Текст книги "Ангельские хроники"

– Доказав, что Вселенная имела источник, – вновь заговорил он, – вполне естественно задаться вопросом, а что же это за источник, не так ли? который можно определить лишь следующим постулатом: он есть то, что он есть. И вот тут, господа студенты, происходит нечто весьма и весьма любопытное. Все, так сказать, нормальные расчеты, где мы допускаем, что 1 = 1, приводят к заключению, что источник этот равен нулю, то есть что его не существует. Но если его не существует, то не существует ни самой Вселенной, ни исследователя, который в ней пребывает, что является совершенным абсурдом. Тогда эмпирически, на ощупь мы приходим к следующему. Чтобы этот источник был, чтобы была Вселенная, и, соответственно, чтобы был исследователь, надо предположить…

Петр Петрович понизил голос и поднял палец. Его глаза увлажнились, как это бывает, когда мы находим или открываем для себя что-то в величайшей степени прекрасное.

– Надо предположить, господа…

– Здесь господ нет, – перебил его бородач, – здесь только товарищи.

За неуместное замечание Петр Петрович испепелил его взглядом. В эту секунду Номер один, почувствовав, что это последний шанс на спасение, потянул Номера два за рукав: еще можно было разыграть обиду и замолкнуть: «Раз вы так, то я вам ничего не скажу». Но Номер второй слишком хотел говорить. Он облизнул губы.

– Ну, ладно, ладно. Надо предположить, товарищи, что на уровне источника, в полном противоречии с принципом тождества в вульгарном его понимании…

Он сделал паузу и закончил, отбивая ладонью по столу каждое слово:

– …один равняется трем. Если мы это допускаем, товарищи, все остальное сходится.

И он обвел их лукавым взглядом фокусника, доставшего из цилиндра сразу трех кроликов.

Бородач скривился. Сережка пожал плечами. Два других «товарища студента» жестами выразили свое разочарование. Они все ждали невесть какой сенсации. Один равен трем, подумаешь! Однако Беззуб тяжело оперся о стол и перестал есть, Горшков вдруг помрачнел, а в воцарившейся тишине откуда-то снизу донесся странный звук: это тихонько засмеялся священник.

– Ладно, – сказал Горшков, – думаю, пора нам отправить профессора в постельку. Что-то он заговаривается.

И он стал подниматься.

– Ну, ты, не двигаться, – проговорил Беззуб. – Интересный у тебя профессор.

– Пойдемте, Петр Петрович, домой пора, – настаивал Горшков, – уверяю вас. Один равен трем! Еще чего! Пойдемте же, ну…

Его глаза тоже увлажнились, но по другой причине. Он вдруг понял, что любит этого потрепанного, напыщенного человека, который ни разу не поставил ему больше двойки с минусом, и что, несмотря ни на что, ему очень хочется спасти его. Но Петр Петрович номер два не желал ничего слушать.

– Горшков, – сказал он ему, – вы всегда были лодырем, а вот этот гражданин, – и он подбородком указал на Беззуба, – как мне кажется, стремится к знаниям.

Беззуб ухватил Горшкова за рукав и силой усадил на место.

– Ну да, я, как он говорит, стремлюсь к знаниям. Это тебя удивляет? (Левой рукой он схватил селедку и, держа ее над широко раскрытым ртом, стал откусывать от нее куски.) Валяй дальше, профессор.

– И-и-итак, – проговорил профессор, поблагодарив Беззуба изящным кивком головы, – мы установили, что, во-первых, Вселенная перемещается из точки альфа к точке омега и что, во-вторых, – тон Петра Петровича стал еще более кокетливым, – опыт подтверждается лишь при условии, что мы предположим существование некоей первоначальной монады, одновременно являющейся триадой. Выпью-ка я еще водочки.

– Хватит, профессор, – застонал Горшков, отодвигая от него бутылку, но Беззуб, как всегда настороже, налил ему.

– Остается определить, не так ли? связь между этой первоначальной монадой и Вселенной, такой, какой мы ее знаем, иначе говоря, что это за движитель, который сообщил нашей Вселенной движение или, если вам угодно, который продолжает – ибо понятие времени в данном случае неуместно – мотивировать это движение вперед на каждом, бесконечно малом, отрезке его длительности. Не знаю, поспеваете ли вы за моими рассуждениями.

– Давай, давай, – проговорил Беззуб.

– В таком случае крайне сложные вычисления каждый раз выводят нас на крайне простую структуру, которая, тем не менее, производит то, что можно было бы назвать математической энергией: это просто-напросто обыкновенная пропорция.

– Обыкновенная… чего?… – переспросил Беззуб, щуря свои калмыцкие глаза.

– Ну, a/b = b/c, не так ли? – ответил Петр Петрович, удивленный тем, что кто-то может не знать такого элементарного отношения. Однако, будучи либералом, либералом до мозга костей, он был всегда готов все объяснить Неграмотному Народу, встав на один с ним уровень, каких бы усилий это ему ни стоило. – Ну, как вам лучше объяснить? Отношение между созидающей силой и созданным ею субъектом кажется невозможным, но как только вы принимаете в качестве движителя… Знаете старую загадку: две матери, две дочери, одна бабушка и одна внучка, сколько это человек?

– Шесть, – крикнул бородач.

– Пять баб, – пробормотал Сережка, который уже спал, уткнувшись лицом в недоеденные шпроты.

– Четыре? – спросил Горшков.

Беззуб молчал.

– Три, конечно же, – торжественно проговорил профессор. – Отец относится к сыну так же, как сын относится к внуку. Вся тайна мирозданья заключена в этой старой шутке.

Долгое молчание повисло в комнате.

И тут священник пролаял из-под стола:

– Ты же Бога доказал, мерзавец!

* * *

В тот день по всей стране были разрушены все церкви. В городах машинами разворачивали кирпичные стены, купола падали на землю, вздымая снопы розовой пыли, битых стекол и позолоченных щепок. В деревнях рабочие решительно приставляли лестницы к крытым лемехом главкам шестивековой давности, венчавшим деревянные церквушки, и в остервенении принимались рубить их топором: бах! бах! На кресты накидывались веревки, и мужицкая артель во главе с комиссаром в кожаной куртке в несколько рывков – раз! два! – разделывалась с ними. Сто тридцать епископов умирали в это время в тюрьмах нового режима. В тот год были истреблены 2691 священник, 1962 инока, 3447 инокинь. В школах дети твердили наизусть: «Составляющие тела человека весом 70 кг: мышцы – 50 кг; кости – 15 кг; внутренние органы – 5 кг, душа – 0 г».

* * *

За столом воцарилось молчание. Ученый подтвердил правоту священника. Атеист доказал справедливость христианской веры. Кто же из них был победителем?

Наконец Беззуб повернулся к Горшкову:

– Это твой друг, верно?

Горшков вздохнул всей грудью.

– Ага, – выдохнул он. Он понимал свою ответственность за происшедшее. – Пойду звонить.

Он поднялся и, переваливаясь, потащился к висящему на стене телефонному аппарату. Горшков принадлежал к тем редким людям, кому дозволялось напрямую звонить Ильичу, что было предметом его немалой гордости. Правда, теперь он с радостью отказался бы от этой привилегии. Ему было мерзко доносить на своего старого учителя, которого он только-только так полюбил, обогрев, накормив и напоив его. Но математически доказать существование Бога – это было даже не великой изменой, а изменой абсолютной. И узнать об этом Ильич должен был как можно скорее. Если бы не Беззуб, Горшков, может быть, и рискнул бы отвести Петра Петровича домой в надежде на то, что остальные, проспавшись, позабыли бы то немногое, что они поняли из его разглагольствований. Но Беззуб не был пьян, Беззуб понял, и Беззуб никогда ничего не забывал. Чего же вы хотите, не зря старая русская пословица гласит: своя рубаха ближе к телу.

Он набрал номер.

На другом конце провода, в маленьком кабинете отчаянно замигала лампочка, заменявшая звонок, чтобы тот не раздражал слух великого вождя.

* * *

~ А вот этого не надо, не надо.

Ильич с отвращением указал на наручники, которые латыш-охранник из лучших побуждений надел на человека, доказавшего существование Бога. Горшков с облегчением ловко снял наручники и, услышав: «Оставьте нас, мой мальчик», с еще более явным облегчением вышел из комнаты.

Опьянение Петра Петровича давно прошло. Подскакивавший на сугробах ледяной автомобиль вернул ему ясность ума. Руководствуясь всю свою жизнь соображениями разума, он и теперь сохранил способность насладиться пирамидой из парадоксов, на вершине которой он сейчас примостился. Он, атеист, доказал существование Бога, и теперь его, революционера, везут к вождю революционеров-богоборцев. Все это было до того абсурдно, что, когда его вводили в святая святых безбожников, он даже позабыл испугаться. И это понятно. Комиссар-чекист пытал бы его или всадил бы ему пулю в затылок, но Владимир Ильич, человек образованный, правовед и даже немножко дворянин, поймет, что речь идет, в конечном счете, всего лишь о логическом, умозрительном построении, о котором следует просто молчать, и оно станет совсем безобидным. Присутствие, вид, сама личность Владимира Ильича вызвали в нем приступ такого унизительного физического ужаса, что он чуть не попросил разрешения на минутку выйти. Физического или метафизического?

Однако в маленьком человечке, устроившемся за небольшим столом с тремя телефонами – видно было, что носки его ботинок едва касаются расстеленной перед ним на полу овечьей шкуры, – не было ничего внушительного. Лысый череп, рыжеватая, загибающаяся кверху бородка делали его похожим на деревенского учителя. Увидев Петра Петровича, он учтиво вскочил на свои маленькие ножки и улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство. Трудно было представить себе, что этот маленький господин был более могуществен, чем все попранные государи вместе взятые, но в животе у вас образовывалась пустота вовсе не от сознания этого могущества.

Так отчего же?

Что было известно о нем? Что с его благословения на больничной койке были убиты Кокошкин и Шингарев? Что рассказы о расправах над реакционерами и либералами вызывали у него приступы веселья? Что он с упоением дилетанта употреблял выражения, которых профессионалы обычно избегают: «расстрел на месте», «беспощадный террор», «массовый террор», зная, что они будут немедленно приведены в исполнение? Что по его тайному приказу в подвале были зверски убиты царь, царица, больной царевич, четыре юные царевны и их слуги? Нет, Петр Петрович всегда знал, что мозг Ильича одновременно мог сосредоточиться лишь на одном предмете, словно заключая его в свою оболочку и не выпуская, пока не разделается с ним, и он видел в этом благо для Революции, ради которой этот революционер мог в любую минуту пожертвовать всем. Что-то другое леденило его кровь, и это был даже не тот, вполне оправданный страх за свою собственную жизнь, который он сейчас испытывал. Даже если бы ему нечего было опасаться этого человека, он бы все равно боялся его.

Прищурив левый глаз и выгнув дугой правую бровь, Ильич несколько мгновений разглядывал своего гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.

– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.

Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.

– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?

Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:

– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.

Ильич откинулся назад.

– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.

Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.

Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.

– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали верить в шестнадцать лет, вы блистали в Феврале, по глупости мы отстранили вас от ваших занятий, но вы не очень досадовали на нас за это, короче говоря, я доверяю вам и, если вы скажете, что доказали существование Бога, я поверю вам без разговоров. Но прежде скажите, это открытие изменило каким-либо образом вашу жизнь?

Петр Петрович задумался. Ильич настаивал:

– Вы не бросились целовать стены, набивать себе шишки на лбу, отбивая земные поклоны, прощать всех на свете, даже царя?

– Нет, Владимир Ильич, мне это даже не пришло в голову.

– Хорошо, очень хорошо. Говоря, что вы доказали существование Бога, вы хотите сказать, что составили уравнение, взяв за основу Вселенную такой, какова она есть, и что в результате решения этого уравнения получили некую величину, скажем для простоты X, которая и есть Бог?

– Владимир Ильич, я надеюсь, вы понимаете разницу между бескорыстными научными исследованиями и политическим заказом. Действительно, мои вычисления, так сказать, увели меня в том направлении, о котором вы только что говорили, но даю вам честное слово, что я никому не раскрою полученных результатов. Я слишком дорожу завоеваниями Революции в этой области, да и во всех других…

– Погодите, погодите. Ответьте сначала на такой вопрос. Открытый вами Бог – это что же, просто «Часовщик» Вольтера, «Даймон» Платона, Великий Футболист, который ударом ноги забросил в игру мяч под названием Вселенная?

– Гм, ну не совсем так, Владимир Ильич. Я математически доказал, что Бог одновременно един и триедин, что Он сотворил мир, которым руководит через разум.

– Короче, тот, чье существование вы доказали, это не просто какой-то там бог, а именно Тот, Который воскрешает мертвецов, заставляет девственниц рожать и запрещает есть мясное в Великом Посту?

Петр Петрович не осмеливался ответить. Ильич перестал ходить по комнате и разглядывал его, слегка покачиваясь, как будто собираясь упасть в обморок. Из вежливости Петр Петрович попытался встать, но Ильич рассеянно толкнул его обратно на стул. Глаза его метали молнии, особенно левый, прищуренный.

– Да, какая удача! Какая удача! – пробормотал он. – Теперь-то Ты попался, дружок. Я всегда говорил – кто кого! Теперь-то уж точно – я Тебя! Увидишь, Твое распятие – ерунда!

Он залился заразительным смехом, мрачный огонь в его глазах исчез, и он смеялся от души, пока Петр Петрович не стал ему угодливо подхихикивать, поняв вдруг, что же в этом человеке было такого устрашающего. Все люди любят, некоторые при этом ненавидят, но любят все же больше, чем ненавидят. Этот же человек ненавидел, но не любил. Ничего. Никого. И не любил никогда раньше. Он прекрасно мог играть с детьми в «кошки-мышки», мог рассеянно гладить свою собаку, но не было у него ничего и никого, ни друга, ни женщины, к чему или к кому он когда-либо испытывал любовь. Он даже себя не любил. Любил ли он Революцию? Нет, вся его энергия уходила на ненависть к Богу.

– Ты чуть было не вывернулся, Иисусик, – продолжал он разговаривать сам с собой. – Но на этот раз Ты в ловушке.

Петру Петровичу подумалось, уж не свихнулся ли вождь Революции. Но трудно было представить себе более ясный взгляд, чем тот, с которым он вернулся за письменный стол, аккуратно переложив ножницы и разместив их справа от линейки и слева от красно-синего карандаша.

– Ну, меньше слов – больше дела. Если вы покажете ваши вычисления другому математику, все равно какому, – так ведь определяется научная истина, – он придет к тем же результатам, что и вы?

– Владимир Ильич, я не сохранил своих расчетов и клянусь вам…

– Но вы могли бы их восстановить?

– Я не буду делать этого. Честное слово.

– У вас, насколько мне известно, не бывает расстройств памяти?

Петр Петрович решил, что ему протягивают спасительную соломинку, благодарно забубнил:

– Да, да, время от времени, все чаще…

– Ну, на этот раз у вас их не будет, – холодно произнес Ильич. – Это в ваших же интересах, – добавил он, заговорщически посмеиваясь. – Сколько вам понадобится времени, чтобы произвести все вычисления заново?

– Не знаю… Несколько часов…

– Хорошо. А есть ли в этой стране математики, способные воспринять ваши умозаключения?

– И не один. Хотя бы Капица. Он самый молодой, но, пожалуй, самый сильный…

– Прекрасно. (Ильич снова поднялся и стал ходить по комнате, обхватив себя руками.) Дорогой Петр Петрович, Революция знавала мрачные времена. Случалось, что она висела на волоске. Если бы Колчак был не моряком, а сухопутным генералом, я, вместо того чтобы говорить с вами, уже давно сыграл бы в ящик, а его Императорское Высочество Великий Князь Кирилл Владимирович был бы батюшкой-царем всея Руси. Сейчас дела идут лучше, но все еще ни шатко ни валко и не только по причинам экономическим. Слава Богу, русских сейчас только и занимает, как бы не подохнуть с голоду. Впрочем, с НЭПом станет полегче. Нет, тот, кто может перебить нам хребет на последнем рывке, это – Он!

– Кто? – спросил Петр Петрович, испугавшись, что понял, боясь не понять.

– Да все тот же, конечно.

– Кто же, кто? – не унимался ученый, почти впадая в истерику.

Ильич недобро прищурил левый глаз.

– Да Тот, против Кого мы и совершили нашу Революцию. Вы же не думаете, что все было задумано против царя? Единственный достойный нас враг – это Назарянин, как называл его Юлиан Отступник, признавая себя побежденным Им. Царь иудейский. Слово. Логос. Сын Человеческий. Мессия. Помазанник Господа. Называйте как хотите.

– Прошу прощения, Владимир Ильич. Это, наверное, усталость, или водка – я ведь не привык, – а может, поздний час, или просто потому, что я очень испугался… Но мне показалось, что я услышал такое, чему просто невозможно поверить… Вы верите в Иисуса Христа? Вы?

Ильич, казалось, не расслышал вопроса. Он все еще пребывал в размышлениях.

– Но, хвала Господу, – проговорил он, – с вашей помощью мы перекроем Ему все пути. Ваш приход сюда сегодня, дорогой Петр Петрович, так неожидан. Я бы сказал, он ниспослан провидением. Вы знаете, что мы не стесняемся в средствах. По сравнению с нами Нерон и Диоклетиан – мальчишки. А я-то, дурак, не извлек из истории должного урока. Я решил: они просто слишком мало убивали. Будем убивать больше и разделаемся с Ним. Но ничего не вышло. Он слишком силен, понимаете? Когда Он торжествует, Его дела начинают идти не слишком гладко, но только начните Его преследовать, истязать – и с каждым ударом Он становится сильнее и сильнее. Я этого раньше не понимал. Тогда я решил подорвать то, что называется Церковью. Я создал другую, где попы могли разводиться со своими старыми усатыми попадьями и брать себе в жены молоденьких. Но и тут не выходит. Он всегда остается сильнее, потому что сила Его – в Его слабости. А вот вы, если Богу будет угодно, вы и загоните Его в тупик. Да уж, вас, верно, и в самом деле Бог послал. Наконец-то я знаю что делать.

Тут Петр Петрович выпрямился со всем достоинством человека науки и обратился к вождю стовосьмидесятимиллионного населения с такими словами:

– Уважаемый Владимир Ильич, может быть, вы просто насмехаетесь надо мной, ибо то, что вы говорите, просто уму непостижимо. Будьте так любезны объясниться.

Владимир Ильич понимающе рассмеялся.

– Я открою вам один секрет. Я никогда ничего не понимал во всей этой петрушке. Но имея в руках факты… Факты, которые на нашем уровне…

Он снял трубку с одного из трех телефонов и набрал двузначный номер.

– Кажется, вы дали нам в руки оружие. Единственное оружие…

И в трубку:

– Феликс Эдмундович? Ради Бога, простите, что заставил вас ждать. Нет, думаю, вам не придется отправлять нашего друга Петра Петровича обратно в ваши мрачные владения. Похоже, он намерен говорить и так, без применения ваших методов убеждения. Конечно, он со своей стороны несколько удивлен, взволнован – да это и понятно. Думаю, что вы с большей компетентностью, чем я, сможете ввести его в курс дела. Это и правда не мой конек, вы понимаете, о чем я говорю. Жду вас.

Ильич положил трубку с искренним, наивным смешком.

– Видите ли, Петр Петрович, я не знал, как вы себя поведете. Посему, прошу прощения, я из предосторожности попросил великолепного Феликса Эдмундовича быть наготове. Ведь это архиважно… Если бы вы стали колебаться, он понадобился бы нам, чтобы заставить вас говорить. Но вы, слава Богу, оказались таким симпатичным, и теперь он, наоборот, сам расскажет вам обо всем. Вот увидите: он великолепен.

* * *

Подвалы Всероссийского страхового общества уходили в глубину, образуя несколько подземных этажей – этажей со знаком минус – бетонных камер. Некоторые из этих камер, длинные и низкие, служили склепами для живых еще трупов. Другие представляли собой шкафы, где можно было только стоять вытянувшись. Третьи, так называемые дисциплинарные, имели особую форму, не позволявшую узникам ни встать, ни сесть, ни лечь. Когда-нибудь из всего этого получится хороший музей.

Священника, которого допрашивал Беззуб, бросили в камеру более просторную: метр на два. Стоя на коленях, гремя цепями, он то бил земные поклоны, стеная и тяжело дыша, до крови разбивая лоб о бетонный пол, то вдруг останавливался, откинув назад голову и уставив взгляд в бетонный потолок, словно это был купол храма или небесный свод. Какое-то время спустя он увидел, как из угла камеры льется неясный свет; ничуть не смутившись, он повернулся к этому свету со слабым стоном благодарности.

– Пошли Твоих ангелов, Господи! Пошли Твоих ангелов! Я извещу Тебя. Чтобы у него не вышло! Чтобы он не посмел! Останови его, Господи! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, убей его! Ибо нет иного средства.

* * *

Профессор знал, кто такой Феликс Эдмундович. Все знали, кто такой Феликс Эдмундович – главный палач Нового Режима. Но, будучи сторонником Нового Режима, профессор избегал таких выражений. Этот человек, думал он, жертвует собой, выполняя грязную, но необходимую работу, одну за другой он давит головы гидры империализма. Не будем сентиментальны. Как говорят в народе, «лес рубят – щепки летят».

Ни скрипа двери. Ни сквозняка. Ни мигания лампочки. Он появился в комнате внезапно, словно прошел сквозь стену. Черные брюки, черный свитер, черная рубашка, черные волосы над овальным лбом, тонко очерченные, как у китайца, брови, холеная бородка клинышком: было в нем что-то одновременно и от Дон-Кихота, и от Мефистофеля.

– Феликс Эдмундович, вот Петр Петрович Чебруков. Да, Феликс Эдмундович, я думаю, ему можно доверять. Ему тоже следует объяснить. Вы же знаете, это не моя епархия. Вот вы учились у католиков. Seriös. Gründlich [18]18
  Серьезно. Основательно (нем.).


[Закрыть]. Не то что мы, с нашими жирными женатыми попами. Я, конечно, предполагал, да и Маркс, должно быть, тоже, но я так признателен вам за то, что вы мне открыли… Объясните ему.

Петру Петровичу вдруг стало холодно. Холод исходил от этих людей. Один из них, с задорной бородкой, сидел за письменным столом, заложив руки под мышки, посмеиваясь и щурясь, – ни дать ни взять карикатура из сатирического журнала. Другой стоял, и его оленья голова возвышалась над зеленым абажуром, словно была отделена от черного туловища; от него также веяло холодом, как из погреба. Или же, если они и не выделяли холода, то, значит, они поглощали тепло. Любая поверхность, стена, игральная карта, кожа вашего собеседника – все отражает излучаемое вами тепло. Они – нет.

Феликс Эдмундович заговорил вкрадчивым голосом с легким польским акцентом: легкое ударение на предпоследнем слоге, «у» вместо «л».

– Позвольте вопрос. Вы – атеист?

– Ну конечно же. Вы принимаете меня за отсталый элемент?

– И вы доказали существование Бога?

– Доказывают, милостивый государь, то, что существует на самом деле. А не то, что хочется.

– Очень хорошо. Но вы продолжаете оставаться атеистом?

Петр Петрович никогда не ставил так вопрос. Тем не менее, ему сразу открылось все его значение и возможные последствия.

– Мое Weltanschauung [19]19
  Мировоззрение (нем.).


[Закрыть] всегда остается атеистическим. Но мне приходится смириться с математической очевидностью того, что Бог существует, или, поскольку слово «существует» усложняет проблему, скажем: Бог есть. Универсальное уравнение иначе не решается.

– А ваше Weltanschauung осталось неизменным после признания этого факта?

Любовь Петра Петровича к научной истине была так сильна, что он позабыл про страх и про холод. Он на мгновенье задумался, Феликс Эдмундович вежливо ждал.

– Знаете, – учтиво улыбаясь, произнес наконец профессор, – я прекрасно понимаю, к чему вы клоните. На первый взгляд было бы совершенно естественно, если бы я повел себя как уверовавший христианин. Но мне это даже не пришло в голову. Уверенность и вера – это совершенно разные вещи. То есть я хочу сказать, что x/y=D – это одно, а поститься по пятницам – совсем другое.

– Так вы даже не подумали, – спросил Ильич, – что теперь бессмертие вам обеспечено? Или, скорее, что вам придется теперь вечно лизать в аду раскаленные сковородки?

– Представьте себе, нет. Я просто сказал себе, что вот, уравнение наконец решено. И все.

Два поглощавших тепло человека переглянулись и кивнули друг другу.

– Что вы знаете о Евангелии? – спросил голосом патера Феликс Эдмундович.

– Когда я был маленький, меня, разумеется, заставляли читать его, – ответил Петр Петрович, колеблясь между желанием сохранить объективность суждений и страхом, что эти атеисты, в чьей власти находились сейчас его жизнь и смерть, примут его за верующего. – Боюсь, я не много запомнил. Там все время были какие-то чудеса.

– Чудеса. Прекрасно. (Феликс Эдмундович словно поставил ему хорошую оценку.) Может быть, не столько, сколько вам представляется. Там еще есть и учение. Но с интересующей нас точки зрения, вы абсолютно правы: главное – это чудеса.

– Я никогда в них не верил, – проговорил Петр Петрович, словно пытаясь защититься от оплеухи.

– Вы и сейчас в них не верите? – поинтересовался Феликс Эдмундович. – Несмотря на ваше открытие?

– Ну, это… Очевидно, вы правы. Сменив гипотезу, нельзя рассуждать, как прежде. Когда исходишь из того, что 1=1, это одно, но когда Вселенную можно объяснить, лишь имея в основе 1=3, то, конечно… То, что в мире, где 1=1, абсурдно, то совершенно естественно в мире, где 1=3.

– Мы явно продвигаемся вперед. Но я не на это хотел обратить ваше внимание. Кстати, о чудесах, вы ничего не заметили? Нет?

– Не могу сказать, что…

Петр Петрович взглянул на Ильича, который, плотно обхватив себя руками, склонив набок бородку, напоминая зловещего гнома, не лишенного, однако, чувства юмора, казалось, искренне забавлялся происходящим.

– Мы плохо понимаем чудеса, – снова заговорил Феликс Эдмундович, – потому что смотрим на них с антропоморфической точки зрения. Позвольте мне, наоборот, взглянуть на них как на улики – простите мне этот профессиональный перекос. Чудо – это то, что нас удивляет. Но Иисус Христос пришел из мира, где то, что для нас является необычным, – обычно. Нас удивляет, когда мертвец воскресает. Ему же было поразительно видеть, как люди умирают. Нас удивляет сила веры у некоторых людей. Он удивлялся всеобщему неверию. Добавьте к этому, что Он хотел если не удостоверить Свою личность, то по крайней мере дать людям возможность узнать Его. А ведь Он еще и жалел их, Его приводили в возмущение их страдания, смерть… Он легко мог бы справиться со всем этим, творя чудеса. Однако Он сделал относительно мало, часто заставляя себя упрашивать. Невероятно вовсе не то, что Иисус Христос творил чудеса, а то, что Он не творил их гораздо больше. Все это отметили евангелисты, но еще более ясно об этом говорил реакционный писатель Федор Михайлович Достоевский. Чем Сатана пытается искушать Иисуса? Превратить камни в хлебы? Чудо. Броситься вниз с крыши Храма и не разбиться? Чудо. Царить силой волшебства над миром? Чудо. Мы должны представить себе Иисуса, ежесекундно преследуемого искушением сотворить чудо. Он исцелил десять прокаженных, но их было десять тысяч. Он воскресил Лазаря, но в Израиле люди умирали ежедневно. Иисус только и делал, что запрещал Себе творить чудеса. Поймите, что для Него, создавшего этот мир, сделать из двух рыб пять тысяч было не сложнее, чем нам умножить две тысячи пятьсот на два. Надо уяснить себе, что, воплотившись, Логос оказался в положении секретного агента, заброшенного со спецзаданием. Каким? Вот вопрос. В любом случае, секретным. Он сам сказал, что мог бы избежать казни: по одному Его слову к Нему на помощь были бы посланы двенадцать легионов ангелов. Но Он не стал просить Центр о помощи. А ведь Он не хотел быть распятым. Он сам говорил и об этом. Если вас это интересует, я могу указать вам точное место в тексте. Чем вызвано такое поведение, совершенно не понятное для непрофессионала? Тем, что тайна составляла неотъемлемую часть Его задания. Фарисеи кричали Ему: «Сойди с креста, если можешь!» Конечно, Он мог. Но Он не сошел. Потому что тем самым Он раскрыл бы тайну. А это провалило бы Его миссию. Когда я засылал к Колчаку своего шпиона, а Колчак сажал его в тюрьму, шпион, даже имея возможность связаться со мной, не просил меня прислать ему на выручку Красную Армию, потому что, если бы его послание перехватили, задание было бы провалено. Шпион умирал, не сказав ни слова. Если что его и беспокоило, так это почему я ничего не делаю для его спасения. А я ничего не делал потому, что польза от раскрытого агента равна нулю. (Феликс Эдмундович говорил бесконечно терпеливым тоном, словно имел дело с умственно отсталым.) Не знаю, понятно ли я изъясняюсь: я не привык разговаривать с учеными.