Текст книги "Рассекречено. Правда об острых эпизодах советской эпохи"

Глава 3. Открытое купе дипкурьеров

Ранним утром 5 февраля 1926 года в поезде № 5 «Москва-Рига» на перегоне между станциями Икшкиле и Саласпилс, что в 22–25 километрах от Риги, было совершенно вооруженное нападение на двух советских дипкурьеров. В перестрелке погиб старший курьер, латыш Теодор Нетте, получивший три пули в грудь и еще по одной в каждую руку. Его помощник, эстонец Иоганн Махмасталь, выжил, получив пулю в живот и две в правую руку. Дипкурьеры направлялись в Ригу, откуда, сдав часть груза, должны были направиться в Таллин, а уже из Таллина – в Берлин…

Братья-разбойники

Реальных описаний случившегося очень мало: показания выжившего дипкурьера, Махмасталя, которые цитировались в политиздатовском пропагандистском опусе «Долг и отвага», да еще рапорты политического управления латышской полиции, которые уже в современной Латвии изучили рижские историки Герман Гусев и Олег Пухляк. Итак, полицейские (а в Риге и советские дипломаты), вошедшие в поезд, обнаружили на полу купе скорченное тело Нетте, который был лишь в нижнем белье. Рядом второй курьер – окровавленный, никого не подпускавший к багажу с диппочтой, в левой руке сжимавший пистолет. Впрочем, патроны в нем, как оказалось, он уже все расстрелял. В купе проводников нашли и двух нападавших: оба сидели, прислонившись друг к другу, мертвые: у одного зафиксировали легкое ранение в щеку и второе – в висок, смертельное, другой имел тяжелое ранение в правое бедро и смертельное – тоже в висок. Оба гладко выбриты, в хороших костюмах, на каждом до зеркального блеска начищенные ботинки. В карманах литовские монеты и блокнот со схемой расположения станций Скривери, Рембате, Саласпилс. Возле железнодорожного полотна позже нашли литовские паспорта, по которым выяснили, что нападавшие – родные братья Антон и Бронислав Габриловичи. Первому 24 года, второму 19 лет, поляки, уроженцы Шавельского уезда Ковенской губернии Российской империи (в описываемое время это Шауляйский округ Литовской Республики). Как установила полиция, братья снимали жилье в рижском районе Торнякалнс. Оба якобы были известны литовской полиции как мелкие контрабандисты и спекулянты, но никаких дел с применением оружия, не говоря уже про убийства, за ними не числилось. Согласно базе данных историка Сергея Волкова, во время гражданской войны в России Антон и Бронислав Габриловичи участвовали в Белом движении, но были ли они связаны с белоэмигрантскими организациями и какими конкретно, так и не выяснено. Как не установлено, было ли это нападение актом террора, попыткой захвата дипломатического багажа или «всего лишь» вооруженным налетом с целью грабежа. Действовали братья одни или в составе группы, по своему почину или являлись чьими-то пешками-исполнителями, – все это тоже осталось неизвестным. Нет ясности даже в том, из какого именно оружия стреляли Габриловичи: все источники, как латышские, так и советские, отчего-то скромно умалчивают о такой «мелочи»!

Пароход и человек

Но таким же туманом таинственности и недосказанности покрыто все, что связано с «красными дипкурьерами». Конечно же, обоих тут же наградили орденами Красного Знамени (Нетте – посмертно), о них написали газеты, их именами назвали пароходы, а Маяковский сочинил свое знаменитой стихотворение «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Позже сняли и фильмы, а 5 февраля с тех пор отмечается у нас как день памяти дипкурьеров, погибших при исполнении служебных обязанностей. При этом собственно о дипкурьерах известно не слишком много. Теодор Нетте родился в 1896 году в семье рижского сапожника. Его официальная биография уверяет, что он уже с пеленок состоял в партии большевиков, подвергаясь полицейским преследованиям, а за революционную пропаганду вместе с отцом якобы даже попал в питерские «Кресты», откуда после Февральской революции «рабочие и солдаты освободили их и сотни других революционеров». Действительно, в 1915 году его вместе с отцом арестовали, но, судя по источникам, вовсе не за революционную деятельность, а за «саботаж при исполнении государственного заказа по изготовлению одежды и обуви для армии»: будущий дипкурьер трудился в мастерской отца, которая поставила армии партию сапог с подошвой из… бумаги. Да и сидел он вовсе не до революции, а лишь до апреля 1916 года, когда был оправдан по суду, а вот его отцу «впаяли» три года за саботаж. В 1918 году Теодор Нетте всплыл сначала в Наркомате внутренних дел Советской России, затем был комиссаром батальона в полку латышских стрелков, позже служил в Елгаве членом революционного трибунала. Чем тогда занимались ревтрибуналы, разъяснять, полагаю, не стоит: ничем, кроме вынесения расстрельных приговоров, которые нередко приводили в исполнение сами же ревтрибунальцы. А в другом латышском городке, Виляны, Нетте служил уже секретарем политотдела – так именовался аналог ВЧК в Советской Латвии, просуществовавшей на клочке латвийской земли около года. Советские биографы Нетте с пафосом писали, как он «судил тех, кто стрелял в красноармейцев с чердаков и крыш, кто в голодные дни копил золото, спекулировал хлебом и солью, кто предавал и продавал советскую власть. Нетте без жалости судил всякую сволочь, бандитов и шпионов». Затем Нетте перевели в Наркомат иностранных дел – дипломатическим курьером. О его напарнике известно еще меньше: Иоганн (Иоханнес) Махмасталь, эстонец, 1891 года рождения, уроженец города Нарва, во время гражданской войны служил в Эстонской коммунистической бригаде и ВЧК, потом получил назначение в Наркоминдел.

Маузер без патронов

Вот его показания и вызывают массу вопросов. Хотя бы потому, что он их все время менял, увеличивая количество нападавших: первоначально их у него двое, затем стало трое, потом уже четверо. Правда, убитые братья Габриловичи под его описание не очень и подпадали. Понятно, что в лихорадке перестрелки было не до разглядывания примет, но еще вопрос, видел ли выживший курьер нападавших вообще? Хватает и других несуразиц. Например, выясняется, что двери купе дипкурьеров «были обычно открыты», причем постоянно и даже когда кто-то из них покидал купе, что точно не соответствовало служебным инструкциям! Более того, старший дипкурьер, Нетте, в момент нападения спал раздетый на верхней полке. Понятно, что курьеры несут охрану по очереди, но ведь до пункта назначения оставалось уже не более 20–30 минут – разве не пристало старшему дипкурьеру уже одеться и быть во всеоружии?

…Со слов Махмасталя выходит, что еще в четыре утра он якобы услышал на крыше вагона шаги двух человек. (Пробиравшихся по обледенелой крыше на полном ходу поезда?!) Эти слова Махмасталя никто так и не подтвердил: ни проводники, ни пассажиры, да и никаких следов на крыше не обнаружили. Тем не менее курьер «насторожился»: поднялся, вышел в коридор и «около 10–15 минут, или даже больше, стоял в коридоре напротив нашего купе». При этом начальника-напарника он так и не разбудил, не предупредил о возможной опасности и – внимание! – даже оружия не взял с собой: просто стоял и смотрел. Потом якобы увидел нервно ходившего взад-вперед по коридору какого-то мужчину в темном пальто и черной шляпе. Снова насторожился, но как-то опять по-особенному: и оружие не достал, и будить начальника вновь не стал, и даже дверь купе не закрыл: «Нетте спал на верхней полке, головой в сторону коридора. Дверь купе все время находились открытой». Более того, «насторожившийся» Махмасталь снова покинул купе, опять-таки оставив его открытым настежь (а начальника спящим!), и ушел в уборную. Хотя, как свидетельствует дипкурьер Борис Шапик (его рассказ помещен в том же политиздатовском опусе «Долг и отвага»), согласно инструкции, «в пути следования необходимо было сидеть в купе, не отлучаясь ни на минуту, и охранять диппочту. Для того чтобы пойти в вагон-ресторан, нужно было пройти ряд вагонов, а идти с почтой было довольно опасно, в любом тамбуре могла быть устроена засада. Заказать в ресторане обед и попросить принести его в купе было также рискованно, так как не исключено, что пищу могли отравить…». Как писал другой дипкурьер, Евгений Рубинин, страны Прибалтики тогда «кишели русскими белогвардейцами и наемными бандитами. В любой момент от них можно было ожидать нападения или какой-нибудь провокации», потому «дипкурьеры постоянно находились в состоянии огромного нервного напряжения» и, главное, должны были всегда находиться наготове с заряженным оружием в руках.

Так что инструкции товарищи Нетте и Махмасталь однозначно нарушили, расслабившись после пересечения границы с Латвией. Когда Махмасталь пошел в туалет, оставив открытым купе со спящим Нетте, тут, по его словам, все и началось: в коридоре появились какие-то люди в черных масках с оружием. «Увидев все это, я бросился в свое купе, крикнув спавшему на верхней полке Нетте: „Бандиты в масках!“» При этом дверь купе Махмасталь вновь оставил открытым! Дальше еще круче: «Быстро схватив лежавшие на столике у окна под салфеткой наши с Нетте два маленьких маузера, передал один Нетте, а второй стал готовить для стрельбы…». К вопросу об оружии: поскольку «маленьким маузером» профессиональный чекист явно не мог назвать здоровенный классический Mauser C-96 (пусть даже и в его несколько укороченной версии «Боло»), значит, это был карманный «маузер» калибра либо 6,35 мм (образца 1910 года), либо 7,65 мм (образца 1914 года). Сам Махмасталь показал: «Всего я стрелял раз девять, так как выяснилось, что выпустил все патроны…». Значит, это был 6,35-мм «маузер» 1910 года – он как раз девятизарядный. Но вооружать дипкурьеров пистолетом, использующим столь маломощный и слабый патрон калибра 6,35 мм, – разве это не глупость, разгильдяйство или что похуже?

Продолжу цитировать Махмасталя: «В этот момент одним прыжком в купе вскочил замаскированный человек (купе, напомню, сам курьер и не закрыл! – Авт.)… Он направил на меня браунинг, но я не успел еще вставить обойму». Во как! Мало того, что оружие «под салфеткой», так оно еще и не заряжено? Дипкурьеров уже расстреливают, а Махмасталь только лишь собирается зарядить пистолет?! По крайней мере, так утверждал он сам… Да и вообще порой возникают нехорошие подозрения, действительно ли он участвовал в перестрелке или расстрелял магазин уже после, в окно или крышу? Ведь если бы он действительно стал стрелять, еще не будучи раненым, то в той тесноте уж обязательно задел бы кого-то из нападавших. Но как показала экспертиза, именно Нетте, и только он, успел ранить обоих братьев Габриловичей, а все пули Махмасталя – если он вообще стрелял во время нападения – прошли мимо, «в молоко». Хотя, конечно же, сам он твердил, что попал одному бандиту в грудь, а другому в живот. Да вот только ни один из нападавших не был ранен ни в грудь, ни в живот. По словам Махмасталя, после того, как он расстрелял все патроны, то якобы увидел еще и третьего человека «с маской на лице, в пальто цвета маренго, русских сапогах и с револьвером „парабеллум“ в руке», который стоял возле купе и смотрел на раненого курьера. Мог спокойно добить его, но, «ничего не сказав и ничего не сделав, он ушел». Позже Махмасталь будет уверять, что третий был плохо выбрит, с длинным бледным лицом, светлыми усами, в жокейском кепи, а сапоги – с галошами. Он, мол, и добил двух раненых бандитов. Потом в показаниях Махмасталя объявился и четвертый. Так или иначе, если судить по показаниям выжившего, нападавшие имели все возможности добить его, но почему-то этого делать не стали: может, потому, что он и «не рыпался»? Кстати, чем именно были вооружены нападавшие, тоже никак понять невозможно: тот же Махмасталь, путаясь, говорил то про браунинг, то про парабеллум, то про наганы, хотя уж он-то, как недавний чекист, в оружии разбирался прекрасно. Нет и никаких сведений о проведении трасологической и баллистической экспертиз, неясно, чем были вооружены братья Габриловичи, из какого оружия в их головы были выпущены роковые пули. Равно как по сей день неясно, из какого именно оружия был убит Нетте и какие пули извлекли из раненого Махмасталя. Как ни странно, советскую сторону такие «мелочи» тоже отчего-то совершенно не заинтересовали, зато вызвала раздражение, как писал один из тогдашних советских дипломатов, «нарочитая медлительность в действиях полиции: долго обсуждали вопрос о калибрах пистолетов…».

Советская версия, правда, сугубо неофициальная, газетная и пропагандистская, гласила, что нападавших было трое, четверо и даже пятеро, один из которых, мол, и добил раненых братьев выстрелами в затылок. Правда, смертельные ранения, повторюсь, были вовсе не в затылок, а в висок, но кого это занимало? Действовали же нападавшие, разумеется, по заданию иностранных разведок – английской, польской, латышской, литовской и др. Иногда, правда, утверждалось, что это дело рук белых эмигрантов, но, опять-таки, выполнявших задание английских спецслужб. Любопытно, но латышские и литовские власти тогда не особо и возражали, когда стрелки переводили на англичан и поляков, и публикациям на эту тему в своих газетах не препятствовали. В связи с этим в прессе этих стран популярной оказалась версия про «вдруг» обнаружившегося «третьего брата» по имени Леопольд – майора польской армии или польской военной разведки, обитавшего в фешенебельной квартире в Варшаве, который и подвиг, мол, братьев на дело. Большой сумбур внесло письмо, якобы написанное Брониславом Габриловичем своему родственнику, – литовские, а затем и латышские газеты опубликовали его 11 февраля 1926 года. В письме, написанном неплохо поставленным почерком на относительно хорошем русском языке (хотя и не без мелких ошибок), его автор извещал «дорогого Геню»: «…Теперь наверно ты уже знаешь, на какую границу мы уехали, нам было неприятно идти на такую операцию, но чтож (так в оригинале. – Авт.) поделать, что другого выхода нам не было, со спекуляцией почти ничего нельзя было заработать, а денег не было откуда взять…» Смущает не столько русский язык природного поляка (в конце концов, писал он его вроде бы своему русскому родственнику), сколько почти безупречное соблюдение нового советского (!) правописания: никаких вам тут «ятей», «еров» и прочих «фит», о чем и свидетельствует фотокопия послания. Но эмигрант, получивший образование, хотя бы и начальное, еще в Российской империи, так писать в 1926 году явно не мог: это же надо было специально переучиваться, отвыкая от инстинктивного «старорежимного» письма! Кстати, «брат-майор» так никогда и нигде больше не всплыл, да и не оказалось никаких документальных сведений о наличии такого майора в польской армии или разведке. Хотя, конечно, странно: люди идут на страшное, смертельное дело – и берут с собой документы (паспорта), оставляют подробные письма… Так или иначе, но ни польский след, ни британский веского документального или материального обоснования не получили, да это и было бы удивительно: если к этому и были причастны разведки, то уж они-то за собой точно все подчистили. 25 октября 1927 года следствие было закрыто по причине смерти обвиняемых. Как ни удивительно, советская сторона по этому поводу возражений не высказала и на продолжении поисков возможных сообщников больше не настаивала. Более того, завершение дела в Москве восприняли с плохо скрытым удовлетворением.

Бриллианты для диктатуры пролетариата?

Возможно, это было связано со спецификой того груза, который везли дипкурьеры? Не случайно латвийская пресса тогда написала, что дипкурьеры сложным маршрутом, через Ригу и Таллин, везли в Берлин груз бриллиантов аж на четыре миллиона рублей золотом. Но, как полагает латвийский историк Эрик Екабсонс, скорее всего в их багаже была большая партия фальшивых британских фунтов стерлингов, предназначенная, скорее всего, для финансирования очень серьезного дела – подготовки всеобщей стачки в Великобритании. Стачка, кстати, и вспыхнула – в мае 1926 года, и едва не сотрясла туманный Альбион! Как позже выяснят британские службы, советское финансирование этого «проекта» действительно имело место. И вовсе не случайно Максим Литвинов, тогдашний заместитель наркома иностранных дел СССР, выдал на похоронах Нетте такую нетривиальную фразу: «Ограбление почты дало бы нашим врагам возможность изготовленные ими поддельные документы выдать за настоящие, найденные в дипломатической почте!»

А фальшивые фунты (а также и доллары) в СССР тогда тоже печатали: свидетельства этого обнаружил и оставил в своих собранных материалах журналист, ветеран советского 130-го Латышского корпуса Гунар Курпниекс. Собирая в 1950–1960-е годы материалы о чекисте Эдуарде Берзиньше, он случайно наткнулся и на сведения о производстве этих фальшивок. Более того, ему удалось поговорить и с некоей Верой Звиргздиня, с 1925 года работавшей кассиром в советском полпредстве (посольстве) в Таллине. Она и поведала Курпниексу, что Нетте и Махмасталь должны были доставить туда деньги, а затем поехать в Берлин: «Сама процедура была секретной до мелочей. Полученные от курьеров деньги я по своим каналам отсылала дальше. Иногда это было легально, но чаще – с посредничеством агентов». По словам бывшей спецкассирши, когда им из Риги по телефону сообщили о происшедшем в поезде, в полпредстве «начался ужасный переполох. Никто же не знал, что Махмасталь будет держаться настолько безупречно. Можете представить, что случилось бы, если бы полиция нашла в мешках фальшивые деньги! …Позор, связанный с фальшивыми деньгами, обрушил бы нас как карточный домик». С этим можно согласиться: дипкурьеры спасли если и не государство, то его престиж, и без того тогда хилый. Утрать они контроль над багажом, скандал бы вышел грандиозный, на всю планету, с последствиями катастрофическими и непредсказуемыми: фальшивые деньги в дипломатической почте – это не та вещь, которую можно запросто замять. Может, конечно, дипкурьеры, привыкнув к рутине таких поездок, тогда и «расслабились», но дело свое они сделали, так что наградили их заслуженно. Правда, после выздоровления Махмасталя перевели с «оперативной» работы на административную, затем на хозяйственную, а в 1937 году и вовсе арестовали. К счастью, не расстреляли. Официально считается, что он умер в эвакуации в Челябинской области. На деле – фактически в ссылке, в полной безвестности, пытаясь спастись от голода тем, что в глухом селе своим фотоаппаратом делал снимки людей в обмен на продукты питания… Даже точная дата его смерти – и та неведома: февраль 1942 года, и все. Его могилу кое-как отыскали (или сделали вид, что нашли) лишь тогда, когда вдруг вспомнили о 50-летии нападения на дипкурьеров. В 1977 году могилу поставили на госохрану, а в 1989 году соорудили в селе мемориал, установив бюст Махмасталя…

Глава 4. Войков: допустимая потеря?

7 июня 1927 года на варшавском вокзале некий Борис Коверда шесть раз выстрелил из пистолета в полпреда (посла, по-современному) СССР Петра Войкова. Две пули достигли цели и через 50 минут он скончался в госпитале, куда его успели доставить. «Рука героя-монархиста дотянулась до убийцы царской семьи», – злорадствовали эмигрантские издания, поскольку за пределами Страны Советов причастность Войкова к злодеянию в Ипатьевском доме мало кем подвергалась сомнению. Европейские газеты сравнивали убийство советского посла с сараевским и судачили о скорой войне с Советами.

«Наш ответ Чемберлену»

К 1927 году положению Сталина завидовать не приходилось, у него, казалось, все сыпалось: полный провал его экономической политики, воспрянувшая оппозиция, буквально вырывающаяся из его цепких рук партия, да еще оценивающе приглядывались к шее товарища Сталина «красные маршалы» и даже ближайшее окружение – «сброд тонкошеих вождей». Единственная возможность сохранить власть (и жизнь) – максимально закрутить гайки внутри страны и партии. Был бы повод…

Товарищ Сталин, конечно, такой повод и сам обязательно придумал бы – если бы успел, конечно. Но 23 февраля 1927 года поистине царский подарок чуть не на блюдечке ему преподнес британский министр иностранных дел Джозеф Остин Чемберлен: направил ноту советскому правительству, пригрозив разорвать отношения с СССР, если тот не прекратит подрывную деятельность – в том числе, и в Великобритании. Грех было не воспользоваться таким сувениром, и тов. Сталин принялся раскручивать «британскую подлость» по полной программе, организовав масштабную кампанию по всей стране под девизом «Наш ответ Чемберлену!».

События того времени вошли в историю как «военная тревога». Казалось, на большевиков ополчился весь мир: по всей Европе и даже в Азии показательно громили советские агентурные сети. 6 апреля 1927 года китайская полиция разгромила советское полпредство в Пекине, захватив документы резидентур ОГПУ и Разведупра. 9 апреля 1927 года уже во Франции с поличным при встрече с агентом был взят помощник нелегального резидента Разведупра Стефан Узданский. Следствием провала стал арест во Франции около ста человек из числа советской агентуры. 12 мая 1927 года в дело вступили и британцы – полиция совершила в Лондоне налет на советское торговое общество «Аркос», также захватив много интересных документов, и 27 мая британская корона выполнила обещанное и разорвала отношения с СССР. Полпреду Аркадию Розенгольцу со товарищи было предложено покинуть туманный Альбион в десятидневный срок. А следом прогремели выстрелы в Варшаве…

В отношениях с Польшей горшки были побиты и без Войкова: на границе двух стран фактически шла необъявленная война. Советы вели «активную разведку» – этим эвфемизмом в Москве именовали заброску в Восточную Польшу (Западную Белоруссию и Западную Украину) диверсионно-террористических групп под командованием чекистов и командиров Красной армии. «Партизаны», типа Ваупшасова и Орловского, вырезали польских стражников, полицейских, «помещиков», сельских старост. Когда припекало, шустро сбегали на советскую территорию под защиту красноармейских штыков. А в Варшаве вовсю резвились бомбисты – местные террористы-коммунисты, которых снабжали взрывчаткой, гранатами, бомбами и т. п. прямо из здания советского полпредства. В свою очередь, поляки «асимметрично» опекали боевиков Савинкова.

Но к описываемому моменту самого Бориса Викторовича уже давно не было в живых – еще в августе 1924 года его выманили на советскую территорию, захватили, и затем он был успешно «самоубит» на Лубянке в мае 1925-го. И от его организации остались лишь ошметки и обглодки. В отличие, скажем, от Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) – эту монархическую организацию в Кремле (и на Лубянке) как раз почитали за врага серьезного. Но вся соль в том, что опорных пунктов в Польше у террористов «монархической ориентации» быть просто не могло: особо энергичных поклонников «единой и неделимой» поляки выставили сразу после окончания советско-польской войны. Слишком уж глубоки были противоречия между интересами русских монархистов и ярого польского националиста Пилсудского, так что посланцев Врангеля и великого князя Николая Николаевича в Польше не очень жаловали. Но Кремль, предметно представлявший реальные польские расклады, вдруг почему-то предпочел ухватиться именно за «монархическую» версию.

Главный противник

7 июня 1927 года полиция еще допрашивала неведомого стрелка; его партийно-политическая ориентация, а равно и мотивы покушения были еще загадкой. Но товарищ Сталин уже знал все ответы на все вопросы, хотя и находился весьма далеко не только от Варшавы, но и от Москвы – в Сочи. Поздним вечером того дня, прочтя сухую шифровку о покушения, он тут же надиктовал Молотову директиву, отправленную 8 июня в 1 час 50 минут ночи и поступившую в шифрбюро ЦК ВКП(б) в 8 часов 40 минут утра: «Получил об убийстве Войкова монархистом. Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево…». Но, строго указал вождь, с поляками ни в коем разе даже в словесную конфронтацию не входить – с учетом тогдашней реальной боеспособности (т. е. полного отсутствия таковой) Красной армии это могло дорого стоить. «От нас требуется максимум осторожности. …Надо дать официальное извещение… с указанием, что общественное мнение СССР считает вдохновительницей убийства партию консерваторов в Англии…».

И, наконец, о главном – тех самых гайках, которые срочно надо было начать закручивать: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концентрационном лагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами». Ибо, с нескрываемым удовлетворением завершил вождь, «убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархистских и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами…».

Указания высшей инстанции приняты к исполнению незамедлительно: уже 8 июня 1927 года Политбюро ЦК ВКП(б) издало постановление «О мероприятиях в связи с белогвардейскими выступлениями». Поручив ОГПУ «принять решительные меры в отношении белогвардейцев»: «произвести массовые обыски и аресты», «опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20 видных белогвардейцев», «согласиться с тем, чтобы ОГПУ предоставило право вынесения внесудебных приговоров вплоть до расстрела…».

Первую партию «белогвардейцев» бессудно расстреляли уже вечером 9 июня. Всего же в те дни ОГПУ произвело по всей стране не менее 20 тысяч обысков и девяти тысяч арестов «бывших людей». Когда председатель ОГПУ Менжинский уведомил Политбюро, что «ОГПУ предполагает число расстрелянных ограничить сравнительно небольшой цифрой», да и вообще слегка сбавить темпы, то получил недвусмысленную отповедь Сталина: повальные аресты продолжить. Используя их еще и «для развития системы добровольчества среди молодежи в пользу ОГПУ и его органов».

Но главным объектом чекистской атаки стали не «домашние» монархисты, а закордонные – тот самый РОВС, созданный в 1924 году генералом Врангелем, а затем принятый под крыло великим князем Николаем Николаевичем. И его тайная структура – боевая организация генерала Кутепова. Но почему под шумок выстрелов Коверды, который, как быстро выяснится, никогда никаким монархистом не был, стрелки перевели именно на РОВС, казалось бы, уже давно деморализованный ныне распиаренной чекистской операцией «Трест»? Если на момент создания РОВСа в нем было порядка 40 тысяч человек, то к 1929 году его боевые возможности оценивали уже в 50–60 тысяч «штыков». Мало? Но это же были офицеры и солдаты, дисциплинированные, сплоченные в подразделения, в активе которых был отменный боевой опыт, качественная подготовка и хорошая физическая форма. Превосходный профессиональный мобилизационный контингент, в любой момент способный стать армией. Или – острием армии вторжения. Да и как собственно террористов недооценивать их было чревато: 3 июня 1927 года в Москве боевики РОВС пытались взорвать общежитие сотрудников ОГПУ на Малой Лубянке, 6 июня 1927 года боевик РОВС бросил бомбу в бюро пропусков ОГПУ в Москве, а 7 июня 1927 года, в тот же день, когда в Варшаве стреляли в Войкова, группа кутеповцев прорвалась и в Ленинград, забросав бомбами Центральный партклуб на Мойке. Никого из «сброда тонкошеих вождей» совсем не прельщала перспектива случайно (или не очень) залететь под руку этих отмороженных молодцев. Но, повторюсь, Кремль все же больше заботила не дилетантская возня нескольких десятков террористов Кутепова, а собственно РОВС как потенциально организованная сила.

Чужой среди своих

…Войкова хоронили торжественно: воинские почести, траурные марши, гроб на артиллерийском лафете, митинг, Кремлевская стена. Однако некролог «Правды» был обезличен и сух до необычайности: советские вожди явно скорбели не по самому убиенному, а лишь отдавали должное его статусу – Войков не был для них совсем уж «своим». Вот и советские энциклопедии услужливо подскажут, что до 1917-го Войков был меньшевиком. Порой внимание акцентировали еще и на том, что Войков хотя и вернулся после февраля 1917-го в «пломбированном» вагоне, но не в том, не в «правильном» вагоне – не с Лениным, а с лидером меньшевиков Мартовым…

Петр Лазаревич Войков родился в 1888 году в семье, как утверждал советский дипломат (и невозвращенец) Григорий Беседовский, «директора керченской гимназии, махрового монархиста и члена «Союза русского народа». Но это полная чушь: никаким «махровым монархистом» и черносотенцем отец Войкова не был. Еще с подачи уже монархической эмиграции Петра Войкова и поныне упорно именуют Пинхусом Лазаревичем Вайнером и даже членом тайной еврейской террористической организации – это тоже чушь. В реальности он крещенный в православии «малоросс» или, как написали бы сегодня, «украинец». Его дед, Петр Войков, крепостной крестьян Таврической губернии, скопив деньги, выкупил у помещика вольную. Как истово верующий человек, он своего сына, крещеного в день святого Лазаря, назвал именем этого святого. И даже сумел дать ему достойное, гимназическое образование. После окончания гимназии Лазарь Петрович Войков поступил было в Петербургский Горный институт, но вскоре был исключен оттуда за участие в студенческой забастовке. Потому продолжил образование уже в Тифлисе, где закончил учительскую семинарию, затем получил место учителя математики в ремесленном училище Керчи. Мать Петра Войкова, Анна Филипповна, в девичестве Иванова, тоже получила высшее образование – закончила Керченский Кушниковский институт благородных девиц (иногда именуется «женский институт»). Сам Петр Войков учился в Керченской классической мужской Александровской гимназии, и в основном на отлично. Но в 1904 году был исключен из гимназии – формально за пропуск занятий, реально – за политику, был зачислен в Ялтинскую гимназию, откуда тоже отчислен, так что гимназический аттестат он получил позже, когда экстерном сдал экзамены за полный гимназический. Советская литература утверждала, что с гимназических лет Войков был активным деятелем подпольных социал-демократических кружков, деликатно не уточняя, каких именно. Потому как кружки те были меньшевистскими. Но, если хорошенько покопаться, выяснится, что социал-демократических кружков и организаций в Крыму тогда практически не было, зато там вовсю резвились социалисты-революционеры. Войкову приписывали организацию покушения на ялтинского градоначальника генерала Ивана Думбадзе в 1907 году: с балкона дачи в коляску проезжавшего мимо генерала была брошена бомба, но генерал выжил, отделавшись тяжелой контузией и множеством ранений. Но здесь сложно что-либо говорить о степени участии в этом деле Войкова: по одной из версии, он был причастен к перевозке бомб, по другой – планировал операцию. Более очевидной полагают его причастность к покушению на ялтинского полицмейстера Михаила Гвоздевича летом 1906 года. Есть версия, что группе из пяти боевиков, в том числе и Войкову, поручили тайно вывезти из Ялты самодельные бомбы. После погрузки мешка с бомбами в фаэтон боевики разделились. Войков вместе с двумя боевиками отправились за город к оврагу, где должны были «утилизовать» бомбы, другие два боевика пешком сопровождали экипаж. Именно они, услышав, что по бульвару сейчас должен проехать полицмейстер, неожиданно «поменяли концепцию», бросив бомбы в чиновника. Но неудачно: полицмейстер остался жив, боевики же, получив смертельные ранения, скончались в больнице. Сам Войков сбежал в Севастополь, оттуда в Петербург, где поступает на физико-математический факультет университета. Но вскоре полиция вышла на его след, и он по загранпаспорту своего товарища сбежал уже за границу – сначала в Париж, затем перебрался в Женеву. Там вступил в Швейцарскую социалистическую партию, продолжив активно сотрудничать как с меньшевиками, так и с ленинцами. Возвращаясь же к крымским эпизодам, отмечу: те теракты учиняли вовсе не социал-демократические дружинники-боевики (меньшевики или большевики, неважно), а один из эсеровских «летучих отрядов»! Так что с партийной принадлежностью Войкова все не так просто. Или, напротив, как раз ясно? Кстати, основательная «эсеровская» боевая закваска чувствовалась в нем буквально до последнего: ведь, будучи уже смертельно раненным, он, выхватив пистолет (тот еще дипломат, с пистолетом в кармане!), стал отстреливаться. Можно припомнить и другой варшавский эпизод: когда очередному резиденту ОГПУ в Варшаве потребовалось разгрузить сейфы от запасов предшественника – взрывчатки, бомб, ручных гранат и даже баллонов с отравляющими газами, Войков, игнорируя нормы, накладываемые дипломатическим статусом, к изумлению сослуживцев (и надзиравшей за ним польской контрразведки), с энтузиазмом взялся самолично топить бомбы в Висле!