Текст книги "Выживший во тьме"

К тому же еще ничего не кончилось. Время от времени земля опять начинала вздрагивать – правда, не так сильно, как в Тот день. Прорывались, словно лопнувшие гнойники, фонтанчики то жидкой грязи, то газа, вырывавшегося из глубин. Почти всегда он начинал взрываться и обрушивать все, что находилось рядом. На моих глазах после толчка, сбившего меня с ног, в раскрывшуюся трещину улетел покореженный остов автобуса… Через весь город протянулся длинный каньон, и однажды я стал свидетелем, как в него сползло здание, каким-то чудом выдержавшее ранее натиск огня и землетрясения. Устоять на самом краю провала оно уже не смогло. Обходить трещину я не пытался – другой ее край казался еще более зловещим, чем та местность, где я находился.

Почему-то я не замечал переход дня в ночь. Сказать, что оставался один постоянный день, тоже нельзя. Более всего это походило на бесконечные сумерки. Видимость ограничивалась расстоянием в пару сотен метров – не больше, если не меньше. Далее все начинало сливаться в темную массу, прорезаемую частыми молниями. То, что оставалось доступно взору, было кладбищем. Город представлял собой сплошное месиво. Все уничтожено, сметено с лица земли. Впечатление такое, словно по нему прошлись невероятно огромным плугом. Всюду – груды того, что раньше составляло единое целое, а теперь стало только обрывками и обломками, завалами и холмами. Сама земля деформировалась и превратилась в горы и холмы, впадины и ямы – совершенно невозможно представить, что тут находилось раньше. Там, где я предполагал увидеть озеро, сооруженное в городском парке, оказалась чуть ли не сопка, усеянная крошевом из деревьев, камней, обломков зданий. А широкий проспект превратился в нечто вовсе непроходимое, будто дорогу сначала подняли, вывернули наизнанку – а потом с силой швырнули обратно. К тому же пепел и грязь, которые все сильнее и сильнее устилали все вокруг, грозили покрыть город целиком.

Все переменилось: впечатление было такое, что прошедшая под городом гигантская рябь оставила после себя множество более мелких – и они застыли, превратив мои блуждания в почти беспрерывную череду спусков и подъемов. Что и говорить, ходить среди руин было очень, очень трудно… Множество провалов, откуда с короткими интервалами вырывался черный и едкий дым. Множество гейзеров, из которых выстреливала то обжигающе горячая, то, наоборот, чуть ли не ледяная вода… Видимо, там, под землей, происходило нечто, в корне поменявшее все, на чем город отстраивался и рос раньше. Я не знал, чем это объяснить, да и не думал – иные заботы волновали меня гораздо больше каких-то глобальных вещей. В частности – еда.

Однажды блуждания привели меня на берег бывшей реки. Я долго стоял на оползшем склоне. Раньше река опоясывала почти весь город, а теперь исчезла, оставив обнаженное дно. То тут, то там виднелись перевернутые или исковерканные суда. Некоторые лежали на боку, некоторые сломались пополам. Тут были и катера, и баржи, а посередине я увидел большой теплоход. В нем, словно в мишени, торчали воткнутые со страшной силой столбы, украшавшие собой раньше речной бульвар. Видимо, ураган подхватил их и обрушил прямо на судно, превратив его в жуткое подобие стального ежа.

Поверхность дна, усеянная всевозможным мусором, понемногу начала подсыхать – скорее всего, из-за того тепла, которое подогревало город из-под земли. Впрочем, еще оставалось множество луж и затонов – дно не являлось однородным, и вода задержалась там, где естественные впадины были глубже основного рельефа. Вглядевшись, я различил темнеющие конструкции моста: он рухнул вниз, и теперь его части – крупные куски и обломки поменьше – лежали на дне.

В городе, в котором жило несколько миллионов, трупы погибших должны были встречаться чуть ли не на каждом шагу, тем не менее в действительности их оказалось меньше. Отчасти потому, что большинство людей оказались погребены под чудовищными наслоениями земли, бетона, стекла и прочих останков цивилизации. Другая причина – беспрестанно опускавшаяся с неба взвесь мокрой грязи, которая покрывала все слой за слоем, надежно пряча город и его прежних обитателей под быстро застывавшей ледяной коркой.

И все же не проходило и дня, чтобы я в своих поисках не наталкивался на очередной труп. Обычно это была часть раздробленного туловища или оторванные руки и ноги, почти всегда частично или большей частью заваленные и засыпанные. Со временем такие встречи перестали волновать – чувства как бы атрофировались… Сострадание осталось, но было спрятано так глубоко, что я его почти не ощущал. Будто сердце покрылось жесткой броней, не пропускавшей излишних встрясок, опасных для и без того измученного организма. Одним словом, лишний раз старался не смотреть… Но не заметить одной характерной особенности не мог. У тех трупов, которые уцелели настолько, что сохранились лица, – отсутствовали глаза. Они были выжжены, причем глубоко внутрь. Так, словно к ним прикасались раскаленным прутом. Я вспомнил о том, каким нестерпимым блеском резало мне глаза в самом начале Катаклизма, и решил, что причиной стало именно это, – хотя, может, ошибался. Глазницы не просто были сожжены – в черепах мертвых я видел пустоты, как если бы они выгорали изнутри полностью. И… до сих пор я не встретил ни одного уцелевшего человека – только трупы. Их попадалось так много, что я стал к этому привыкать. Это цинично, безнравственно – но как можно по-иному относиться к тому, что изменить никто не в силах? Я знал, что не имею права смотреть на все так спокойно… и смотрел.

Понять, что случилось, тоже не пытался. Ядерная бомбежка, чудовищное землетрясение, падение астероида, наконец… да мало ли. Подойти могло любое объяснение, годное по своим масштабам к тому, что ежечасно видели мои глаза. Впрочем, видели они лишь то, что находилось совсем рядом, – все далее сорока-пятидесяти шагов уже терялось в плотном тумане. Если, конечно, Это можно назвать туманом…

Что-то необъяснимое случилось и с солнцем. Оно исчезло совсем. Сквозь нависшую над городом пелену из пепла и пыли не просматривался ни единый луч света. (Это странно сочеталось с тем, что творилось в городе: от земли во многих местах шло тепло, а уже на высоте человеческого роста ощущался пронзительный холод.) В итоге – постоянный сумрак, уменьшавший и без того ограниченные пределы видимости. Все стало одинаково – ни дня, ни ночи. Иногда падавшая с неба грязь светилась сама по себе – это могло показаться даже красивым, если бы не выглядело так жутко. Зато отсутствовал снег – его как раз заменяли те самые хлопья.

Выжившие мне по-прежнему не встречались. Наверное, я в основном бродил в центре бывшего города, где возможность уцелеть равнялась одному шансу из миллиона. На окраинах, где высотки еще не заменили собой скромные одно– и двухэтажные постройки, этих шансов могло быть не в пример больше. Возможно, люди и уцелели… Вернее, доказательства этого иной раз и попадались – но лучше бы я продолжал думать, что ошибся. Два или три случая убедили в том, что люди – если это так! – опасны не меньше, чем так и не опознанный хищник, утащивший остатки моей кровавой трапезы…

Однажды я наткнулся на двух женщин, лежавших на покосившейся плите. Обе уже не дышали, но следы стекавшей крови с перерезанного горла одной и размозженная голова второй не оставляли сомнений: они были убиты, причем не далее чем пару часов назад. Зверски… и, скорее всего, без причины. Хотя причины могли быть самые простые – те же самые, какие сводили с ума меня самого. Голод. Беспрестанный и невыносимый. Но одно дело – терпеть ноющую пустоту в желудке, и другое – понять, что люди (даже после всего!) продолжают зверство с себе подобными.

После увиденного я перестал нестись сломя голову, если мне чудились звуки человеческого голоса… Впрочем, облака, затянувшие горизонт темным покровом, не давали возможности увидеть даль – а на расстоянии, доступном взору, мне никто не попадался. Наверное, таких, как я, осталось совсем мало… Очень мало. Почти никого. Или – никого? Я бродил по руинам один. Никто больше не взбирался по холмам из зданий, не копался в кучах, как я. Не было вообще никого, с кем бы я мог перекинуться словом, броситься в объятия, попросить о помощи или оказать ее сам. Хотя бы спросить – что же это со всеми нами случилось? Это был город мертвых, и я – чуть ли не единственный его обитатель. В какой-то мере это стало для меня открытием: я вдруг понял, что быть одному плохо… и страшно. Но изменить что-либо я был не в силах. Где бы ни пролегал мой путь, еще ни разу он не пересекался с чужим. Сколько раз мне приходилось читать описания подобного в книгах, смотреть в кинофильмах – но ни разу я не мог представить, что такое произойдет именно со мной. Будь над городом яркое солнце – может, стало бы легче. Но мрачная туча, которая давила и пригибала, одним своим видом уничтожала всякую надежду.

Привыкнуть ко всему этому оказалось очень просто: достаточно лишь не обращать внимания. Не имелось никакой определенной цели – вообще ничего. Есть, пить, спать. Идти. Куда – кто знает… И – дожидаться. Чего – неизвестно. Может быть, людей. Может, того, что все изменится само собой. Или я смогу хоть что-то понять во всем этом безумии. Будь я религиозен – наверное, обратился бы к небу, моля о снисхождении. Но я не верил. Воспитанный скорее в духе отрицания, я лишь впитывал общие понятия о вере, не поддаваясь им полностью. Слишком много было сомнений, которые не позволяли просто верить… К тому же я считал, что вера, как и безверие, не должна возникать по принуждению, – и никто не смог бы убедить меня в обратном. Тем более теперь, когда душа покрылась коростой, содрать которую стало очень трудно…

А потом я наткнулся на руины, где по некоторым характерным обломкам догадался, что рухнули не просто два здания, стоявшие рядом друг с другом: наполовину лопнувший купол мечети привалился боком к маковке с крестом. Я стоял возле них и думал о том, что многовековой спор о главенстве одной из конфессий над другой разрешился самым простым способом – разметав их обе. И никто из искавших спасения внутри храмов не нашел его – здесь все было перемолото и превращено в труху, как и везде.

Я стоял и смотрел, и постепенно злость стала наполнять меня. Зачем? За что? Сквозь всю мою отупелость, броню черствости пробилась ненависть, требовавшая выхода наружу. Кто дал Ему право? Подняв руки к небу и раздирая рот безумными криками, я принялся ругать того, кто, по мнению миллионов, должен был оградить их от всего. Приступ прошел быстро – на него некому ответить…

Как-то раз, выискивая еду, я вышел на небольшую площадь – возможно, остатки былого сквера. Ото всех прочих это место отличалось лишь меньшим количеством обломков – наверное, высотных зданий поблизости было немного, и их руины не смогли усеять здесь всю поверхность земли. Поживы не предвиделось. Я собирался пересечь «сквер» по прямой, чтобы пошарить среди битых кирпичей и стекла на другой стороне. Глаза, приученные видеть разруху, механически перебегали с предмета на предмет, как вдруг что-то привлекло мое внимание. Заинтересовавшись, я подошел поближе.

Нет, к еде это не имело отношения. Может, для какого иного существа… Но не для меня. Пока. Я остановился в двух шагах от человеческих рук. Тление еще не тронуло их (вероятно, по причине сильного холода). Они торчали из земли, словно пытались найти опору для последнего рывка, способного вырвать их обладателя из смертельной ловушки. Пальцы чуть загнулись, застыв в тщетной попытке спастись. Я смотрел на громадный кусок плиты, вдавленной в обломки на том месте, где должно находиться тело погибшего, – и словно видел воочию, как это все происходило…

«…Он полз с перебитыми ногами, не чувствуя боли. Толчки закончились, земля перестала трястись. Она не смогла поглотить его, как всех, кто оказался рядом. Да, он ранен – но это поправимо. Он жив, он спасся – а значит, скоро придут спасатели, которые вытащат его отсюда. Осталось еще немного… Чуть-чуть! Еще рывок! Вот сейчас он вытащит себя из этой ямы – и все! Но что это? Земля стала оползать по краям! Ноги придавило! Нет! У него не хватит сил тащить еще и этот груз! Нет! Помогите! Не хочу! Опять толчок! Тень! Она приближается! Не-ет!..»

Я сглотнул, ощутив, как жутко пересохло в горле. Видение исчезло. Заставив себя отвести взгляд от рук, я обернулся – и вновь жуткий образ заслонил все…

«…Руки отчаянно цеплялись за обломки рамы. Дом больше не существовал – осталась только эта стена. Как она до сих пор не упала, он не понимал. Но стена стояла, покачиваясь и накреняясь с каждым новым толчком. А толпы метались в разные стороны, ища спасения от огня и бесчисленных разломов, куда проваливались целые кварталы. Опять толчок! Стена словно прогнулась – и он сорвался, падая с жуткой высоты. Нет!..»

Шагах в десяти от меня, в паре метров от поверхности, я увидел еще одно свидетельство Того Дня. Останки человеческого тела висели на частоколе из арматуры, пробитые им в десятках мест… И я видел все это Его глазами! До самого последнего мига…

Мне стало страшно. Чуть ли не бегом я устремился прочь с этой жуткой площади – и споткнулся, упав лицом в жидкую жижу из грязи и того, что могло бы называться снегом. Падение слегка отрезвило – я поднялся… и в ту же секунду почувствовал на себе молящий взгляд. От ужаса перехватило дыхание – на меня были устремлены мертвые глаза! Девушка, прислоненная спиной к обломкам здания, словно просила меня о помощи! И опять видение заслонило собой явь…

«…Она ничего ей не сделала! Она лишь случайно толкнула ее, когда уворачивалась от падавшей балки! Но эта обезумевшая старуха сбила ее с ног и принялась бить, вымещая свой страх и злобу. Нет, не старуха – какая-то бомжиха, пьянь, уже давно потерявшая женский облик и возненавидевшая всех и вся! И сейчас ей представилась возможность отомстить! За свою погубленную жизнь! За срок, который пришлось отмотать на зоне, куда она попала по собственной глупости! За сына, выгнавшего ее из их дома! За то, что эта девчонка такая хрупкая по сравнению с ее обрюзгшим телом! Горло! Горло ей порвать! Зубами!..»

Хрупкая фигурка, пытавшаяся ладошками прикрыть окровавленное горло, осталась далеко позади – я бежал прочь, забыв о еде и вообще обо всем. Картинки, словно ожившие в моем воспаленном мозгу, напрочь отбили желание вести поиски. Слишком реальные, живые, они едва не свели с ума…

Дни шли за днями, ночи сменяли одна другую. Я перестал их считать, запутавшись и сбившись однажды, а после и вовсе решив, что мне это ни к чему. Даль терялась – либо в дымке множества пожарищ, либо в хлопьях, падавших с неба. Меня стали преследовать шорохи. Не то чтобы отчетливо различаемые звуки вроде грохота упавших стен или треска сгорающих деревьев – к тому я привык, нет. Шорохи были иного рода – вроде неспешного шага поблизости или хлопанья крыльев и бормотания за спиной. Обрывки разговоров… От постоянного напряжения начинала болеть голова. Я вертел ею, пытаясь избавиться от подступавшего кошмара, и погружался в какое-то болото, из которого выбирался только после тяжелого и рваного сна. Сказывалось сотрясение, полученное вначале. Если бы еще и ночь была такой, как до Катаклизма, – мне стало бы совсем худо. Но смены времени суток почти не существовало, и я больше полагался на часы биологические. Когда хотел спать – спал. Когда чувствовал в себе силы идти – шел.

Постоянная хмарь, свисавшая с облаков, напоминала, что я нахожусь среди гигантского кладбища. Она сеялась на землю в виде мокрых хлопьев, которые методично присыпали всю поверхность. Настоящих дождей не шло – только такие, из пепла и грязи, которые мне уже осточертели. Они капали почти безостановочно. Их я уже не боялся и старался прятаться лишь от крупных хлопьев.

Это все перестало быть цивилизацией. И я сам становился дикарем, жадно высматривавшим, где бы найти добычу. Я продолжал свое сражение за жизнь – не зная, нужна ли она мне вообще. Иногда начинал разговаривать сам с собой – и пугался собственного голоса. Меня разбирал беспричинный смех, я улыбался, наблюдая, как горит какое-нибудь дерево или дом, порой захлебывался в истерике – и так же быстро успокаивался, смутно понимая, что надо остановиться. Нет, я еще не сходил с ума и четко отслеживал все, что видел, закладывая эту память куда-то внутрь, но наполовину отключенное сознание не могло воспользоваться этими знаниями. Я мог по несколько раз пройти по одному и тому же месту, прежде чем понимал, что был здесь неоднократно…

Настоящий дождь пролился лишь однажды. Ливень, сорвавшийся неожиданно, обрушил сверху столько воды, что все покрылось сплошными потоками текущей грязи. Я промок за несколько секунд. Вода, хлеставшая не переставая, уже залила все низины и теперь подбиралась выше, угрожая самым настоящим наводнением. Я поразился – такого ливня мне еще видеть не приходилось. Может, где-то там, в тропиках, такие и считались обычным явлением, но здесь совсем иные широты…

Вода стала касаться ног, и пришлось подняться повыше. Все сливалось в бешеных струях, и нельзя было даже разглядеть собственную руку, вытянутую перед собой. Сплошная стена воды! Я представил себе, что крысы – если мне не показалось тогда – должны толпами валить на поверхность. Дождь закончился столь же резко, как и начался. Словно из перевернутого ведра выплеснули все, и не осталось ни единой капли. Все оказалось залито водой.

Это был первый подобный ливень, который мне пришлось пережить. Он на какое-то время очистил небо от хмари и убрал нависшую над городом тучу смога и пепла, создававшую впечатление постоянных сумерек. Стало значительно светлее, а видимость улучшилась. Вода быстро исчезала в провалах, и скоро лишь многочисленные лужи напоминали о том, что недавно бушевал такой сильный дождь. Я разделся, выжал одежду и вдруг заметил, что не чувствую холода. Однако впечатление было обманчивым: через несколько минут меня пробил сильнейший озноб, и я стал энергично растираться руками, чтобы согреться. Мелькнула мысль: «Не надо хищников – одного мороза хватит, чтобы все кончилось». А какая, собственно, разница? Я высушил свое рванье возле костра и опять пустился в странствия, поглощенный только одним: вода, еда, ночлег… Ночлег, вода, еда. Еда, вода… Еда. Еда… Еда!!! Где-то в самой глубине сознания теплилась мысль: «Так нельзя, ты не должен быть таким!» Временами я чувствовал раздвоение, и половина, которая отвечала за физическое сохранение, подавляла другую так сильно, что лишь малая часть меня еще ощущала себя человеком. Может, только часы отделяли меня иногда от полного расслоения – и тогда по разрушенным улицам бродило бы еще одно дикое существо.

Я сам удивлялся тому, что со мной происходит, – не заметить изменений уже стало невозможно. Обострились до предела слух и обоняние, появилась ловкость, присущая скорее кошке, чем человеку. Порезы затягивались так быстро, что не требовалось даже бинтов. То не распознанное вначале чувство, которое предупреждало о всевозможных угрозах, теперь присутствовало всегда – и не раз спасало от поспешного шага или поступка. Может, я не мог им управлять, но предвидеть опасность по крайней мере за секунды до ее появления – мог всегда. И чем серьезнее была такая опасность, тем быстрее и отчетливее я ее ощущал.

Но плата за эти способности становилась все выше и выше. Я постепенно забывал, что я – Человек… Я помнил свое имя, помнил все, что со мной происходило. Помнил прошлое – хотя относился к нему, как к чему-то ни к чему не обязывающему… И догадывался: если так будет продолжаться, в один прекрасный момент я и вовсе превращусь во что-то такое, чего земля еще не видела. Меня это пугало; может быть, именно поэтому перерождение еще не завершилось, не приобрело такую силу, справиться с которой я бы уже не смог. Исподволь, раз за разом, я терял присущие человеку черты. И, хоть пока не изменился внешне, в мыслях уже стал сравнивать себя со зверем. Соответственно, будто ниоткуда в руках появилась сила, которой просто не имелось раньше. Один раз, запасая дрова для костра, я вцепился в одиноко стоявшее деревце и буквально вырвал его с корнем – и только потом с удивлением осознал, что раньше такое мне было бы не под силу. Я согнул ствол – и он хрустнул, сломавшись посередине. Меня это больше обрадовало, чем потрясло, хоть это был один из признаков того, что я меняюсь. Я повторял подобный фокус со многими предметами, а один раз решил согнуть и трубу, с которой не расставался. Она подалась удивительно легко, и я сразу решил ее выбросить – зачем она такому сильному человеку?

Человеку ли? Со мной что-то происходило. Я часто впадал в оцепенение и подолгу стоял на одном месте, качаясь как маятник. Очень быстро отросли волосы на голове. Грязные и спутанные, они защищали от ветра, и я перестал укрывать ее тряпьем. И все же еще оставалась какая-то грань, которую я не смел перейти. Я не прикасался к трупам… по крайней мере не смотрел на них как на возможный способ утолить постоянно мучивший голод. И хотя сознание атрофировалось почти полностью, запрет на это оставался в силе даже в самые мучительные вечера, когда мне не удавалось найти совсем ничего.

Однажды я понял, что ошибаюсь. Не все погибли в этом опустошенном городе. Но лучше бы я оказался правым в своем заблуждении! Ковыряние в чужих сумках, мародерство ларьков и киосков, поиски и метания по руинам – и случайная встреча, от которой остался жуткий осадок и невыносимый укор на сердце. А произошло все буквально на одном месте, с интервалом в несколько минут…

Меня отвлек от очередного «грабежа» странный звук. Я насторожился – среди ропота дождевых капель и сухого потрескивания догоравших досок он выделялся чем-то знакомым, напоминал звуки, которые издает живое существо. Неужели есть еще кто-то, ищущий укрытия и пропитания среди этого кладбища? Сомнения разрешились самым простым образом: я швырнул в сторону, откуда доносился шум, хороший обломок кирпича. Делая это, я даже не думал о том, попаду ли в кого, – было лишь досадно, что мне мешают рыться в отбросах. Видимо, я уже начинал меняться…

На щедро усеянную обломками и прочей мешаниной площадку перед магазинчиком, где я рассчитывал найти поживу, выползло нечто – и от его вида я едва не заорал. Не от испуга – это чувство как-то притупилось на общем фоне. Скорее от неожиданности. В самом деле – передо мной стоял конь. Вглядевшись чуть внимательнее и ближе, я с каким-то злорадством и надеждой убедился в том, что он уже не сможет убежать… Кусок мяса для изголодавшегося желудка! Все остальное занимало менее всего. И все же я заставил себя успокоиться и разглядеть нежданного гостя более подробно.

Не конь – на обломках асфальта находился пони. Маленький, лохматый и очень жалкий. Почти без гривы – та обгорела до самой кожи, кое-где виднелись проплешины оголенного мяса. И с перебитыми у колен передними ногами. Именно это я успел рассмотреть в первую очередь, сразу решив обратить себе на пользу появление животного. Как он умудрился выжить до сих пор? Среди такого хаоса, при полном отсутствии еды?

Пони устремился ко мне… Он еле-еле пытался заржать – из горла вырывались те самые булькающие звуки, которые я услышал еще до его появления. Видимо, лошадка испытывала сильные муки. А я, нимало не сочувствуя, видел только громадный бок, прожариваемый на огне ближайшего костра…

Взяв еще один кирпич, я резко подскочил – вдруг он попытается удрать? Но сразу опустился на место. У пони сломаны ноги – ему не уйти даже от неторопливого шакала. А я – шакал… Шакал? Почему? Я всего лишь хочу есть! И он самой природой предназначен для того, чтобы утолить мой голод!

Пони плакал. Едва я заметил крупные слезы, стекавшие по грязной морде, как кирпич выпал из рук. Не могу… Он искал живых, искал, как это делаю я сам! Искал помощи, сочувствия! А нашел меня… Нашел – свою смерть.

В глубине души я понимал: места жалости нет. Либо я убью его, чем продлю собственные страдания, либо он просто издохнет от мук и голода – вокруг ни травинки. Только грязь, прах и пепел.

Я прикоснулся к морде. Пони прянул ушами. Он снова попытался что-то булькнуть…

– Уходи…

Я едва не застонал, понимая, что не могу обмануть доверие измученного существа.

– Уйди… Да уйди же!

Пони испуганно шарахнулся – и сразу угодил задней частью в колодец, неожиданно открывшийся под его ногами. Крышка, каким-то чудом еще державшаяся все эти дни, съехала в сторону. Настоящая лошадь не смогла бы проскользнуть в эту дыру. Но пони проскочил, словно его смазали маслом. Он неожиданно громко заверещал, и я рванулся к яме. В отличие от отверстия, сам колодец внизу оказался неожиданно широким. В сумраке сложно было что-то разглядеть, но я понял: на дне есть нечто маслянистое, вязкое… Пони медленно тонул. Никаких сил не могло хватить вытащить его обратно. От злобы и отчаяния я заорал:

– Доволен? Пожалел, да? Придурок!

Пони еще раз заржал, словно прося…

– Да не спасу я тебя! Не спасу!

От ненависти к самому себе я что есть силы ударил кулаками о землю. Боль несколько отрезвила, костяшки пальцев заалели от свежей ссадины.

– О, черт…

Туловище пони уже погрузилось в жижу больше чем наполовину. Он снова издал рыдающий, захлебывающийся звук. Проклиная все на свете, я поискал глазами: нужно доску или хоть что-то, чтобы спуститься вниз. Не найдя ничего, я рванулся к груде камней. Если не смогу его вытащить, то хоть облегчу его смерть… Броски ничего не дали – темнота и узкое пространство люка мешали точному попаданию. Да и не смог бы я прикончить несчастное животное, разве что добавил бы ему еще больше боли…

– Ладно… – Я прохрипел, стискивая зубы и всматриваясь в яму, где погибал маленький конь. – Ладно, пусть…

Ладонь, сжавшая край отверстия, вдруг соскользнула. В попытке удержаться я машинально взмахнул рукой – и наткнулся на скобу! Черт, в этом колодце есть за что держаться! Спуск занял секунды. Вязкая поверхность в колодце была не везде, в основном занимая середину этой странной ямы. Но упавший конь попал именно в нее. Вокруг валялись кирпичи, битые камни, шифер и стекла. Не решившись вспороть пони горло осколком, я схватил с земли ближайший булыжник. А потом отступил… Камень, поднятый над мордой пони, повис в бессильной руке. Как? Как я могу его ударить? Еще живого? Нет…

Пони смотрел мне в глаза – и я чувствовал себя последним негодяем, не способным даже на крайнюю меру.

– Прости…

Я отвернулся. Жижа, в которой находился пони, чавкнула, словно утроба. Конек булькнул и погрузился по самую шею. Он уже не пытался высвободиться – жижа держала плотно, не желая выпускать законную добычу. Морда исчезала в черной массе – а я трясся в углу, кляня себя за слабость и неспособность поступить по-мужски. Всего один удар мог прекратить все это… Пони, навек пропадая в черноте трясины, более не издал ни звука. Только молящие глаза, не закрывшиеся до самого конца…

Судорожно нащупывая скобы, я стал карабкаться наверх. В дальнем углу ямы раздался тяжелый вздох… От неожиданности я сорвался, больно ударившись спиной.

– Помоги…

От членораздельной речи у меня будто все перевернулось в голове. Я ошалело смотрел по сторонам, не веря собственным ушам.

– Помоги мне…

Голос шел откуда-то из темноты. На мгновение я подумал, что это бред. Наказание свыше за проявленную слабость… Галлюцинация…

– Я… здесь… Подойди…

Чуть ли не спотыкаясь, на подгибающихся ногах я сделал пару шагов в направлении голоса.

– Ниже…

В темноте помещения практически ничего не просматривалось, но я разглядел нечто такое, от чего еще более впал в ступор. Человеческую голову… и больше – ничего! То ли от неправдоподобности ситуации, то ли от шока, но я вдруг решил броситься в неизвестность – и быстро встал возле этой говорящей головы…

– Нагнись…

Голос был очень слаб. Если бы не замкнутость помещения, вряд ли я смог бы его услышать. Но сейчас я различал даже шорох ветра, носившего пыль и пепел снаружи.

– Я здесь… – Он снова повторил эту фразу, и я пригнулся, желая увидеть, кто со мной пытается говорить в таком мало подходящем для общения месте.

Человек, чью голову я видел, по самые плечи был придавлен массивными глыбами. Одного взгляда хватило, чтобы понять: он не выйдет отсюда. Никогда. Мне не по силам отодвинуть эти блоки, более того – даже если я попытаюсь найти рычаг, это не поможет. Вывернутые руки, сведенные от муки скулы, пятна крови на земле…

– Четыре… – Он предвосхитил мой вопрос. – Четыре… дня. Или больше… Я… потерял счет времени.

Он проговаривал слова с трудом. Я сообразил, что он, находясь в такой позе, лишен не только еды, но и питья – удивительно, что вообще еще способен произносить что-то членораздельное…

– Ты… – Я сглотнул, доставая бутылку и поднося ее ко рту говорившего. – Сразу попал? И… как?

Он меня понял, ответив кратко, не отвлекаясь на детали:

– Нет. Дня через три… Тоже… искал жратву. Пить…

Он пил долго, пока не осушил всю емкость.

– Горло… Как песка насыпали…

– Я попытаюсь тебя вытащ…

– Нет. – Он прервал меня и даже вроде попытался повернуть голову в знак отрицания. – Не нужно. Я все видел… Ты… зачем полез сюда?

– Хотел помочь… Не знаю. – Я на самом деле не знал, что ответить. Сказать, что решил убить пони, дабы избавить его от удушья? Или что стало жалко бездарно упущенного мяса?

– Ясно… – Голова устало опустилась. – Ты нормальный. Это хорошо.

– Нормальный?

– Да. – Голос неожиданно окреп. – Нормальный. Другой… не стал спускаться. Струсил. Ты пытался… я видел. Отсюда, если глаза привыкнут, – видно.

Я оглянулся. Голос не обманывал. Сверху падал хоть тусклый, но свет, и середина помещения просматривалась намного отчетливей, чем углы.

– Только… Ты не стал.

– Не могу. – Я ответил просто, вдруг поняв, что нет смысла изображать из себя героя. – Думал, что смогу. И… не смог.

– Ладно… – Голова опять упала. Силы покидали его. – Крысы отгрызли мне уши…

Я непроизвольно дотронулся до виска головы – и нащупал лохмотья, клочками свисавшие по бокам.

– Они отбежали… И утонули в яме. Где твой конь… Ее не было, когда меня придавило. Она увеличивается… Это очень… Страшно. И… я прошу… тебя.

Я отпрянул, уже догадываясь, чего потребует от меня этот несчастный.

– Мой отец… Много лет назад. В болоте. На моих глазах… Он тоже… Просил. Выстрелить. Я… не смог. Он утонул, и пузыри… долго…

Голова умолкла.

– Сдвину блоки, вытащу – и не будешь больше…

– Молчи. – Голова поднялась. – Будь… мужчиной. Я не животное. У меня сломана спина – ног не чувствую. Как до сих пор не сдох… не знаю. Только бесполезно все… И утонуть – страшно. Пузыри…