Текст книги "Деревянное яблоко свободы"

Глава 4

Когда мы прибыли, съезд гостей был в самом разгаре. Не успевал отбыть один экипаж, как его место занималось другим, только что подкатившим. Как раз перед нами выскочил из санок бывший мой однокашник Носов. Я окликнул его, но он уже нырнул в двери. Я спрыгнул на снег и подал руку Вере.

У крыльца толпились любопытные, привлеченные предбальной суматохой, и во все глаза разглядывали важных господ (которые от этого становились еще более важными), проходящих в ярко освещенный вестибюль. Швейцар, принимавший наши шубы, был, как всегда, приветлив. Увидев нас с Верой, он никак не выразил удивления, но я совершенно точно знал, что про себя он все же отметил: вот приехал Филиппов с новой барышней. На мое счастье, Носов крутился еще возле гардероба. Он стоял перед зеркалом, прилизывая свои редкие волосы, равномерно распределяя их по темени. Он мне очень кстати попался под руку. Мы можем войти в залу втроем, так что никто не поймет, с кем из нас явилась Вера: со мной или с Носовым. Я подозвал его, и он охотно подошел своей несколько развинченной походкой баловня судьбы и ловеласа.

– Вера Николаевна, – сказал я несколько преувеличенно торжественно, – позвольте представить вам моего бывшего однокашника, а ныне известного в нашем губернском масштабе литератора.

– Очень рад, – сказал Носов, наклоняясь к ее ручке так, чтобы не рассыпались волосы. – Какое удивительное создание! – Он смотрел на Веру с нескрываемым восхищением.

– Ты еще должен сказать: откуда вы такая?

Носов засмеялся:

– Старина, ты слишком хорошо меня знаешь. А в самом деле, откуда вы такая?

Вера смущенно улыбнулась.

– Вера Николаевна, – поспешил я на помощь, – моя гостья. Она приехала из Тетюшского уезда и гостит у меня вместе со своим отцом Николаем Александровичем Фигнером. Ты, конечно, слышал.

– Ну еще бы! – воскликнул Носов. – Сын известного партизана?

– Нет, – смущенно сказала Вера. – Мы просто однофамильцы. Александр Самойлович не родственник нам. Кроме того, он умер за четыре года до рождения папы.

– Очень жаль, – почти серьезно сказал Носов. – А я, признаться, был абсолютно уверен. В ваших глазах есть что-то, я бы сказал, героическое. Ну что, пойдемте в залу?

Вера вопросительно посмотрела на меня.

– Пожалуй, пойдем, – сказал я.

Разумеется, на нее обратили внимание. Дамы и мужчины, стоявшие группками и сидевшие в креслах, отвечали на мои поклоны и задерживали взгляды на Вере. Появление на балу новой, да к тому же еще и весьма привлекательной девушки в любом случае не осталось бы незамеченным, но я ясно сознавал: все замечают, что она идет со мной, а не с Носовым, хотя я намеренно и старался отставать на полшага. Носов же, в отличие от меня, чувствовал себя в своей тарелке. Нарочито громко, чтобы слышала Вера, спросил он, читал ли я в одном столичном журнале его очерк о земских больницах.

– Нет, – сказал я, – пока не читал.

– Напрасно, – сказал Носов отечески, как бы даже сочувствуя мне. – Прочти обязательно, получишь огромное удовольствие. Цензура, конечно, как всегда, выбросила самое лучшее, но кое-что все же осталось. Кстати, – теперь он понизил голос, – ты не мог бы одолжить мне десять рублей на несколько дней? Понимаешь, вчера у Скарятиных в преферанс играли, ну и, как обычно, продулся.

Скарятин – наш губернатор. Сказал все это Носов для того, чтобы, во-первых, получить желаемое, во-вторых, чтобы заодно подчеркнуть свою близкую связь с губернаторским домом. Я знал, что одолжить ему деньги – все равно что выбросить, и в другое время не дал бы, но сейчас мне нужен был его союз, я полез в карман и, на ощупь вытащив из бумажника империал, незаметно сунул его Носову.

Я уже сказал, что мы с Носовым были однокашники. Но он университета не закончил. Сейчас, задним числом, он любит говорить об этом многозначительно и туманно, намекая, что исключение его находится в прямой связи с политикой и событиями, имевшими для России самое серьезное значение. Тогда же дело обстояло несколько иначе. Его действительно выгнали на втором году обучения, потому что многочисленные выходки его переполнили чашу терпения университетских преподавателей. Последней каплей была следующая история. У нас был один профессор, большой любитель фольклора. Он преподавал общее право, но любимым его коньком было толкование русских пословиц и поговорок, которых он почитал себя замечательным знатоком. Однажды во время лекции этого профессора Носов послал ему записку с вопросом, что означает поговорка «Закон лежит, вода бежит». Профессор был очень доволен, тем более что поговорка, по его мнению, соответствовала теме лекции. Он стал объяснять, что поговорка отражает известную косность наших законов, которые не поспевают за изменениями быстротекущей жизни.

– Вот и получается, – сказал профессор, – что жизнь как река, она течет, меняется, становится другой, а старый закон, как камень, лежит на ее пути.

Как только он это сказал, на скамейке, где сидел Носов, и вокруг него раздался смех, после чего Носов поднялся и сказал:

– Ваша отгадка, господин профессор, неверна. Закон лежит, а вода бежит – это прокурору клизму ставят.

Тут уж и вовсе раздался дружный смех всей аудитории. Профессор побагровел, затопал ногами (с ним чуть припадок не сделался) и закричал:

– Вон! Чтобы больше вашей ноги здесь не было!

– Как вам угодно, господин профессор, – сказал Носов и, вставши на руки, на руках же вышел из залы.

После этого он и был исключен и теперь пробовал себя на литературном поприще, хотя, по-моему, главной его целью было как можно выгоднее жениться.

…Большая зала была ярко освещена газовыми рожками. Дамы блистали нарядами, драгоценностями и ослепительными улыбками, успевая при этом за одну секунду смерить неодобрительным взглядом каждую вновь прибывшую гостью, подозревая, очевидно, в ней вкус выше собственного. Все стояли или сидели, разбившись на группки, переговариваясь между собой, и разговоры эти сливались в один ровный гул.

Лизу я увидел сразу. Она и Авдотья Семеновна сидели в креслах недалеко от дверей. Авдотья Семеновна старательно ела мороженое и не менее старательно разглядывала туалеты находившихся рядом с нею дам. Лиза рассеянно слушала незнакомого мне гвардейского офицера, который рассказывал, наверное, что-то очень занимательное, потому что размахивал руками, изображая нечто похожее на сабельный бой. По лицу Лизы я видел, что рассказ офицера ей совершенно неинтересен, издалека было заметно, что она думает о чем-то другом. Вот она улыбнулась офицеру, подняла голову, и мы встретились взглядами. Хотя я и считал искренне, что в моем появлении с Верой нет ничего предосудительного, я все же смутился и глазами попытался показать Лизе, что это именно ничего и не значит. На мое счастье, Носов был еще здесь. Я попросил прощения у Веры и отвел Носова в сторону.

– Послушай, старина, – сказал я ему. – Будь друг, займи пока мою гостью, мне надо отлучиться.

Он сразу все понял.

– Давно пора отлучиться, – сказал он. – Лиза – девушка строгая, твое отсутствие может дорого тебе обойтись.

– Значит, ты с ней побудешь и не оставишь ее? – спросил я о Вере.

– О чем речь, – сказал он. – Почту за счастье.

Мы вернулись к Вере, я потоптался еще с полминуты, а затем, извинившись и сказав, что поручаю заботу о ней своему другу и скоро вернусь, отошел.

Когда я подошел к Лизе, перед ней все еще стоял гвардейский офицер.

– …И вот однажды, – продолжал он какой-то свой рассказ, – играли мы в карты у командира, а командир, надо вам сказать, был старый холостяк…

– Простите, – перебила Лиза, – позвольте представить вам моего друга…

Мы раскланялись, он пробормотал свое имя, которое я не расслышал, я пробормотал так же невнятно свое.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Добрый вечер, – сказала она со значением.

– Good evening, my dear! [2]2
  Добрый вечер, дорогой (англ.).


[Закрыть] – строго сказала Авдотья Семеновна и пытливо посмотрела на меня сквозь очки. – Куда ж это ты, мой друг, запропал?

– В каком смысле? – спросил я.

– Давно тебя у нас не видела.

– Служба, – сказал я.

– Уж так заслужился, что и забежать не можешь, – проворчала старуха.

Офицер, видя, что между нами идет какой-то свой разговор, извинился и отошел.

– Эта провинциальная красавица и есть ваша гостья? – помолчав, спросила Лиза, придавая оттенок презрения не только слову «провинциальная», но даже и слову «красавица».

– Да, – сказал я подчеркнуто беспечно. – Отец ее просил сопроводить свою дочь на бал.

– Она первый раз выезжает в свет?

– Да. А что?

– Вы бы ей сказали, что широкие пояса вышли из моды еще в прошлом году, – сказала Лиза. – Впрочем, – добавила она, уже не скрывая своей неприязни, – женщины со вкусом перестали их носить еще в позапрошлом.

– Прошу прощения, – сказал я. – Но мы не настолько близки, чтоб я мог делать ей замечания подобного рода.

– А я думала, что если вы вдвоем являетесь на бал…

– Лиза, – перебил я, оглядываясь на ее матушку, – не устраивайте мне, пожалуйста, сцен, это вам не идет. У вас делается злое лицо и злые глаза. И, простите меня, вон, кажется, идет Баулин, мне надобно с ним переговорить по делу.

Костя Баулин был мой товарищ. Он работал доктором в городской больнице, и иногда, как сведущего специалиста, я привлекал его к судебной экспертизе.

На днях я послал ему медицинский акт вскрытия тела извозчика Правоторова и просил дать свое заключение. Мне хотелось обсудить с Костей это дело, поэтому, оставив Лизу с ее матушкой, я стал пробираться к нему. Проталкиваясь сквозь толпу, раскланиваясь направо и налево со своими знакомыми, я потерял своего друга из виду и нашел его уже только в бильярдной, где он, одинокий, стоял у стены и следил за игрой того самого гвардейского офицера, с которым меня знакомила Лиза, и губернского секретаря Филимонова. Сам Костя в бильярд никогда не играл, впрочем и в другие игры тоже. Вообще многие находили его странным человеком, потому что он никогда не волочился за женщинами (хотя возможности у него, известного в городе доктора, в этом смысле были неограниченные), а любил только свою тихую жену Нину, от которой имел четверых детей.

В юности многие считали его безобразным, похожим на обезьяну, но мне он всегда казался красивым особой красотой умного и доброго человека.

Увидев меня, Костя обрадовался и первым заговорил о деле, меня волновавшем.

– Ты знаешь, – сказал он, и его умное обезьянье лицо с завернутыми вперед ушами напряглось, – я прочел этот акт, он составлен так безграмотно медицински, что, кроме безграмотности, в нем ничего не видно. Понимаешь, тот, кто его составлял, пишет, что смерть, вероятно, наступила в результате сердечной недостаточности, но это еще ничего не значит, потому что смерть почти во всех случаях наступает от сердечной недостаточности. Будь у человека грипп, воспаление легких, отравление или перепой, конечной причиной смерти всегда является сердечная недостаточность.

– Ну а как ты думаешь, эксгумация трупа может что-нибудь дать?

Он подумал и покачал головой:

– Вряд ли. Ведь прошло много времени. Этот самый Анощенко бил его кулаком?

– Кулаком.

– Дело в том, что труп, как ты понимаешь, давно разложился. Если там и были какие-то внутренние кровоизлияния, теперь их установить невозможно.

– Значит, ты считаешь, что эксгумировать труп нет смысла?

– Я этого не сказал. Наоборот, я считаю, что эксгумацию надо провести в любом случае, иногда даже кости говорят больше, чем от них можно ожидать.

– Что ты имеешь в виду?

– Надо посмотреть, – уклончиво сказал он.

Пока я говорил с Костей, бал начался. В большой зале оркестр грянул вальс.

– Ладно, Костя, – сказал я, – мы с тобой еще поговорим. Я пойду.

– Желаю успеха.

В зале уже танцевали, и мне пришлось пробираться между танцующими. Навстречу попался мне Носов, танцевавший с Машей Ситтаки, дочерью известного нашего табачного фабриканта.

– Где Вера? – спросил я его.

Увлеченный разговором со своей партнершей, он только махнул рукой.

– Там.

– Нет, ты скажи, – схватил я его за рукав. – Пригласил ее хоть кто-нибудь?

– Конечно, – сказал он.

Лиза с матерью сидела в углу, и, хотя они разговаривали, я видел, что Лиза бросает беспокойные взгляды по сторонам. Танцующие то скрывали ее от меня, то вновь открывали, я проталкивался вперед, раскланиваясь, извиняясь перед теми, кого толкнул, и пытался встретиться взглядом с Лизой, но она почему-то каждый раз искала меня в другой стороне. Наконец мы все-таки встретились глазами, я помахал ей рукой, давая понять, что иду, спешу и сейчас доберусь до нее, если сумею. Она улыбнулась, показала мне глазами, что я могу и не спешить, и опять занялась разговором со своей mother, но теперь уже было видно, что она больше не беспокоится и ее не интересует, кто что думает про то, почему она не танцует. Сейчас я подойду, и все сразу увидят, что к чему. И я шел к ней. Но когда я был уже совсем близко (оставалось не больше двадцати шагов), я увидел Веру. Она стояла совсем одна, никому не знакомая, никем не приглашенная. На лице ее было выражение полного отчаяния. Большие бархатные глаза были полны слез. Казалось, еще секунда, и она разрыдается и убежит. Она повернула голову, и взгляды наши встретились. Ее глаза умоляли меня; в шумной, переполненной зале я услышал ее мольбу, этот крик, как в безмолвной пустыне: «Я погибаю! Спасите меня!»

Я немедленно подбежал к ней и сделал удивленное лицо:

– Вера, вы не танцуете? Позвольте?

Она улыбнулась. Должно быть, своей улыбкой она хотела сказать, что можно и потанцевать, если я ее приглашаю, но улыбка получилась не снисходительной, а благодарной. Она прямо упала ко мне в объятия. И, кладя руку на ее талию, из-за головы ее я увидел Лизу. Она разговаривала с матерью в спокойной уверенности, что я сейчас подойду, потом нетерпеливо подняла голову, как бы говоря: где же он, наконец? Я увидел, как на ее лице несколько раз одно выражение сменилось другим. Благодушное выражение («он уже должен быть где-то близко») сменилось выражением недоуменным («что происходит?»), потом она растерялась («ну, знаете ли!»), потом нахмурилась («этого еще не хватало!»), потом лицо ее стало надменным («ах, так!»), она повернулась к матери и стала обмахиваться веером, загораживая им меня от материнского взора. Я понял: она не хочет, чтобы мать меня видела, ей стыдно, что я танцую с другой.

Вера начала скованно, но скоро я заметил, что вальсирует она удивительно хорошо. Она была легка, как пушинка, и чувствовала малейшее мое движение. Мы кружились, и мне казалось, что все вокруг смотрят только на нас. Вот опять мелькнуло лицо Лизы, вот и мать ее, она уже нас заметила и смотрит с откровенным неодобрением, поджав губы. Мы танцуем, и, если рассудить здраво, в этом нет ничего предосудительного. Ну привез я свою гостью, ну, естественно, пригласил ее танцевать – что такого? И все-таки я чувствую, что что-то такое есть, и это понимаю я, и понимает Лиза, и понимает ее мать, и понимают все, кто обратил на нас хоть немного внимания, а если кто-нибудь и не понимает этого, то, наверное, только Вера, которая, не зная всех обстоятельств, просто танцует, отдавшись целиком удовольствию первого бала. Я вдруг понял, что она что-то говорит, чего я, занятый своими переживаниями, вовсе не слышу.

– Кажется, вы что-то сказали?

– Ничего особенного. Вы чем-то расстроены?

– Нет, что вы, – говорю я бодро. – Чем я могу быть расстроен?

– А эта девушка, которая смотрит на нас таким странным взглядом, и есть ваша невеста?

– Где?

– Там, возле оркестра.

– Да, это она, – сказал я беспечно. – А рядом с ней ее мать.

– Ваша невеста, кажется, не очень довольна вами.

– Что вы! Она счастлива. Если вы не возражаете, сейчас я вас представлю друг другу.

Музыка кончилась. Я взял Веру под руку и решительно повел туда, где сидели Лиза с матерью.

– Позвольте вам представить мою юную гостью, – сказал я, стараясь сделать это непринужденно, но получилось как-то развязно и даже чуть ли не нахально. – Вера Николаевна Фигнер, дочь друга и однокашника моего отца.

– Очень рада, – сказала Авдотья Семеновна. – Прелестное дитя, – добавила она, разглядывая Веру в упор.

– Алексей Викторович сказал, что вы первый раз в свете? – спросила Лиза, подавая руку в белой длинной, до локтя, перчатке.

Произнеся мое имя и отчество, она как бы подчеркнула, что для случайных знакомых я только Алексей Викторович, и никто больше.

– Да, – сказала Вера. – Первый раз.

– Это заметно, – кивнула головой мать, с одной стороны, как бы делая комплимент, а с другой стороны, вроде бы и намекая, что быть первый раз в свете не очень прилично, а может быть, даже и безнравственно. – А что же ваш батюшка с вами не приехал? – спросила она.

– Он говорит, что и в молодости балы не любил.

– Бывает, – сказала она, опять-таки как бы видя за этим некий недостаток, если не сказать порок.

Тут опять заиграли вальс, я растерянно стал шарить глазами и увидел приближающегося ко мне Костю. Я ему показал глазами на Веру, он сразу все понял и подошел к ней.

– Вы позволите?

Прежде чем ответить, она посмотрела на меня и улыбнулась растерянной улыбкой. И только после того, как я согласно кивнул головой, Вера повернулась к Косте и положила руку ему на плечо. Я пригласил Лизу. Мы пошли танцевать, и она сразу же начала с выговора.

– Эта девица, кажется, уже считает вас своим хозяином.

– С чего вы взяли? – спросил я.

– Я же видела, когда Баулин ее пригласил, она посмотрела на вас, словно спрашивала разрешения.

– Это естественно, – сказал я. – Мы только что танцевали вместе, кроме того, она моя гостья, и вообще, будучи впервые на таком балу, она может не знать, как надо себя вести в каждом случае.

– А вам, я вижу, очень нравятся деревенские девушки, которые не умеют себя вести.

– Лиза, – сказал я несколько раздраженно, – вы не хуже меня знаете, что Вера такая же деревенская, как и мы с вами. Она дворянка, причем не самого последнего рода.

– Партизан Фигнер – ее дед?

– Нет, он, кажется, не имеет к ним никакого отношения.

– Тем не менее, я думаю, вам стоит за ней поволочиться, а может быть, даже и сделать ей предложение. Она вполне мила, юна, а что касается фигуры, то при современных корсетах некоторые недостатки очень легко скрыть.

– А вы злюка, Лиза! – неожиданно для самого себя обнаружил я.

– Может быть, – сказала она и улыбнулась такой улыбкой, что мне стало не по себе. – Но если вы еще раз появитесь на балу вместе с ней, то знайте: наши отношения кончены.

– Вы предъявляете мне весьма странное условие, – сказал я. – Вера – моя гостья, и я не могу ее не сопровождать.

– Значит, вы хотите сказать, что и дальше будете за ней ухаживать?

– В той степени, в какой меня обязывает долг хозяина, – сказал я.

– В таком случае проводите меня на место.

– Лиза, – сказал я, – ведь это же глупо. Вы меня ревнуете, хотя у вас для этого нет никаких оснований.

– Можете понимать мои слова, как хотите, но если вы не пообещаете мне, что больше не будете с ней появляться, я прошу отвести меня на место.

– В таком случае, – рассердился я, – извольте. Я провожу вас на место.

Танцуя, я подвел ее к тому месту, где сидела Авдотья Семеновна.

– Теперь поцелуйте мне руку, – шепотом приказала она, – чтобы никто не видел, что мы с вами в ссоре. А теперь уходите, я вас больше знать не желаю.

Авдотья Семеновна зорко следила за нами, она не могла слышать то, что мы говорим, но, очевидно, догадывалась, что мы ссоримся.

– What happened? [3]3
  Что случилось? (англ.)


[Закрыть] – спросила она громко.

– Ничего особенного, мама, – садясь рядом с нею, улыбнулась Лиза, – просто Алексей Викторович сегодня несколько нездоров.

Я пожал плечами и отошел. Вскоре танец кончился, подошли Вера с Костей.

– Почему вы не со своей невестой? – спросила Вера.

– Мы решили сегодня держаться на расстоянии. Я сейчас должен уехать и прошу вас собраться тоже.

– А разве мы не будем танцевать мазурку?

– Извините, у меня сегодня нет настроения, – сказал я. – Впрочем, вы, если хотите, можете остаться. Я попрошу Костю, и он проводит вас домой.

– Да нет, нет, я, пожалуй, тоже пойду, – сказала она, хотя, кажется, не прочь была и остаться.

– Как вам будет угодно, – ответил я, понимая всю безнадежность своего положения в том смысле, что мой уход вместе с Верой тоже будет воспринят как очередной вызов.

«Черт с ними, – говорил я самому себе, выходя с Верой на улицу, – пусть думают, что хотят, меня совершенно не трогает».

На дворе заметно потеплело, было тихо, сыпал редкий, крупный снег, и снежинки вились, как бабочки, в свете фонаря над центральным подъездом купеческого клуба. Вся улица была заставлена экипажами. Два кучера прогуливались по мостовой, похлопывая по бокам рукавицами.

– Филипп! – крикнул один из них. – Кажется, твой барин вышел!

– Вижу, – откуда-то издалека отозвался Филипп, и, круто развернув лошадей, подал сани к подъезду…

– Езжай один, Филипп, – сказал я ему. – Мы с барышней пешком прогуляемся. Не возражаете? – спросил я ее.

– Нет, я с удовольствием, – улыбнулась она.

Филипп, громоздясь на облучке, как памятник, смотрел на нас неодобрительно.

– Ну, чего стоишь? Езжай, говорю, – повторил я свое приказание.

– Поедем, барин, – сказал Филипп. – Время-то позднее. Неровен час, озорники какие нападут.

– Ладно, ладно, езжай, не бойся, – успокоил я его. – И передай Семену, пускай спит да прислушивается, прошлый раз я звонок оборвал, пока добудился.

Филипп подумал еще, почесал в затылке, но, не решившись спорить, вдруг гикнул на лошадей, и они с места рванули крупной рысью. Мы пошли следом. Сыпал снег, было скользко, и я предложил Вере взять меня под руку, чтобы была поддержка, если вдруг она поскользнется. Первое время мы шли молча. Я чувствовал себя неловко. Установившийся между нами шутливый тон не подходил к обстановке и настроению, а как с ней говорить иначе, я не знал. Конечно, можно было сказать, что вот какая прекрасная погода, но так все говорят всегда; она человек достаточно умный, тонкий и ироничный и сразу почувствует фальшь. Не говорить ничего просто глупо. «Надо было выпить», – подумал я. Навеселе я становлюсь смелей, быстро вхожу в контакт, могу говорить о любых пустяках и быть достаточно остроумным. Впрочем, все это, вероятно, относится и к другим людям, и всякое пьянство начинается, я считаю, с того, что человек хочет освободиться от скованности, а потом докатывается черт знает до чего. Но все же выпить не мешало. Чем свободнее я хотел чувствовать себя с Верой, тем большую ощущал в себе скованность. С Лизой я никогда не был скован. С ней, если мне хотелось говорить, я говорил, если хотелось молчать, молчал. Но с Лизой теперь, после этого дурацкого случая, все кончено. Нечего ставить мне нелепые, невыполнимые условия… Мои отношения с ее father и до сих пор не были идеальными. Пусть они будут испорчены вконец… Иван Пантелеевич не из тех, кто не желает смешивать личные симпатии и антипатии со служебными взаимоотношениями.

– Вы чем-то огорчены? – спросила Вера.

Слава богу, она заговорила первая. Иначе мы могли бы промолчать всю дорогу.

– Напротив, – сказал я, придавая своему голосу максимально бодрую интонацию. – Я очень рад.

– Рады чему?

– Тому, что мы идем вместе, что сыплет снег…

– А вы на меня сердитесь?

– За что?

– За то, что я поставила вас в неловкое положение перед вашей невестой.

– Вы совершенно напрасно так думаете. Может быть, я особенно рад тому, что вы поставили меня в нелов…

Я прикусил язык. Кажется, я говорил лишнее. Во всяком случае, в словах моих имела место некоторая двусмысленность. Но я этого не хотел. То есть не то чтобы я не хотел, просто я не считал себя вправе смущать это юное создание. «Она слишком юна и чиста, а я стар». Мне казалось, что я слишком знаю изнанку жизни, и само это знание уже делает меня грязным и недостойным Веры. Ну и, конечно, возраст. Слишком велика разница. То есть не то чтобы уж так велика, девять лет – вполне пристойная разница. Но все-таки… Я взрослый, сложившийся человек, а она совсем еще девочка. Что может быть общего между нами? Да если бы я хотя бы знал, чего хочу. Не есть ли это просто минутное увлечение, которое пройдет еще быстрее, чем прошло мое увлечение Лизой? Лизу я, по крайней мере, знаю давно и хорошо, а с ней мы даже толком ни о чем не говорили. Я искоса посмотрел на свою спутницу, она думала о чем-то своем и улыбалась.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил я.

– Так, вспоминаю бал. Я выглядела очень глупо?

– Глупо не глупо, но вид у вас был растерянный, ну прямо Наташа Ростова.

– Правда? Тогда ничего. Наташа Ростова мне очень нравится. А вам?

Сейчас стыдно сказать, но тогда я, как и большинство моих сверстников, не признавал писателей, которым стал поклоняться в более позднем возрасте. Из всех писателей я признавал целиком одного только Чернышевского и частично Тургенева, вернее, одних только «Отцов и детей». Настоящими же моими кумирами были Белинский, Добролюбов, но более этих двух Писарев. Вместе с ним я отвергал «Рудина», вместе с ним считал Онегина пошляком и бездельником.

Я стал излагать Вере эти идеи и воодушевлялся все больше.

Вера слушала меня внимательно и молчала, но я видел, что слова мои производят на нее впечатление.