Текст книги "Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2"

17

Мне не суждено было закончить день в покойном одиночестве.

Я поднимался на своё крыльцо. Из глубины тёмного двора меня окликнул женский голос:

– Андрей Васильевич!

Это была Альбертина Михайловна, жена Акиндина Акиндиновича.

– Ваша Тонечка у нас. И вас ждём. Толя приехал.

По неписаным законам добрососедства отказаться было нельзя. Я направился за Альбертиной Михайловной.

В большой комнате с дедовским буфетом, заставленным фарфоровыми пастухами и пастушками, сидела за столом вся многочисленная семья во главе со своим лысым патриархом. Акиндин Акиндинович улыбался застенчивой улыбкой непьющего человека, который вопреки привычке совершил-таки грех и в душе доволен им, как подвигом.

Меня встретили с подобающим для такого случая преувеличенным восторгом, усадили рядом с женой, пододвинули стакан со смородиновой настойкой.

Виновником торжества был старший сын Акиндина Акиндиновича Анатолий, приезжавший изредка к родителям из удалённого села Лисовицы. Он чокнулся со мной и продолжал прерванный разговор:

– Так вот, я и говорю, что самое важное для нашей педагогической работы – это характер. Без характера нельзя быть учителем. Дети это чувствуют лучше взрослых…

Анатолий Акиндинович, как и отец, тоже учительствовал. Он работал директором семилетки. И то, что его школа находилась в удалённом сельсовете, давало ему право постоянно повторять: «Ближе нас из интеллигенции никого нет к народу».

Акиндин Акиндинович, как и всех своих чад, наградил Анатолия своим тяжёлым поярковским носом, но не сумел передать сыну глаза – весёлые, наивные, лучащиеся добротой. У Анатолия взгляд был твёрдый, холодный, преисполненный собственного достоинства. Свой поярковский нос он поднимал с величавостью, говорил уверенно, с теми раз навсегда заученными учительскими интонациями, которые не допускают никаких пререканий.

При наших нечастых встречах я неоднократно замечал, что Анатолий Акиндинович больше любит говорить и почти не умеет слушать. Можно было догадываться, что и сейчас до моего прихода он говорил только один.

– Основное мерило характера – требовательность и ещё раз требовательность. Только в этом проявляется сила учителя, только это по-настоящему дисциплинирует учеников. Боже упаси ослабить требовательность и допустить детей до порочной свободы, которая чаще всего выражается в том, что, вместо того чтобы сидеть за домашними заданиями, школьники гоняют по улицам собак!..

Если б он не произнёс последних слов – «гонять собак», тех самых, какие я недавно произносил перед Валентиной Павловной, я, возможно бы, смолчал, не стал лезть в спор. Но этими словами он словно приравнял мои возражения к своим нотациям. И я не выдержал.

– Анатолий Акиндинович, – прервал я его нравоучительные излияния, – послушать вас, так невольно создаётся впечатление, что характер учителя не что иное, как палка для учеников.

Анатолий Акиндинович со спокойным удивлением взглянул на меня.

– Вольному воля, при прыткой фантазии можно и деревенскую коровёнку принять за уссурийского тигра.

Акиндин Акиндинович радостно заулыбался, Альбертина Михайловна скромно потупилась. Они оба верили в высокое будущее старшего сына не только как любящие родители, но и как люди, которые, однажды завоевав положение в жизни, уже не сдвинулись с него ни на пядь. Шутка ли, отец и мать около двух десятков лет работают в школе и до сих пор рядовые учителя, а их сын, едва только начав свой педагогический путь, уже стал директором. Можно верить в него, можно им восхищаться. И сейчас они были в восторге, как им казалось, от чрезвычайно остроумного ответа сына.

Тоня повернулась ко мне и выразила на своём лице постную, укоризненную гримасу, означавшую: «Андрей, забываешь, что ты в гостях».

Всё это вызвало во мне раздражение.

– Если принять корову за тигра, то она от этого не превратится в хищника и не наделает вреда. А вот принимать палку за оружие воспитания, насилие за педагогический приём – опасно.

Анатолий Акиндинович ещё выше поднял свой нос.

– Насилие? При чём тут это слово? Но пусть даже так. Дело не в словах. Если то, что вы называете насилием, благородно, если оно ничего, кроме пользы, не приносит, громадной пользы, почему бы отказаться от него?

– Насилие никогда не приносило пользы. Хотите того или нет, но вы просто-напросто проповедуете диктаторские идейки. Насилие приносит людям только вред.

– Позвольте! Не будем вдаваться в высокие материи. Нет, нет, позвольте мне говорить. Я вас не перебивал!.. Вернёмся к нашей будничной жизни. У вас есть дочь, она скоро подрастёт. Вы что же, ей дадите полную свободу? Делай, мол, родная, что взбредёт в голову. Захочется учиться – учись, не захочется – лодырничай, пропускай уроки, гоняй кошек по двору. А она – ребёнок, её ум и её самоконтроль находятся в недоразвитом состоянии. Она увидит, что гонять кошек по улице куда легче, чем сидеть на уроках, корпеть над домашними заданиями. Разумеется, она выберет не школу, а улицу. Что вы тогда сделаете? Будете проповедовать теорию: мол, вольному воля? Нет, вы примените определённое насилие. Я не говорю о насилии палки. Вы примените насилие своего характера над характером дочери. Вы силой характера заставите её ходить в школу, силой готовить уроки, силой читать полезные книги. Именно силой характера. И если только окажется недостаточно этой силы в вашем характере, вы будете вынуждены, к стыду вашему, применить грубую силу отцовского ремня, что достойно всяческого осуждения.

– Мне наверняка придётся прибегать к тому, что вы называете силой характера. Быть может, не исключено, что я при каких-нибудь обстоятельствах применю даже грубую силу ремня…

– Ага!

– Но я никогда, понимаете, никогда не допущу, чтоб сила моего отцовского характера стала основным и единственным методом воспитания.

– Позвольте…

– Моя дочь должна учиться, моя дочь должна быть честной, правдивой, лишённой пороков эгоизма и прочих дурных качеств! И грош мне цена, если я буду добиваться этого через страх перед своим характером, с помощью моральной палки, потенциального отцовского ремня! Учись, не то обидится отец, не лги, иначе характер твоего отца выйдет из равновесия, попробуй украсть или выказать жадность, как опять будешь иметь дело со всемогущим и грозным отцовским характером.

– Помилуйте…

– Страх перед силой неизбежно приучит лгать, вызовет чувство недоверия к окружающим, сделает из неё эгоистку, наконец учёба по принуждению, а не по сознательной необходимости превратится для моей дочери в наказание…

– Позвольте же в конце концов… Могу ли я вставить своё слово? Вы противоречите сами себе. То вы откровенно признаетесь, что будете применять не только силу характера, но и отцовский ремешок, то с яростью доказываете совершенно обратное! Как вас понять?

– Понять просто. Силу характера, силу голого авторитета я не отрицаю начисто. Она есть, она всегда будет иметь какое-то место как в жизни, так и в школьном воспитании. Но она должна проявляться изредка, в виде исключения, а ни в коем случае не быть постоянно действующим методом. Основной же силой я считаю убеждение и разъяснение. Я попытаюсь сделать так, чтоб моя дочь училась не из-за того, что я или мать принудили её к этому, а потому, что она поняла: это необходимо, это нужно, а быть может, добьёмся даже того, что – интересно. Понятно вам?

Проповедник сильного характера, тщедушный, узкогрудый, с крупной отцовской головой, с независимо поднятым отцовским носом, сидел возле своего стакана со смородиновой настойкой и всем своим непроницаемым видом говорил: «Обожди, обожди, я храню про себя такое, которое сразу же прихлопнет все твои доводы». Он пошевелился на стуле, выше поднял свой нос, и я понял: именно сейчас пойдёт он своим козырным тузом.

– Андрей Васильевич, дорогой мой, – заговорил он торжественно, – вы учитель, но даже вам, учителю, сознайтесь, очень и очень трудно будет воспитывать свою единственную дочь с помощью одних только разъяснений и убеждений.

– Да, это куда труднее, чем применять силу характера.

– Прекрасно! Но вспомните, наш спор начался со школы. Вы возражали, что сила характера не метод школьного воспитания. Не так ли?

– Именно.

– Прекрасно! Но если до невозможного трудно воспитывать одного ребёнка, если вы признаётесь, что иногда придётся отступать от принципа убеждений и разъяснений, подменять его даже ремнём, то как быть в школе, где приходится воспитывать не одного, а десятки, сотни детей? Там даже нельзя применять ремень, ибо это по праву считается преступлением. Как быть? Убеждать и разъяснять?.. Если вы скажете да, я вам возражу: это благородно, это красиво, но невыполнимо! Это пустая, звонкая фраза. И вы это прекрасно знаете. Вы работаете в школе, где всё подчинено характеру одного человека, перед которым я преклоняюсь, характеру Степана Артёмовича Хрустова. Оттого-то ваша школа считается одной из самых лучших во всей области. Вы же не возьмёте за пример Валуйскую школу, где в прошлом году оказалась чуть ли не треть второгодников в каждом классе?

– Почему вы думаете, что есть только два пути – путь Хрустова и путь Валуйской школы?

– Тогда скажите, какой бы вы могли предложить путь?

Я молчал. Голубые глазки Анатолия Акиндиновича со скрытым торжеством буравили меня крошечными зрачками.

– Увы, я пока не могу взять на себя смелость заявить, что твёрдо знаю новые пути, – ответил я, – но они, верю, существуют.

Пока?.. Но будете знать эти пути?

– Непременно, даже в том случае, если на это уйдёт вся моя жизнь.

– И может, сами откроете этот третий путь?

– Если никто не подскажет, буду пытаться открыть его сам.

– Уж, простите, это весьма сомнительно.

Анатолий Акиндинович с облегчением откинулся на спинку стула. Торжество собственной правоты было написано на его узком, худощавом лице.

– Хватит вам, – подал наконец свой голос Акиндин Акиндинович. – Таких разговоров и в школе достаточно. Что не люблю, то не люблю – говорить дома о работе. Скажите лучше вы, оба молодые да учёные, правда это или нет, будто десять взрывов водородной бомбы могут испакостить всю атмосферу?

– Ох, что делается на белом свете! – огорчённо вздохнула Альбертина Михайловна.

Я залпом допил свой стакан настойки и поднялся с места. Тоня, боясь, как бы не приняли это за неучтивость, сделала вид, что и ей некогда.

– Утром вставать рано. Спасибо за хлеб-соль. К нам просим.

18

Зажгли свет в комнате. Тоня привычно поправила на столе скатерть, стала перед зеркалом, закинув обнажённые руки, выставив обтянутые тонкой кофточкой груди, стала вынимать из волос шпильки. Я глядел на неё.

Сильная, гибкая спина, белая, расширяющаяся к плечам, сужающаяся к голове шея – в высокой, крепкой фигуре привычное домашнее спокойствие, знакомый уют, как и во всём, что её окружает. Утонув в чистых простынях, спит Наташка, – неощутимо её дыхание. Нет-нет да из кухни донесётся натужное всхрапывание намотавшейся за день-деньской суетливой бабки Настасьи. На стене, отщёлкивая секунду за секундой жизнь нашего безмятежного мирка, трудятся ходики. А Тоня – центр всего. Она стоит перед зеркалом, трудолюбивая владычица своего крошечного, крепкого, как сама жизнь, царства.

А у меня тревожно на душе, мне последнее время почему-то трудно жить, меня беспокоит будущее. И кому, как не Тоне, раскрыть душу, от кого, как не от неё, услышать мне слово успокоения! И не только потому, что она самая близкая, но и потому ещё, что в ней я постоянно ощущаю завидную, бесхитростную мудрость: уверенно, просто, без лишних размышлений глядеть в завтрашний день.

– Тоня, – окликнул я её, – ты довольна своей работой?

– А что? – отозвалась она, не поворачивая головы.

– Как что? Нельзя же жить так, как живёт Акиндин Акиндинович. Отстучал уроки – и с плеч долой. Ты об этом когда-нибудь думала?

– А что думать? – Она, так и не вынув всех шпилек, обернулась ко мне. – Тысячи учителей так учат, и все довольны, только мой дурачок почему-то взбесился. – Она с ласковым укором поглядела на меня и закончила с покорным вздохом: – Что делать…

Я молчал. Она сказала: «Что делать…» И для неё это был не вопрос, а простой и ясный ответ: «Что делать, когда жизнь такова, не мы её создавали, не нам её изменять».

Я осторожно прошёлся по комнате, с непонятным для себя вниманием косясь на Тоню. Она перебирала пальцами волосы, искала затерявшуюся в них шпильку. И тут я заметил, что её широкие белые красивые руки слишком велики по сравнению с головой. Странно, я, проживший с ней бок о бок почти семь лет, впервые сейчас обратил внимание на то, что её голова не по телу мала. Широкий разворот плеч, горделивая, не снисходящая до девической стыдливости грудь, тонкая упругая талия, широкие, плотные, с каким-то мягким и в то же время смелым изгибом бедра, крепкие точёные икры… Я чужими глазами глядел сейчас на то, что мне давным-давно уже примелькалось, чем я втайне по-мужски гордился.

Сейчас я подумал о том, что человек с таким телом хорошо приспособлен к жизни: ни тяжкий труд, ни ежедневные переутомления не скоро-то высосут силы. Такой человек в конце концов добьётся для своего щедро одарённого тела всего: и тепла, и чистоты, и мягкой постели, и сытной нищи, и душевного покоя, чтоб не будоражить понапрасну нервы, и физической работы, чтоб от безделья не сохли мускулы, – всего, что в обыденности зовётся уютом.

Абажур рассеивал по комнате сухой оранжевый полусумрак. Со старческим стоном ворочалась за перегородкой бабка Настасья. На стене над детской кроваткой ходики отстукивали всё новые и новые мгновения в недавно начавшейся жизни моей дочери.

Тоня, вскинув свою маленькую голову, бережно неся брошенные за спину длинные волосы, проплыла к кровати, стала раздеваться, привычно обнажая передо мной знакомые богатства своего тела. Наконец взглянула с томной усталостью через плечо:

– Ты что, до утра от стены к стене шататься будешь? Туши свет да ложись скорее.

Я стал покорно раздеваться.

19

О чём чаще всего думает человек?

Странный вопрос, не правда ли?

Более двух миллиардов людей живут на земле. Что ни человек, то свои расчёты, свои заботы, свои мысли. Попробуй сказать, о чём чаще всего думают эти не поддающиеся точному подсчёту миллиарды людских голов, в разной степени одарённые природой способностью к мышлению.

И всё-таки человек чаще всего, упрямей всего думает о будущем! Для одних – это мысли о судьбе всего человечества или о судьбе своей страны. Они забегают мечтой на сотни лет вперёд. Для других же – просто заботы о том, как самому прожить завтрашний день, ближайшую неделю. Будущее людей разнообразно, как сами люди. Оно может быть и беспредельно великим, и обидно куцым.

Мне в руки попал журнал, где была напечатана статья о Швеции. В недавнем прошлом нищий крестьянин этой страны хлебал свою жидкую похлёбку из выщербленной деревянной миски. Сейчас внуки этого крестьянина живут в коттеджах, моются в ваннах, пользуются личным телефоном, готовят обеды в кухнях, напоминающих по своей белизне врачебные кабинеты благоустроенных поликлиник. Деревянные миски хранятся как реликвии рядом с фаянсовой посудой. Почти исполнилась мечта о молочных реках и кисельных берегах.

Казалось бы, народ при такой жизни должен быть счастлив. Но счастья нет. Швеция после такой же благоустроенной Дании – вторая страна в мире по количеству самоубийств. В Швеции угрожающее падение нравов…

Матери, укладывая своих детей в чистые постели, выходят по вечерам из благоустроенных квартир на панель.

Не нужда, не желание приобрести кусок хлеба заставляют их заниматься проституцией…

Юноша, не успев ещё переступить в своё совершеннолетие, уже разочарован. Чем его может обрадовать будущее? Любовными связями? Но он уже успел их вкусить, успел пресытиться ими. Учёбой? Есть же особое наслаждение в том, что постигаешь накопленные человечеством знания! Но учёба ради учёбы – бессмыслица. Сидеть над книгами, вгрызаться в формулы, чтобы получить учёную степень, когда и без неё можно так же легко прожить, получив при наименьших усилиях профессию парикмахера или коммивояжёра. Бросить силы на какие-либо дерзновенные дела, на благо людей? Но кому нужны дерзания? Комфортабельно живущие люди не нуждаются в помощи. А жизнь отмерена, впереди часы, дни, годы, десятилетия, которые нужно чем-то заполнить. Заполняй их всем, что ни подвернётся: плотские утехи со скукой пополам, ухаживание за собственной бородой, которая придаст скучающей физиономии оригинальный вид.

Возможно, что снизойдёт счастливая удача, свалится настоящая любовь. И вот жизнь полна скромно потупленными ресницами, мягким изгибом плеча, чистой линией свежего рта и голосом, от которого падает сердце. А ей прискучит пресная любовь, вместе с ресницами, покатыми плечами и своим неповторимым голосом бросится в объятия к другому или к двум, трём сразу. Снова пустота и бесцельность, а может, петля, прикреплённая рядом с люстрой, или пистолет, направленный в потный висок.

Дед этого юноши, тот, кто хлебал похлёбку из деревянной миски, исступлённо мечтал: для себя добыть кусок хлеба, для себя построить дом, себя обеспечить, своих близких. В этом была цель жизни, смысл жизни, хоть не великое, но определённое будущее. И вот его внуком эта цель достигнута. А дальше что? Оказывается, для себя не так уж много и нужно. Нет никакой цели, жизнь теряет смысл, исчезло будущее.

И что из того, что в общей жизни много нерешённых проблем и недостигнутых целей? Есть въевшаяся привычка жить для себя, вглядываться только в своё будущее, даже если оно и представляет собой бесплодную пустыню.

Не стоит презирать такого человека, он достоин скорей жалости, как больной, который из-за недугов не может познать настоящей жизни.

На уроках, глядя на своих учеников, я теперь стал задумываться.

Скачущие, блестящие глаза Серёжи Скворцова, гладко прилизанный пробор Гали Субботиной, сосредоточенно тяжёлый взгляд на широком замкнутом лице Сони Юрченко, скучающая, с развалочкой поза Феди Кочкина… Они уже сейчас все разные, совершенно непохожие друг на друга. А их жизнь только ещё началась. Какими же разными они станут потом, когда вырастут?

Все учителя нашей школы пророчат в один голос первому ученику Серёже Скворцову блестящее будущее: он, мол, на редкость способен, всё даётся ему с завидной лёгкостью… И не об одном Серёже судят с безоговорочной уверенностью. Если прислушаться, то будущее каждого ученика наперёд известно, их судьбы в головах наших педагогов аккуратно разложены, как рассортированные товары на полках магазинов. У Серёжи Скворцова блестящая перспектива, Соня Юрченко, вне всякого сомнения, тоже своего добьётся, а Федя Кочкин, увы, нет: он ленив, не желает учиться, не в ладах с дисциплиной; в будущее же Лёни Бабина незачем даже и заглядывать…

Но на меня теперь находят сомнения.

Так ли верно, что Серёжа Скворцов с той же лёгкостью, с какой учится, будет добиваться успехов в жизни? Он уже начинает привыкать к тому, что всё его маленькое существование состоит пока из беспрерывных крохотных побед. В настоящей же жизни не бывает таких счастливцев, которые бы совсем не испытывали поражений. И чаще всего эти поражения случаются в самом начале самостоятельного пути. Что, если жизнь сразу оглушит удачливого Серёжу? Не желая того, учителя ему внушают, что он особенный среди всех, лучший из лучших. Я частенько замечал, как довольно поблёскивают глаза Серёжи, когда Федя Кочкин получает двойку. Федя верховодит на переменах, он капитан футбольной команды, крепкие кулаки в потасовке; тщедушный Серёжа обязан ему подчиняться. Поэтому при каждом поражении Кочкина Серёжа даже не умеет скрыть своего торжества. Не тревожный ли это признак?

Мне очень нравится волевое, добротное упрямство Сони Юрченко. Нравится, но это не значит, что я с полным благодушием смотрю на её будущее. Здесь, в школе, её упрямство, её воля направлены только на то, чтоб ей самой усвоить знания, себе получить высокую отметку. Все славные качества только для себя. А что, если она и дальше будет продолжать жить для себя? С доступным ей упрямством начнёт добиваться своей карьеры, силой воли заставит себя стать равнодушной или даже жестокой к другим. Все превозносят её добросовестность, но забывают, что часто такая добросовестность сочетается с ограниченностью, неспособностью самостоятельно думать. Соня Юрченко все свои силы отдаёт тому, чтобы запоминать, заучивать, ей просто некогда подумать над тем, что она учит. А разве это не опасно: упрямый, волевой, недумающий человек! Нет, не могу не тревожиться за будущее Сони.

Многие из учителей невысокого мнения о Феде Кочкине. Но я наблюдал, как он гоняет мяч, как увлекает ребят на футбольном поле: старшеклассники покорно слушаются его властного окрика. Теперь он часто загорается на моих уроках: шея напряжённо вытягивается, глаза блестят, рот сжимается в упрямую линию. Интересному он отдаёт всего себя, скучному не может уделить крохотную частичку внимания. Но ведь большей частью уроки в нашей школе скучны и тягучи. Один ли Фёдор Кочкин окажется виноватым в том, что выйдет из стен школы недоучкой, набросится на первую попавшуюся профессию? А люди с такими характерами, если не найдут себе всепоглощающего интереса в жизни, часто начинают искать развлечения в водке, в шумных компаниях.

Я всеми силами стараюсь, чтобы мои уроки были интересными, и, кажется, мне удаётся это. Мои ученики не просто получают знания. Получать знания – какие скучные слова! Знания не паёк, который сколько нужно, столько и вручил по твёрдой норме на голову. Я хочу, чтоб ученики жили знаниями во время уроков. Но могу ли я похвалиться, что всем доволен, ни в чём не упрекаю себя?

Нет, не всем!

Я возмущаюсь про себя, что Серёжа Скворцов торжествует при неудачах Феди Кочкина, мне не нравится, что упрямство Сони Юрченко направлено только для себя. Но ведь я из урока в урок твержу: выполняй сам домашние задания, отвечай только за себя, не давай заглядывать в свою тетрадку! А это не проходило бесследно. Не желая того, я постоянно воспитываю людей для себя. Что может быть страшнее – проповедовать принципы коллективизма и в то же время пестовать индивидуалистов!

20

Федя Кочкин не выполнил домашнего задания. На этот раз я был строг, без всякого снисхождения против его фамилии поставил в журнал жирную двойку, объявил:

– Придётся остаться после уроков.

Но вместе с Кочкиным я решил оставить и Серёжу Скворцова.

– Надо помочь. Кто лучше тебя сможет толково рассказать?

Оставаться после уроков – своего рода наказание. Серёжа хмурился, отводил глаза в сторону, теребил рукой пуговицу на гимнастёрке. Оставаться! Из-за чего? Из-за того, что Фёдор Кочкин получает двойки по русскому!

Но я вглядываюсь в его худенькое, остроносое, лукавое лицо и улавливаю некоторую наигранность: уж слишком подчёркнуто его недовольство, что-то очень старательно прячет от меня глаза. И по этому ускользающему взгляду я понимаю: во-первых, он польщён, что я сказал о его толковости; во-вторых, Федя Кочкин, вечный командир на переменах, окажется под его, Серёжи Скворцова, опекой. Суетная натура у мальчишки!

Заставить сильного ученика заниматься с отстающими – в любой школе любой учитель пробует таким способом подтянуть успеваемость. У меня же расчёт иной: если Серёжа станет учить Федю, то Федина двойка будет вызывать у Серёжи не торжество, а огорчение.

К встрече Серёжи и Феди я решил подготовиться с такой же тщательностью, как и к своему уроку. Поздно вечером, отложив в сторону все дела, склонившись у выцветшего абажура настольной лампы, я принялся писать пьесу. Да, пьесу с двумя действующими лицами, с двумя героями. Один герой спрашивает, другой отвечает. Автор, создающий обычную пьесу, спокоен: актёры, пожелавшие принять облик его героев, будут послушны его воле. Они станут спрашивать, как он, автор, того захочет, и отвечать на эти вопросы так, как он считает нужным. Действующие лица моей пьесы не так послушны, они могут отвечать на вопросы иногда правильно, иногда сбивчиво и туманно, могут и вовсе не отвечать. А я должен предусмотреть, какие нужны дополнительные вопросы, как обязан поступать тот, кто спрашивает. Я писал необычную пьесу, состоящую сразу из многочисленных вариантов. Всё возможное и невозможное в будущем разговоре Серёжи и Феди я старался предусмотреть.

А на следующий день я репетировал с Серёжей Скворцовым. Вопрос. Я отвечаю. Что ты после этого спросишь? А если я отвечу иначе? Как быть?..

Это походило на игру в охоту. Красный зверь бросится туда – стоп! Тут его можно так-то встретить. Если он вздумает бежать в другую сторону – тоже стоп! И здесь предусмотрена засада. Куда ни кинься, всё рассчитано. У Серёжи горели от возбуждения уши, когда он получал от меня листки с вопросами.

Пришло время встречи. Смолк постепенно шум на нижнем этаже возле раздевалки. Мимо дверей класса кто-то прошёл, его шаги гулко прозвучали в пустом коридоре. Федя Кочкин с покорной скукой на скуластом лице уселся перед Серёжей Скворцовым. А у Серёжи вид сурово-сосредоточенный, он деловито раскладывает перед собой бумаги. Маленький, степенный, он напоминает мне сейчас Степана Артёмовича, готовящегося открыть очередное заседание педсовета.

Я сижу в стороне от них на своём учительском месте, делаю вид, что углубился в тетради. Я – автор и режиссёр, жду начала своей премьеры. И хотя есть только актёры, нет зрителей, которые могли бы освистать нас, я всё-таки испытываю лёгкий холодок в груди: получится моя затея или нет?

Серёжа приступил к своим обязанностям.

– Напиши, – приказывает он, – такое предложение: «Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась…»

Федя добросовестно записывал длинное, как школьное сочинение, предложение Толстого.

– Записал?.. Теперь напиши короткое предложение: «После того как письмо Петру было написано, он повеселел…» Записал? А теперь скажи: похожи эти предложения друг на друга? Нет? Давай разберёмся, может, в чём-то похожи. Что самое главное сказано в коротеньком предложении? Ага, «он повеселел»…

Пункт за пунктом Серёжа стал допрашивать Федю; тот, вдумываясь, хмурился и отвечал. Сергей набрасывался с новыми вопросами. Спотыкаясь, оступаясь, Фёдор Кочкин двигался ощупью к нужной цели – к правилу о придаточных предложениях времени.

Час спустя Фёдор Кочкин поднялся со своего места. Он уважительно и смущённо поглядывает на Серёжу. Серёжа, чувствуя на себе этот взгляд, такой непривычный для самоуверенного Фёдора, розовеет от гордости и смущения, возбуждённо кусает ноготь на пальце, косится в мою сторону, ждёт похвал. А я не торопясь складываю в стопку тетради, спрашиваю с нарочитым равнодушием:

– Кончили? Что ж, идите по домам.

Из окна учительской я видел, как рядышком, оживлённо о чём-то беседуя, они прошли по заснеженному двору школы.

На следующий раз я репетицию с Серёжей не проводил, а только дал новые вопросы, короткие указания да предупредил:

– Смотри, ответит плохо Кочкин, тебя уважать перестану.

Через несколько дней Кочкин получил пятёрку. Всегда горделиво сдержанная, невозмутимая, физиономия Фёдора лишь чуть обмякла, когда, задевая карманами пиджака за углы парт, он торопливо возвращался на своё место. Серёжа Скворцов был более откровенен: он возбуждённо вертелся, гримасничал, несколько раз показал Фёдору торчком поднятый большой палец: «Во как ответил!» В ту минуту был доволен и я, но только в ту минуту…

Я заставил Скворцова радоваться удаче Кочкина, но этот же Скворцов совершенно равнодушен к тому, как будет отвечать Паша Аникин или Галя Субботина. Закон «один – за всех, все за – одного» для моих учеников не существует. Как и прежде, я вынужден постоянно твердить: выполняй сам домашние задания, отвечай сам за себя, не давай заглядывать в свою тетрадку, прикрывай её рукой от соседа – всюду сам, и только сам! Иначе и невозможно, разреши действовать сообща – начнутся списывания, подсказки, пышным цветом расцветут в классе трутни.

Если б мои ученики, как колонисты Макаренко, совместно жили, совместно работали, сообща добывали себе хлеб насущный, то не стоило бы и волноваться, что они учатся в одиночку, чувство локтя они приобрели бы вне стен класса. Но наши школьники живут каждый в своей семье, единственное, что их объединяет, – учёба. А вся учёба построена на одном – заботиться о самом себе! Неужели тут ничем не поможешь, неужели нельзя найти выход?..

Вот уж воистину как в сказке о многоголовом змее: срубишь одну голову, вырастет другая… Будет ли конец, придёт ли время, когда с лёгким сердцем сможешь сказать себе: сделано всё, что хотел, добился того, чего добивался?

Вряд ли. Чем дальше в лес, тем больше дров.

21

Я часто навещал больную Аню Ващенкову.

Каждый раз меня встречала Валентина Павловна, энергично пожимала руку, ждала, глядя снизу вверх, пока я снимал пальто, потом, двигаясь своей решительной мелкой походкой – голова откинута чуть назад, грудь вперёд, – вела в комнату дочери. Я присаживался возле постели и говорил обо всём, что придёт в голову… По ночам в школьный садик повадился бродить заяц, каждое утро видят его следы на сугробах. Наш завхоз Афанасий Кузьмич сторожит с ружьём у открытой форточки… Первый человек, который увидел микробов в микроскоп, был не учёный, а купец – торговал мануфактурой… Нет, в простой микроскоп ни молекулу, ни атом нельзя разглядеть… Да, людям известно, сколько весит самый легчайший атом и сколько весит вся Земля…

Аня перестала чуждаться. Услышав из-за стены мой голос, приподняв голову с подушки, она ждала меня, серые глаза выжидательно глядели с бледного узкого лица, худенькая рука лежала уже поверх одеяла, готовая протянуться ко мне. На свою мать она походила только глазами, во всём остальном – лицом, несколько нескладной, долговязой фигурой – на отца.

Я познакомился с её отцом. До сих пор первого секретаря райкома партии Петра Петровича Ващенкова я видел только на партконференциях, расширенных семинарах лекторов и случайно на улице. Высокий, чуть сутуловатый, медлительный в движениях, лицо с крупным, несколько мясистым носом постоянно сохраняет добродушно-хитроватое выражение. Про него говорили: «не занозист», «можно ладить», «редко повышает голос», «мастер припечь насмешливым словечком».

Покашливая в кулак, ощупывая меня оживлёнными, глубоко запавшими глазами, он входил в комнату, каждый раз весело удивлялся:

– Эге! У нас гость. Здравствуйте, Андрей Васильевич!

Он присаживался со мной у кровати и с не меньшим, чем дочь, интересом и удовольствием слушал разговор, иногда возражал: