Текст книги "Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2"

Я остановился, мрачно усмехнулся своей выходке. Что это? Мальчишество?.. Оглянись на себя, похож ли ты на того, с кем приятно средь ночи на пустынной площади завести знакомство? Ветхая, с выдранными крючками солдатская шинелишка, огромные покоробленные сапоги, слава богу, не видны портфельно-крокодиловые брюки… Да и вообще чем ты интересен, что ты из себя представляешь? Студентишка, не по способностям занявший место в институте. Человек без веры в себя, находящий силы лишь без толку бичевать собственную персону. Чем ты можешь гордиться? Каким духовным богатством сможешь удивить?

По тёмным мокрым улицам я пешком направился обратно к вокзалам. Мои тяжёлые сапоги размеренно бухали по тротуару, кровь шумела в висках, голова распухала от чёрных мыслей. Я не делал попытки остановить их, оправдать себя.

Откровенное презрение к себе! Страшны такие минуты! Жалок тот, кто их испытывает слишком часто. Ничтожен тот, кто ни разу в жизни их не переживал.

Я презирал тех, чья жизнь пуста и бесплодна, я ждал будущего, пусть трижды тяжёлого, трижды неустроенного, но заполненного большими делами. Большими! Малых дел, тех, что приносят благополучие, сытые обеды, мягкую постель с тёплой женой, уютные вечера под семейной лампой, и только это – я не хотел. Но что ты можешь сделать большого, когда всем ясно, и тебе в том числе (только не обольщайся, только не обманывай себя, не строй расчёт на неожиданное чудо!), всем ясно, на что ты способен. Художник без таланта, без искры божьей, будущий поставщик серятины! Ты упрям, у тебя бычье здоровье, ты трудолюбив, но кому нужно твоё трудолюбие? Трудолюбие бездарности, что может быть страшнее? Ты ведь не захочешь, чтобы отворачивались от твоего труда, чтоб за него не платили похвалами и звонкой монетой, приносящей хлеб насущный вместе с другими благами. С доступным тебе упрямством и энергий ты будешь доказывать, что именно ты талантлив, ты нужен обществу, а не Эмма Барышева. Если хватит сил, оттеснишь их в сторону, затопчешь их. Нет?! Ты возражаешь? Ты возмущаешься этим? Ты рассчитываешь на свою порядочность, на свою кроткую совесть? Брось мальчишествовать, пора стать взрослым. Талант и бездарность не уживаются. Там, где восторжествовал талант, бездарности делать нечего. Она должна отступить или отстаивать своё существование. Под страхом смерти она должна изворачиваться, клеветать, пускаться на хитрости. И, как знать, нет ли уже теперь на твоей совести жертв?.. Вспомни паренька-татарина. Не потому ли его не приняли в институт, что ты занял его место? Неплохо же ты, Андрей Бирюков, начинаешь своё будущее!

Сыпал дождь, липли к лицу мелкие холодные капли. Шинель набухла, стала тяжёлой, несгибающейся. Сапоги ровно и бесстрастно бухали по тротуару. Торопливо проскальзывали мимо меня прохожие. Хотелось остановиться, поднять руку и закричать спешащим прохожим, всему тёмному осеннему городу: «Что мне делать? Что делать?!»

14

Я вернулся домой поздно ночью. Все спали. За столом, грея руки о стакан чая, сидел один Юрий Стремянник.

– Врастаешь в жизнь помаленьку? – встретил он меня. – Интрижку успел завести? Э-э, брат, да ты не в настроении. Садись. Сахар есть, а хлеба нету. Никак не привыкну после офицерских харчей к студенческим.

Товарищей-художников я сторонился, как мальчишка-горбун сторонится своих здоровых сверстников. С Юрием Стремянником, который интересовался живописью лишь со стороны, я чувствовал себя проще. Я рад был, что не кто другой, а он сидит сейчас за шатким столиком, ушастый, покойно-весёлый, с лицом, с которого давно уже исчезла гладкая округлость.

– Нездоровится тебе, что ли? Не надо по ночам в такую сырость пропадать. Отложи любовные дела до более тёплых времён.

– Ты тоже что-то не особенно ждёшь тепла. Сам же только с поезда.

– На студии пропадал. Прицеливался, нельзя ли втереться, чтоб на случайной работёнке пополнить свой бюджет. До стипендии ещё ноги протянешь, а получишь стипендию – половину вынь да отдай: долги.

– И как? Нашёл работу?

– Где там!.. И без меня бездельников хватает. Наш благословенный институт на одного более или менее даровитого выпускает десяток сереньких посредственностей.

Все они должны жить, кормить себя и своих чад с домочадцами, все, следовательно, должны иметь работу. Не дай бог стать таким, до седых волос кичиться дипломом кинорежиссёра и интриговать против собратьев-неудачников. Если не получится из меня настоящего режиссёра, пойду на завод слесарем, но не останусь на студии.

– Если из тебя не получится настоящего режиссёра?.. – переспросил я. – А как ты это узнаешь? Те, кого ты видел, верно, считают, что именно они вполне пригодны стать настоящими режиссёрами, да судьба не тем боком повернулась. Все они, наверно, ждут: не завтра, так послезавтра подвернётся случай, их признают, они покажут свои способности. И ты будешь надеяться на удачу, портить печень из зависти, интриговать, верить в чудо из чудес.

– Нет! – Стремянник вскочил из-за стола, встал передо мной – крепыш со вздёрнутыми плечами, в наглухо застёгнутом кителе. Из-под выдвинутого вперёд лба в тени блестели глаза. Блеск их показался мне сухим и безжалостным. – Нет! Я достаточно себя уважаю, чтоб схватить вовремя за шиворот и приказать: опомнись, дурак, белый свет не мал, ищи другое, пока не поздно!

– А если от того же уважения к самому себе ты не сделаешь этого?

– Если не сделаю, то туда мне и дорога. Значит, я того и стою – быть навеки приживалкой при кино.

Я отвернулся, пошёл к своей койке, стал укладываться.

– С тобой что-то случилось? – спросил Юрий.

– Ничего, – ответил я. – Всё по-старому, как шло, так и идёт.

Стремянник внимательно ко мне пригляделся, но расспрашивать не стал.

Я долго лежал, закинув руки за голову, глядел в потолок. Стремянник потушил свет.

– Должно быть, – произнёс я в темноте, – мне каждую ночь будет сниться мальчонка-татарчонок. Не помнишь его, на наш курс поступал, худенький, стриженый, апельсинового цвета ботинки носил?

15

Поступая в институт, я, по сути дела, не отличался от тех, кто вообще не занимается живописью. Меня стали учить. Я мог стать художником, но художником в лучшем случае посредственным. В лучшем случае… Из простого, нормального человека, которого волнуют полотна Левитана, у которого перехватывает дыхание при виде мраморной руки микеланджеловского Моисея, я готовился превратиться в подозрительного «умельца». Как это ни странно звучит, но я учился, чтобы стать бездарностью.

Кажется, не может быть другого решения: брось институт, ищи новый путь. Но это просто лишь в рассуждениях.

Я в глубине души всё ещё продолжал надеяться, что вдруг да произойдёт переворот, перепрыгну всех Парачуков, Гавриловских, Гулюшкиных. Разумом я не верил в чудеса и всё-таки ждал их.

Мало того, временами я начинал кривить совестью, ударялся в рассуждения. Я учусь в институте кинематографии, меня готовят не мастером станковой живописи, которому придётся воевать за место в Третьяковской галерее на будущих выставках. Художник кино – это костюмы, это декорации, это своего рода прикладное искусство. Даже поговаривают в шутку, что одно из основных достоинств кинохудожника – умение быть хорошим хозяйственником, вовремя доставать фанеру, доски и прочие принадлежности для своих декораций.

Однако такие размышления находили на меня лишь временами. Я очень быстро трезвел. Нечего сказать, художник, не умеющий создать хорошего эскиза, слепо работающий по подсказке, неспособный к творчеству! Кому ты нужен такой? Твой друг режиссёр Юрий Стремянник наверняка первым бы отказался от твоих услуг.

Я колебался, искал себе оправдания и продолжал, как все студенты, посещать занятия, по-прежнему торчал у мольберта положенные часы.

И мои колебания сделали своё дело. Моё упрямство ослабело, от прежней настойчивости не осталось и следа. Я перестал заполнять свои блокноты рисунками, по воскресеньям уже не ставил перед собой натюрмортов из консервных банок и луковиц, в свободные минуты переставал думать о живописи: во-первых, эти бесконечные сопоставления тональности, рефлексов, цветов мне опротивели; во-вторых, мне просто некогда было о них думать – голову распирали другие мысли.

Я, обогнавший было Гавриловского и Парачука, снова оказался в самом хвосте своего курса. Преподаватели недвусмысленно мне намекали, что после зимней сессии будет просматриваться список учащихся, возможен отсев.

Я всё это выслушивал равнодушно, не испытывая ни малейшей тревоги.

Шёл день за днём, кончалась одна неделя, начиналась другая.

И вот наконец случилось неизбежное.

Я стоял за мольбертом и вяло тыкал кисть в холст, пытаясь выписать лошадиную челюсть старика с жилистой шеей. Могучая челюсть получалась у меня ватной, округлой. Кто-то стал у меня за спиной, я не повернул головы, не обратил на него внимания.

– Гляди ты, как всё измял. Не лицо, а кисель получился. А вот в этом месте размылил.

Я нехотя взглянул через плечо. Позади меня стоял Гулюшкин, мальчик лет девятнадцати, белобрысый, словно его долго вымачивали в щёлоке, с нежным до голубизны бледным лицом, с большими серыми ушами, которые обычно вспыхивали, когда он начинал волноваться. Он мне подсказывает, он меня упрекает, – он, который выводит на своих холстах какую-то зелёную муть!.. Да в нём ли дело? Сколько мне ещё придётся выслушивать от других таких вот правильных, наперёд мне известных и совсем ненужных советов! Сегодня, завтра, послезавтра – без конца. А к чему?..

Верно, я странным взглядом поглядел на Гулюшкина, у него медленно налились кровью серые уши, вымоченные ресницы на голубых, как у недавно прозревшего котёнка, глазах растерянно захлопали.

Я спокойно положил грязные кисти в этюдник, осторожно отодвинул плечом озадаченного Гулюшкина и вышел не торопясь из аудитории.

Прежде чем разыскать декана, я спустился вниз, отмыл от краски руки. Мыл их долго, задумчиво, словно тщательно уничтожал следы ненавистной работы, следы своего печального заблуждения.

Ни в деканате, ни в канцелярии не уговаривали меня. Мой уход был оформлен буднично: написали справки, пришлёпнули печати, заставили расписаться в каких-то книгах за полученные документы.

Жаль, не простился с ребятами, с кем бок о бок работал больше двух месяцев. Я просто забрал свой этюдник и вышел. Для того чтоб проститься, пришлось бы объяснять – почему, что за причины.

Уже несколько раз выпадал снег и таял, оголяя мокрый асфальт. В этот день он лёг, кажется, намертво.

Сложный город, нагромождение этажей, крыш, глухих кирпичных стен, стал неожиданно ясен и прост: белые крыши, чёрные стены, белая площадь и мостовые и чёрные фигурки людей на них. Чёрное и белое, белое и чёрное – никакой путаницы в цветах. Небо тоже под цвет снега белесое.

Простота города покойна и празднична, она очень нравится мне. Я не углубляюсь и не хочу углубляться в оттенки – хватит с меня и тех обычных цветов, которые видит любой прохожий. Я перестал быть художником, я стал таким, как все.

Площадь Курского вокзала. С неё я окидываю прощальным взглядом город, на который недавно глядел как на величественный мир моего будущего. Прощай, быть может, я ещё встречусь с тобой другим человеком, с иными надеждами, с новыми планами. Билет уже в кармане, пора присоединяться к извечному, суетливому, жаждущему движения, ненавидящему неподвижность вокзальному племени.

Сейчас, наверное, ещё вспоминают меня в институте. Бросая из-за мольбертов взгляды на неподвижного старика с жилистой шеей, обсуждают мой неожиданный и непонятный для всех уход. Но пройдёт день, другой – и забудут. Был-де такой парень, ходил в штанах, обшитых кожей… Скорей вспомнят мои штаны, чем меня. Неглубокую же борозду оставил я в памяти своих товарищей!

Провожал меня один Юрий Стремянник Он не пошёл на лекции. Не в пример другим, ему понятна моя беда. Сейчас, пританцовывая на снегу своими стоптанными офицерскими сапожками, старается утешить, говорит с нарочитой бодростью:

– Не вешать нос, Андрюшка. Я, брат, в тебя верю. Найдёшь своё место. Это слабодушных белый свет пугает, вцепятся во что-нибудь одно, хоть с души прёт, а сидят клещом всю жизнь. Ты оторвал себя, а ведь и на эта нужна смелость.

Он-то верил, но у меня самого в эту минуту веры не было. Куда мне теперь идти? Что ждёт меня впереди? Билет взял до ближайшей к Густому Бору станции…

– Идём. Скоро начнётся посадка, – сказал я, поднимая свой чемодан.

Около вагонов, как и нужно было ожидать, толкучка. У нас обоих были крепкие плечи и фронтовые понятия о порядочности: отстаивай своё право силой.

Перебрасывая чемодан через головы людей, скучившихся у дверей вагона, мы в числе первых ворвались в вагон и заняли багажную полку, под самым потолком – лежачее место всех бесплацкартных.

Обнялись, расцеловались, потом долго стояли у окна: я в вагоне, приплясывающий Юрий на платформе, присыпанной снегом.

Поезд тронулся. Юрий Стремянник в шинели, в шапке-ушанке, махая перчаткой, с застывшей несмелой улыбкой на красном от мороза лице шагов десять пробежал рядом, отстал и исчез. Счастливец, который будет по-прежнему пробивать дорогу к своему завидному будущему!

17

На багажной полке я отоспался за те ночи, от которых я отрывал часы для подвигов во славу изобразительного искусства.

Я спустился со своего трёхъярусного Олимпа в гущу мешков, чемоданов и уставших людей. Паренёк деревенского вида, в вылинявшей телогрейке охотно согласился занять освободившуюся после меня полку.

Я уселся напротив сухонького интеллигентного человека в высокой шапке и в пальто нараспашку. Выражение его худощавого лица не вызывало желания завести беседу. Но долог путь. Общение начинается с незначащих вопросов: «Что за станция? Сколько минут стоит? Жарковато в вагоне… Вам бы лучше снять пальто…» И в конце концов неизбежное: «Куда едете?»

И когда мой попутчик узнал, что я еду из Москвы, из института домой, он немного расшевелился, склонив на плечо голову, глядя запавшими, холодноватыми глазами, спросил с придирчивой строгостью:

– Как так из института? В самый разгар учебного года? Или дома несчастье?

– Нет, бросил институт.

– Бросили? Почему?

– Долгая история. Да и не очень любопытная.

– А всё же, если не секрет…

Потому ли, что передо мной оказался случайный человек, с которым не придётся больше встречаться, потому ли, что безделье в набитом вагоне вызывает к откровенности, а скорей всего мне просто нужно было излить душу – я рассказал этому чистенькому, чопорному человеку всё.

Стучал, скрипел, стонал старый вагон. Сверху, из-под потолка доносился чей-то невпроворот густой храп. Вокруг нас тесно сидели люди, сонно клевали носами. Два пожилых колхозника рассуждали на вечную тему: как жить? Война съела людей в деревне, бабы не справляются, урожаи низкие, хочешь не хочешь, а приходится подаваться из родного дома на сторону. Молодая женщина кормила грудью ребёнка, внимательно слушала их неторопливую беседу.

А я рассказывал и пытливо вглядывался в бесстрастное лицо моего собеседника, всё время ждал, что он оборвёт меня, скажет что-нибудь такое: «Дурак ты, братец, от добра добра не ищут. Мудришь, гордость заела, посредственным художником не желаешь быть, на великое метишь».

Кто знает, скажи он так в эту минуту, я бы, может, слез на первой же станции, на оставшиеся деньги купил билет в Москву, поехал бы обратно в институт каяться в своей глупости. Но мой собеседник лишь сочувственно покачал головой:

– Что ж, причина уважительная. Сколько вам лет, молодой человек?

– Двадцать два летом будет.

– Есть время, чтобы найти себя. Возможно, это не последняя ваша неудача. Быть может, вы переживёте ещё одно такое искушение. Если же их будет больше – берегитесь! Есть опасность стать просто неудачником. Что вы теперь думаете делать?

– Если б я знал!

– Вы, кажется, сказали, что работали в школе?

– Да, работал физруком.

– А я – директор школы. Поступайте ко мне в школу, у нас как раз нет сейчас физрука. За зиму вы присмотритесь к школе, я присмотрюсь к вам, а через год дам ответ, получится или не получится из вас настоящий педагог. Если да, то вы устроитесь в пединститут, а после его окончания вернётесь к нам. Кстати сказать, наша школа не из плохих, смею вас уверить в этом.

– Спасибо. Но так сразу не могу сказать…

– Подумайте. Только через три часа мы расстанемся и вряд ли ещё встретимся.

– Если можно, я запишу ваш адрес.

– Пожалуйста. Загарьевский район, средняя школа. Хрустову Степану Артёмовичу или же просто директору.

Через три часа мы расстались на вокзале. В блокноте, который был наполовину заполнен набросками голов и фигур в разных ракурсах, разных поворотах, был записан адрес этого случайного знакомого. Об этом адресе я скоро забыл, никогда им не воспользовался.

Не думал я тогда, что жизнь ещё столкнёт меня с этим человеком.

В городе у меня была пересадка. Мой поезд уходил вечером. Сдав в камеру хранения вещи, я пошёл бродить.

Не встреча ли с добрым директором заставила меня остановиться перед вывеской у подъезда, выпиравшего на мостовую: «Областной педагогический институт»…

Я стоял долго, вызывая косые взгляды прохожих. Я думал…

Прав этот директор. Впрочем, тут нетрудно быть правым. Еду в Густой Бор. А зачем? Что меня там ждёт? Снова работать преподавателем физкультуры? Ни в чужой школе, ни в своей не хочу. Сесть в учреждение, в какой-нибудь маслопром или райпотребсоюз? Нет, нет и нет! Это не будущее, это отказ от него. Всё равно придётся вернуться сюда, в этот город. А здесь имеются всего три института: лесотехнический, сельскохозяйственный и вот этот – педагогический. В своё время ты отверг все три. Теперь подумай… Почему бы и на самом деле не попытаться стать коллегой этого директора?.. Никогда не испытывал желания работать педагогом? А к чему испытывал призвание? Художник уже не получился. А ещё что?.. Пусто. А трудиться всё равно надо, всё равно придётся искать место в жизни. Сделай попытку. Вот дверь, войди в неё…

И я вошёл.

У меня были документы студента московского института. Я был фронтовиком, которым делались тогда всяческие снисхождения при приёме. Да и институты, особенно периферийные, в те годы не были перегружены.

Два часа спустя из дверей под чёрной вывеской я вышел снова студентом – на этот раз педагогического института.

Портретные зарисовки В. Ф. Тендрякова. Село Подосиновец, 1945 г.

1

Наивное детское будущее, расцвеченное всеми цветами всех материков, овеянное жарой неведомых пустынь, холодом арктических льдов, взбудораженное таинственной жизнью капитана Немо и подвигами Чапаева! Надежды детства, мечты детства, помыслы его, подсказанные и суровыми словами «Интернационала», и бесхитростными рассказами отцов! Бескрайное, радужное, туманное море – ветер будничной жизни развеял тебя и обнажил настоящее будущее. Оно теперь совсем рядом, оно отчётливо видно, оно рассчитано, взвешено, учтено, как расписание институтских лекций на завтрашний день.

Я теперь без ошибок знаю, что у меня впереди: село или маленький городок, похожий на Густой Бор, тропинка, в течение многих лет пробитая от крыльца дома к школе, чёрная доска с куском мела и мокрой тряпкой, детские глаза, обращённые в мою сторону, рассуждения о деепричастных оборотах и сатирической стороне образа Премудрого пескаря. Дома по вечерам уютный свет настольной лампы, стопки ученических тетрадей на столе, ряды книг за спиной на шатких полочках, прилаженных к стене своими руками… Сельский учитель!

Не всем же иметь необыкновенную судьбу, какой щедро награждаются герои романов. Буду жить, буду трудиться, буду приносить скромную пользу людям. Нет причин быть недовольным. Стоит ли печалиться из-за того, что после смерти на тебя не наденут венца славы, что поэты не воспоют твоё имя? Вступай в своё будущее и живи достойно, ты – единица из сотен миллионов, человек своей страны, своего народа!

Я вошёл в институт с копной густых волос и с растерянностью в душе. Вышел из него, когда волосы чуть поредели, у глаз и на лбу легли первые морщины, плечи стали шире, походка грузнее и твёрже, а вместо растерянности – покойная до равнодушия уверенность: всё пойдёт как нужно.

За эти пять лет я оброс товарищами: и очень близкими, без всяких оговорок, и просто близкими, потому что приходилось вместе жить, койка в койку, вместе учиться. Никогда не приходили сомнения, хуже я или не хуже других. Я твёрдо знал: я такой, как все, быть может, даже лучше многих.

После того как я открыл дверь подъезда, выпирающего на мостовую, я не сделал ни одного рисунка, если не считать тех случаев, когда приходилось помогать в оформлении факультетской стенгазеты.

Как-то во время летних каникул дома, в Густом Бору, изнывая от скуки, удручённый дождливой погодой, я вышел на козий выпас и увидел мокрую, в рыжих кочках землю, сиротливо торчащие, как в те давние времена, колья поваленной изгороди, извечно серое небо – картину, полную бесконечно родной, не моей, даже не отцовской, а какой-то далёкой дедовской печали, переданной в крови от моих забытых крестьянских предков.

Тогда что-то больно и нежно повернулось у меня под сердцем – так, верно, в первый раз ощущает своего ребёнка будущая мать. Я бегом бросился к дому, я лихорадочно искал в кладовке свой этюдник, я вернулся с ним на козий выпас, открыл… И увидел, что кисти мои в засохшей коросте от красок, которыми я в тот памятный день покрывал челюсть старика натурщика. Кисти засохли, а палитра покороблена… И у меня опустились руки…

Иногда, лёжа где-нибудь на берегу реки под стогом, пахнущим до лёгкого головокружения нежными луговыми цветами, пронзительно острыми, окутанными тончайшим дурманом тления, болотными травами, я глядел, как сорвавшийся с края грозовой тучи ветер падает на реку и та свинцово темнеет от негодования. Я глядел на ту гневающуюся реку, отчаянно, в панике рвущиеся со своих мест растрёпанные берёзки, и меня охватывала тоска, оттого что кисти мои засохли, палитра покороблена.

В нашем областном городке был неплохой художественный музей. И я часто, стоя перед каким-нибудь неизвестным столице этюдом Остроухова или Рылова, разглядывал тысячу раз виденное, тысячу раз пережитое – ту же реку, лежащую под ударами холодного ветра, злой закат, пролезающий сквозь путаницу еловых лап… Я глядел и едва сдерживал стон от нежности к тем, кто оставил мне эти вещи, от отчаянной зависти к ним, от покорной безнадёжности. Что ж поделаешь, когда кисти мои засохли…

За пять институтских лет мелких событий случилось великое множество, крупных – только два. Первое – женился, второе – окончил институт.

2

Примерно на четвёртом курсе я начал остро испытывать одиночество. Да, именно одиночество неодинокого человека, который окружён кучей друзей, свободно плавал в разливанном море различных знакомств. Я часто вспоминал ту девушку – в московском метро. Где бы я ни был – на улице, на праздничных вечерах, когда к нам в институт приходили гости, на практике в школах, – я всюду искал её, вернее – похожую на неё.

Много было в нашем институте девушек, были и красивые. И всё же ни одна из них не вызывала во мне того ощущения, которое я испытал в тот памятный вечер в метро, на перегоне между «Охотным рядом» и «Красносельской». Не было той близости, идущей, казалось бы, откуда-то из второй жизни, той непонятной родственности с первого взгляда.

Эх, если бы я её встретил! На этот раз не отпустил бы так просто. Я пошёл бы следом за нею, днями и ночами сторожил бы у дверей её дома, пренебрёг бы обычными человеческими приличиями, пока не столкнулся бы с ней лицом к лицу. Нет, не бросился бы перед ней на колени, не стал бы вымаливать у неё счастья, я бы требовал его, я бы приказывал, я бы нашёл слово любви к ней! А если бы не помогло и слово, то помогло бы время. Я бы ждал, не обращая ни на что внимания, откинув всяческие предрассудки. И я бы дождался…

Это были пустые мечты. Мечты изо дня в день, из месяца в месяц. Я начал уставать от них, начал сдаваться. Я готов был пойти на меньшее счастье: встретить не совсем такую, а чуточку похожую… Только чуточку, даже этого с меня хватит.

Вечерами я часто бродил один по городу. Навстречу мне шли пары. Пары, тесно прижавшись, сидели на скамейках и не глядели на меня, но я чувствовал – ожидали, когда же этот гуляка промарширует мимо них своим ленивым шагом. Мне казалось, что я всем лишний. Бесчисленные светящиеся окна напоминали мне: там, возле каждого окна живёт обыкновенное семейное счастье. Нет сил ждать его, надо идти ему навстречу, искать его, добиваться!

Перед сессиями после лекций мы часто занимались в аудиториях, так как в общежитии было тесно и всегда шумно. Как-то раз я сидел один в пустой обширной аудитории. Кажется, штудировал политэкономию, подгонял запущенные конспекты.

Дверь открылась, вошла Тоня Рубцова, девушка из нашей группы, с безмятежно-круглым лицом, с зеленоватым кошачьим отливом глаз, от горячих щёк до упругих икр налитая тем завидным здоровьем, которым может похвастаться только искони деревенская девка, воспитанная на ржаном хлебе и сельском воздухе.

Вошла Тоня Рубцова, знакомая мне, как стена в комнате общежития напротив моей койки, на которую я гляжу каждый божий день.

– Андрюша, – сказала она своим решительным, с небольшой хрипотцой голосом, – не сможешь ли ты убраться отсюда? Нам тут насчёт новогоднего праздника надо поговорить с представителем Лесотехнического института.

Я хотел возразить, но не успел: дверь снова открылась, и на пороге выросла новая девушка.

Нет, она совсем не походила на ту!

Копна чёрных в мелких кольцах волос, свежие, капризным сердечком губы, белое лицо, глаза… Глаза были ярко-голубые, широко распахнутые, с наивным удивлением глядящие на всё: на меня, на мои разбросанные по столу конспекты, на чернильницу в ржавой накипи чернил, на Тоню Рубцову. Совсем мне незнакомая, ни разу мной не виденная ни в стенах нашего института, ни вне его стен.

Я сразу же прикусил язык, послушно вышел, потоптался у двери, осторожно открыл, влез бочком, пробормотал смущённо:

– Конспекты оставил…

И пока собирал разбросанные конспекты, всё время чувствовал на себе взгляд широко раскрытых, удивлённых глаз.

Я долго слонялся возле раздевалки, ждал, когда появится она. Прождал десять минут, двадцать, полчаса… И увидел спокойно идущую Тоню Рубцову, одну, без спутницы. Я решительно встал у неё на дороге.

– Где она?

– Кто? – недоуменно вскинула свои светлые глаза Тоня.

– Это ты мне скажешь: кто она, где она, откуда она?

– Ах, вот что – заело… Как наши ребята клюют на голубые глазки! Ты уже второй меня спрашиваешь. А вот не скажу, ничего не скажу! На своих девчат смотрите.

– Тонюшка, дорогая, не отпущу, клещом вопьюсь, каждый день с утра до ночи по пятам ходить буду, пока не скажешь.

– Ходи, я не против.

– Ныть буду, проклинать буду…

– Вытерплю.

– Не бери грех на душу, не буди дьявола, готов задушить с отчаяния.

– Попробуй.

– Одно слово – где она? Ведь всё равно встречу.

– Не встретишь, ушла.

– Как ушла? Через служебный вход? А пальто? На улице же зима.

Тоня рассмеялась, соболезнующе покачала головой.

– Вот как бывает. Никогда бы не поверила… Умные ребята теряют голову. В пальто же она была, в пальто! Глазки небось заметил, а пальто – нет. Натянула на голову свой беретик, и – нет её. Через служебный вход… Беги, ищи по всему городу.

Махнув юбкой, Тоня повернулась и ушла, с неприступной независимостью вскинув вверх голову.

Вечером в общежитии я лежал на своей койке, глядел в потолок и думал.

Я видел её всего каких-нибудь две минуты. Кроме глаз, широко раскрытых, чистых, голубых, глядящих на всё с удивлением, ничего не помню. Нет, помню ещё губы – яркие, пухлые, капризные. И всё-таки она меня задела за душу. Всё-таки я её ждал, думал о ней, до сих пор думаю.

А она исчезла. Мелькнула – и нет. Никогда больше не встречу, никогда не познакомлюсь, как с той, что вышла на «Красносельской». Может, пройдёт месяц, год, и я опять буду вспоминать эту, буду казниться. Лежишь, таращишь глаза на потолок. Встань с койки, действуй!

Она студентка Лесотехнического института, она приходила к нам договариваться о совместном праздновании новогоднего вечера. В городе один Лесотехнический институт, не сто, а одна девушка приходила к нам – не прямая ли нить в руки?

Среди друзей в студенческом общежитии у всякого был особый друг – друг-избранник. Таким для меня был Павел Столбцов. Год из году койки наши стояли бок о бок, наши деньги лежали в одном кармане, у нас были общими и учебники и конспекты, были общими большие и маленькие тайны.

Павел Столбцов был рослый парень, с красиво твёрдым лицом, с густой беспорядочной шапкой русых кудрей. Во всём и всегда он был удачливее меня: готовились вместе к экзаменам – отметки он получал лучшие, тренировались к спортивным состязаниям – он выше меня прыгал, вместе подписывались на заем – его облигация выигрывала, моя нет. Он считал себя более опытным в сердечных делах, и я признавал это. Я всё рассказал Павлу, и он согласился:

– Под лежачий камень вода не течёт… – И тут же сообщил, что в Лесотехническом институте был не раз, многих там знает, разумеется, поможет отыскать таинственную студентку с голубыми глазами.

3

Лесотехнический институт – одно из самых старых учебных заведений в нашей области. До революции в большом двухэтажном здании размещалась просто школа специалистов по лесу. Теперь над двумя этажами надстроены ещё два новых; здесь множество аудиторий, узкие коридоры и более трёх тысяч студентов.

Они стоят около дверей, идут нам навстречу, обгоняют нас – ребята и девушки, девушки… Даже если я столкнусь со своей незнакомкой, не уверен, что сразу её признаю.

Я гляжу на Павла – он единственная моя надежда, мой спаситель. Но спаситель, прислонившись плечом к стене, спокойно произносит:

– Ну, ищи, чего топчешься?

Легко сказать – ищи! Я иду по коридору, заглядываю в распахнутые двери аудиторий – в каждой из них полно девушек. Дверь за дверью, дверь за дверью, а это только первый этаж. Я прошёл его, поднялся на второй. Снова дверь за дверью. Двери закрытые, двери настежь распахнутые, двери просто с номерами «20», «21», двери с надписями: «Директор», «Канцелярия»… Стоп! «Комитет комсомола». И я в отчаянии толкаю эту дверь. За ней тоже народ: два паренька и девушка за столом.

Девушка поднимает на меня (нет, не голубые!) обычные с хитринкой глаза.

– Вам что?..

И в самом деле, что мне нужно? Нужна девушка без имени, без отчества, имеющая только внешние признаки: голубые глаза и губы сердечком. Как изложить просьбу?

– У вас какое-то дело?

Я храбро надвигаюсь на стол, говорю голосом неестественно твёрдым.