозрачной кожей, с маленьким подбородком, украшенным милой ямочкой, от светлых волос, чуть намеченных бровей до розовых губ – всё в ясных, мягких, блёклых тонах, присущих только блондинкам. И с такого лица, чем-то напоминающего лица фарфоровых кукол, глядели большие серые глаза, напряжённые, вопрошающие, смущающие своей прямотой и серьёзностью. Испытав на себе такой взгляд, сразу же начинаешь замечать и духовную подвижность в чертах, и твёрдый рисунок рта, и своенравие в подбородке с кокетливой ямкой.

От равнодушия или от умственной лени мы часто торопимся с оценкой встретившегося на пути человека, с маху накладываем на него готовую печать: простоват, добродушен, глуп, легкомыслен, рубаха-парень… Одна черта, одно слово, и мы спокойны: оценка дана, человек ясен, на этом и надо строить своё отношение к нему.

Полчаса назад эта женщина не представляла для меня загадки: жена при руководящем муже, бездельница, нечто противоположное мне самому, зарабатывающему хлеб насущный честным трудом. Ждал бесцеремонных упрёков, а их нет. А картина на стене?.. Случайно ли она висит? Быть может, эти кочки и ели под серым небом так же волнуют её, как и меня? А микроскоп возле кровати дочери? Как его объяснить?.. Нет, не понятно, не могу судить.

Я уже застегнул пальто, собирался раскланяться, как Валентина Павловна спросила:

– Скажите, через сколько минут вы забудете такое посещение больной ученицы?

Я, кажется, довольно тупо глядел на неё с высоты своего роста.

– Почему вы так спрашиваете?

– Потому, что в вашем поступке проглядывает физиономия вашей школы. Простите за вульгарное слово, замордовать ученика, а потом посочувствовать.

«Ага! Начала-таки…»

– Валентина Павловна, – заговорил я, напуская на себя ледяную, академическую вежливость Степана Артёмовича, – за пять лет моей работы такой случай единственный. Не слышал, чтоб и до меня случалось что-нибудь подобное. Я видел во дворе вашего дома здоровых, весело смеющихся ребятишек. Они тоже ученики нашей школы, но не выглядят замордованными.

– Неужели думаете, что влияние вашей школы так сильно, что может совсем заглушить здоровую человеческую природу? Как бы вы ни усердствовали, всё равно будет смех, веселье, детская жизнь.

– Так в чём же дело? За что вы на нас нападаете? За это несчастье? Мы теперь ничем не можем помочь, кроме как высказать ненужные вам соболезнования.

– За что?.. Не кажется ли вам, что такой вопрос слишком сложный, чтоб решать его походя, стоя на пороге в застёгнутом на все пуговицы пальто?

– Я готов вас выслушать.

– Тогда ещё раз снимите пальто и войдите в комнату.

16

Она положила на стол свои руки, полные у запястья, с тонкими и узкими кистями, где проступала каждая косточка. И почему-то я невольно сравнил эти по-женски слабые кисти рук со своими – тяжёлыми, толстопалыми, с крепкими раковинами ногтей. Теперь, когда мы уселись и оказались близко друг от друга, я почувствовал себя несоразмерно огромным, каким-то шероховатым рядом с нею.

– Я обратила внимание, что вы во время разговора с Аней удивлённо поглядывали на микроскоп…

– Я подумал, что вы когда-то были микробиологом по специальности или кем-то в этом роде.

– У меня нет специальности, – сухо сообщила она, – и это тоже можно бы отнести к теме нашего разговора… Просто Аня любит биологию. Ко дню рождения, когда она стала выздоравливать, я купила ей этот микроскоп, с ним было связано столько радужных планов, но тут ваша школа… Словом, микроскоп вытащили из футляра после того, как она слегла в постель. Пусть хоть со стороны полюбуется на него. Вы украли у своих учеников свободное время. Им некогда прочитать книгу о приключениях, нет времени копаться в радиоприёмниках, смотреть амёб в микроскоп, возиться с цветами, фотографировать, то есть делать то, к чему тянется душа.

– Вы преувеличиваете. Кто захочет, тот всё-таки найдёт время и для книги и для фотоаппаратов…

– Не с помощью школы, вопреки ей.

– Беда в другом, Валентина Павловна. Большей частью ученики предпочитают всяким благородным занятиям убогие уличные развлечения: гонять собак или стрелять из рогатки по воробьям.

– Тоже не случайно. Не стихийный ли протест с их стороны? Ваша школа, как строгий пастух стаду, не даёт ученикам ни на шаг отлучиться с тропы, предопределённой учебной программой. Иди только по ней, ни на пядь в сторону. А дети жизнелюбивы, им больше, чем нам с вами, хочется разнообразия. И в тот момент, когда школьное око ослабляет надзор, бросаются на первое попавшееся развлечение, хотя бы гонять собак. Глядишь, это становится привычкой, превращается в убогое увлечение. А увлечение – великая сила. Тот не человек, кто живёт без увлечения!

– Уж так-таки не человек?..

– Вы, наверное, любите повторять красивые слова о творчестве масс. Но разве можно говорить о творчестве, забывая, что его не может быть без увлечения? Равнодушные, холодные люди не творят. Вы не согласны?

– Согласен, с оговорками. Порой бывает, что увлечения уводят человека в другую сторону. Я сам в детстве увлекался рисованием. Но, как видите, из меня получился не художник, а преподаватель русского языка и литературы.

– А вы думаете, я настолько наивна, что рассчитываю: ребёнок, занимающийся постройкой авиамоделей, непременно должен быть новым Туполевым? Пусть увлекается, пусть заблуждается. Легче переносить заблуждения в ранней юности, чем в зрелые годы.

Валентина Павловна сидела передо мной, выбросив на стол свои полные с маленькими кистями руки, закутавшая плечи в шерстяной платок; прядь прямых светлых волос падала на твёрдую щёку, глаза остановились на одной точке. Она приподняла руку, должно быть, хотела поправить волосы, приподняла и снова безвольно уронила, продолжая глядеть в стол и думать о чём-то своём, какая-то обмякшая, с сутуло выдвинутыми вперёд плечами. И от этого движения руки, начавшегося и сразу же забытого, оборвавшегося на половине, я вдруг почувствовал, что она мне многого не договаривает. Дело не только в её дочери. Не только в её личных наблюдениях за нашей школой. У неё со школой какие-то свои собственные, причём давние, счёты. Что за счёты? Расспрашивать неудобно. Зачёл! лезть насильно в чужую душу? Нужно – скажет сама.

– Вы часто вспоминаете свою школу, в которой учились? – спросила она после минутного молчания.

– Часто ли? Не знаю. Но вспоминаю.

– С благодарностью?

– Да, как вспоминаю детство. А на своё детство я не могу пожаловаться.

– А я вот теперь жалуюсь на детство, – у неё странно потемнели глаза. – Жалуюсь… И не подумайте, что оно у меня было мрачным, что были плохие родители. Мой отец и мать жили между собой в добром согласии, любили меня без памяти, как любят единственную дочь. Уж чем-чем, а родительской лаской я не была обделена. По всем статьям у меня было, что называется, золотое детство. А я на него жалуюсь…

– Почему же?

– Да потому, что по какой-то причине все уверовали: я непременно должна быть круглой отличницей, каждый год приносить домой похвальные грамоты.

– Разве это плохо?

– О нет, считалось доблестью. Мои родители таяли от восторга, учителя называли «жемчужиной школы», а я, видя кругом такое почитание, всё отдавала учёбе – все силы, всё время. Разве можно не оправдать надежд, разве можно опозорить себя невысокой отметкой? Ох, эта обязанность быть круглой отличницей! Одинаково хорошо ты должна знать и алгебраические уравнения, и характеристику однодомных растений, и причины возникновения буржуазной революции во Франции. Отличники в большинстве случаев – это дети без увлечений, без заскоков, сплошная добросовестность, гладкие, без шероховатостей и задоринок души. Должно быть, моя душа напоминала математически точную окружность, все точки которой одинаково равноудалены от центра. Такой я перешагнула за порог школы. Что мне желать? К чему влечёт? Какому делу отдать себя? Подвернулся стоматологический институт. Но когда первый же пациент открыл рот перед нами, группой студентов, когда я поняла, что мне всю жизнь придётся ковыряться в гнилых зубах… А мне ведь казалось, что я исключение из всех, я особая, я выдающаяся. Об этом твердили мне учителя, это как должное принимали мои подруги, мною гордились родители. Нет, я ждала исключительную судьбу. Что за радость всю жизнь видеть перед собой распахнутые чужие пасти! Я с лёгкостью бросила институт, пошла работать на завод нормировщицей. Шла война, я рвалась на фронт – не отпускали. Ждала, судьба сама придёт ко мне. Как-то написала несколько корреспонденций в областную газету. А так как во время войны все сотрудники газеты были взяты на фронт, меня перетащили в редакцию, посадили в один из отделов. А я не обладала ни ловкостью репортёра, ни особыми способностями очеркиста… Где-то есть то дело, к которому я способна! Есть! Не может не быть!.. Но где оно? Я не знаю. Никто не знает. Причёсывать статьи, сокращать под размер колонок очерки, ворошить с холодным сердцем писанину, которой суждено прожить всего один день, – нет, не хочу! И слава богу, что одна история помогла мне оставить работу. Эта же история свела меня с Петром Ващенковым. И вот я не врач-стоматолог, не слесарь, не журналист, а просто жена секретаря райкома товарища Ващенкова, которому, как видите, вчера стирала бельё, а сейчас жду: придёт с заседания, должна подогреть ужин… Может быть, виновата я сама, виновата моя плохая натура, виноваты родители, но наверняка виновата и школа!.. Андрей Васильевич, вы педагог, вы в жизни ребёнка – первый представитель общества. Никогда не рассчитывайте, что кто-то лучше вас позаботится о воспитании. На вас страшная ответственность!

Щёки её побледнели, а глаза были тёмные. Я не перебивал её, не возражал, я не без душевного содрогания разглядывал её.

Трижды в моей жизни я испытывал тревогу: как жить дальше? Первый раз я почувствовал её после армии, в своём родном городке Густой Бор, когда пришла пора обдумывать, кем быть, где учиться. Второй раз – моя катастрофа на художественном факультете. Третий – памятное воскресенье, когда показалось, что снова кисти мои засохли. Я знаю, как это страшно – оказаться без будущего, искать и не находить ответа, для чего живёшь, кому нужны твои силы. Только три раза, три сравнительно коротких мгновения в моей жизни! А Валентина Павловна живёт в этой тревоге всю жизнь! Всю!.. Без будущего, без ответа, кто она такая, для чего появилась на земле. Сейчас она мне приоткрыла только маленький кусочек своей биографии, а ведь после этого были годы и годы: варила обеды, стирала бельё, прибирала комнату, ждала мужа с работы. Если б она смирилась, приняла бы это как должное… Живут же люди, не заглядывая далеко, живут и бывают довольны жизнью. Но она-то не смирилась. Утеряны уже все надежды, а желания живут. По-своему страшная жизнь. Не хотел бы я оказаться на месте этой женщины…