Текст книги "Деревянное яблоко свободы"

Глава 16

Друг мой Костя!

Вот и забрался я за эти кудыкины горы, оставив свой дом, свою профессию, для того, чтобы начать все сначала со студенческой скамьи. Да, я снова студент и сам не знаю, зачем мне это нужно. Изучаю медицину для того, чтобы на склоне лет стать доктором.

Условия здесь странные и совсем не похожи на те, которые мы привыкли наблюдать в нашей альма-матер. Народу здесь всякого много изо всех стран, и занимаются в основном не ученьем, а разными революционными теориями. Кого ни спроси, каждый если не лассальянец, то бакунист. В коридоре не дают прохода, то тащат тебя послушать какого-нибудь горлопана, то дерут с тебя деньги для испанской революции (что там за революция и для чего она нужна, никто толком не знает). То и дело подходят какие-то субъекты, предлагают подписывать всевозможные воззвания к народам и правительствам, требования и протесты. Я сперва подписывал, что давали, не глядя, потом надоело, и теперь не подписываю ничего, за что сразу был зачислен в ряды людей, презрительно называемых спокойно-либерально-буржуазными консерваторами, чем я, впрочем, вполне доволен. Кроме меня, здесь есть еще несколько человек, зачисленных в ту же партию, с которыми я сошелся, но не очень близко, потому что они раздражают по-своему. Есть здесь такая пара Владыкиных, ей за сорок, а ему и того больше, да еще некая Щербачева, жена мирового судьи, они теперь составляют мою компанию. Нельзя сказать, чтобы время мы проводили особенно весело, вечерами играем в лото да ведем разговоры на общие темы, какие теперь ведут все российские интеллигенты, но, по моему теперешнему представлению, и в лото играть полезнее (хоть и мелкое, но все какое-то упражнение для ума), чем вдаваться во все эти революционистские теории, от которых только голова пухнет. Знаешь ли, я здесь о многом стал думать иначе. Я никогда не был ретроградом и сам еще недавно поклонялся тем же богам, но, видя, до каких крайностей доходят здесь мои однокашники, как перепуталось все в их бедных головах, поневоле становлюсь с каждым днем все умеренней, и на все, что тут происходит, смотрю печально. Все эти теории лишь с первого взгляда кажутся верными, и все кажутся неправильными со второго взгляда. Но на молодые головы они действуют самым одуряющим образом, особенно на головы лиц прекрасного пола. Кружки растут как грибы. Молодежь взбудоражена. Коридоры университета оклеены всяческими воззваниями и прокламациями, которые служители не успевают сдирать. Вчера в вестибюле напротив дверей висел огромный плакат: «Позор!» Кому позор и за что, никто не знает, да это и неважно, важно что-нибудь провозгласить. Каждое крамольное слово действует, как электрический разряд. Когда повертишься среди студентов, так кажется, что завтра уже произойдет мировая революция. Все это было бы смешно, да, к сожалению, боюсь, как бы революция эта не разразилась в первую очередь в нашей семье. Верина сестра Лидинька завела себе подруг, которые ни о чем другом говорить не желают (и, что ужаснее, уже не могут), как только о равенстве. Равенство рас, равенство всех сословий, равенство мужчин и женщин. Я и сам, как тебе известно, сторонник равенства. Но можно взывать к нему в условиях нашей российской действительности или развивать его благородную идею перед молодой, неопытной душой и в то же время противустоять тому бешеному напору, который любую благородную идею может довести до абсурда. Здесь нет противоречия, ибо равенство может быть только в пределах разумных. Сама природа определила границы, которые переступить невозможно.

Похоже, тот образ мыслей, который я сам недавно разделял и проповедовал, сестры не только легко усвоили, но и развили до таких пределов, что я на фоне их выгляжу замшелым ретроградом.

Лидинька, кажется, уже совсем свихнулась. Вместо того чтоб читать учебники или хотя б романы, погрузилась в труды всяких социалистов, от Кампанеллы до Маркса, и все, без разбору, ей кажется чрезвычайно умным. Что до Маркса, то я его не читал, а Кампанеллу перелистал, заспорил: что тебе, говорю, этот Кампанелла? Неужели тебе такое устройство, которое он предлагает, нравится? Нравится, говорит. А вот, я говорю, ты детей рожать не хочешь, а Кампанелла велит. Женщину, говорит, худую надо сочетать с мужчиной полным, полную с худым, высокую с низким, и наоборот. Ты б хотела, чтоб тебя так сочетали? Обиделась, надула губки. Так всегда делает. Когда не находит ответа, отвечает надутием губ и молчанием.

Никакие здравые доводы ни на кого не действуют, иногда думаю, уж не я ли сам сошел с ума? В библиотеке попросишь какую-нибудь беллетристику или стихи, смотрят на тебя, как на ненормального. Лассаля, пожалуйста, сколько угодно, «Колокол» в любом количестве, а ежели Пушкина начнут искать, то, пожалуй, и не найдут. (А я, признаюсь, именно здесь и вошел во вкус. Не знаю, не из чувства ли противоречия? А впрочем, нет, не стану возводить на себя напраслину. Здесь, далеко от дома, особенно чувствуешь обаяние этого истинно русского поэта: да и вообще начинаешь подходить к литературе совсем с другой стороны.) Еще здесь все читают сейчас «Бесов» Достоевского, и все ругают. Между прочим, Нечаев, про которого, говорят, написал Достоевский, по слухам, находится тоже в Цюрихе, скрывается от русской полиции, представленной здесь весьма широко.

Вот, мой друг, в каком клубке имею я удовольствие проживать в настоящее время. Чем дело кончится, не знаю, но чувствую, идет к нехорошему.

Хотелось бы мне очень увидеть тебя теперь и обсудить толково все, о чем пишу так длинно и смутно. А когда приведется?

Твой Алексей.

Глава 17

Михаил Николаевич Владыкин, пензенский помещик и бывший актер, приехал в Цюрих за своей женой, которая на старости лет, как он говорил, стала мучиться блажью, то есть решила посвятить себя медицине. В самом деле, Леониде Яковлевне было уже за сорок; рядом с девятнадцати-двадцатилетними студентами она действительно казалась если и не старухой, то женщиной весьма почтенного возраста. Супруги пытались держать себя со всеми на равной ноге, и я держался с ними на равных и говорил Владыкину «ты», но для Веры и Лиды дистанция была непреодолимой. Тем не менее Владыкины часто бывали у нас, а мы у них, к нашей компании иногда присоединялась Щербачева, и вшестером мы коротали вечера, играя в лото или стуколку. Тот вечер был «лотошный». Леонида Яковлевна «кричала», то есть держала в одной руке парусиновый мешок, запускала в него другую руку, унизанную несколькими перстнями да еще браслетом черненого серебра, доставала фишки или кости, уже не помню, как они называются, и выкрикивала номера. Мы сидели за круглым столом каждый перед своей карточкой и кто монетой, кто спичкой, кто обрывками бумажки, закрывали совпавшие номера. Все шло тихо и мирно, пока Щербачева вдруг ни с того, ни с сего не высказалась в том духе, что, дескать, все студенты повально занимаются политикой, сами не учатся и мешают учиться другим. Разговор, естественно, пошел по этим рельсам, Лида сказала, что со своей подругой Варей Александровой видела недавно на улице Бакунина.

– У него такие сверкающие глаза и целая грива волос. Он похож на льва.

– Этих львов, кажись, нынче начали отлавливать, – сказала Леонида Яковлевна, запуская руку в мешок.

– Это в каком же смысле? – насторожилась Лида, почувствовав какой-то подвох.

– Говорят, швейцарская полиция арестовала Нечаева и собирается выдать русским властям. Тридцать четыре, – сказала она, посмотрев на очередную фишку.

– Не может быть! – в один голос сказали Лида и Вера.

– Почему же не может быть? – спросила Владыкина.

– Потому что… потому что… Я, кажется, выиграла, – сказала Лида. – Потому что швейцарское правительство революционеров не выдает.

– В том-то и дело, – Владыкина положила мешок на стол, – что его выдали не как революционера, а как уголовника.

– Разве можно его считать уголовником? – спросила Вера, посмотрев на меня.

– Видишь ли, – сказал я, – если даже убийство совершается по политическим мотивам, действие это все равно уголовное.

– И все-таки подло выдавать его как уголовного преступника, – сказала Лида.

– Не подлее, чем заманить своего товарища в темное место и там убить, – пожала плечами Владыкина.

– Мы про это ничего не знаем. Если и убил, то, значит, нужно было для дела.

Не думаю, чтобы эти Лидины слова можно было тогда принимать серьезно. Должно быть, оговорилась, не найдя подходящего довода в свою пользу. Но я помню, как переменилось тогда лицо Леониды Яковлевны, с каким изумлением глянула она на свою юную оппонентку.

– Ну, милая моя, – сказала она с расстановкой, – эдак-то вы далеко пойдете. В чем же польза такого дела, ради которого человека нужно убить?

Лида и сама почувствовала, что перехватила в споре, но уже не могла сойти со своей позиции.

– В конце концов, у каждого человека могут быть ошибки.

– Ошибки? – взвилась Владыкина. – Заманить товарища в какой-то грот, душить его, стрелять из пистолета, а потом привязать к шее камень и утопить в пруду – это уж, извините меня, ошибка, которую совершали так обдуманно, долго и последовательно, что можно было бы и опомниться. Если вы хотите знать, кто ваш Нечаев, почитайте новую вещь Достоевского, «Бесы» называется, там все про это правильно сказано. Небось не читали?

– Буду я еще читать всякую дребедень, – обиделась Лида.

– Напрасно вы так отзываетесь, – улыбнулся Михаил Николаевич своей обычной виноватой улыбкой. – Очень занятная вещь. Я сам, поддавшись общему впечатлению, сначала плевался, а потом не мог оторваться, так здорово все накручено.

– Михаил Николаевич, – с упреком сказала Лида. – Вы тоже считаете Нечаева уголовником?

– Да я вам не про Нечаева, а про «Бесов».

– А я вас спрашиваю про Нечаева.

Не из беспринципности, а по доброте, не желая никого обидеть, Михаил Николаевич с ответом не спешил.

– Ну, не мнись! – прикрикнула на него жена. – Ты взрослый человек, тебя спрашивает девушка, отвечай, как думаешь.

– Конечно, конечно, Лёничка, – заторопился Владыкин. – Мы, старшее поколение, должны прямо отвечать на вопросы. Видите ли, Лидинька, то, что сделал Нечаев, конечно, нельзя сказать, чтобы было хорошее дело… То есть я хотел сказать, что с нравственной стороны… А впрочем, вы же знаете, что мнение моей жены есть мое мнение.

Щербачева отвернулась. Я засмеялся. Владыкина рассердилась.

– Не строй из себя дурака! – закричала она. – Тебя спрашивают серьезно, так ты серьезно и отвечай. А впрочем, от тебя все равно серьезного ответа никогда не добьешься. Что же касается Достоевского, – повернулась она опять к Лидиньке, – то я считаю, что он совершенно прав: все эти ваши Нечаевы и прочие революционеры и есть настоящие бесы. – От Лидиньки она повернула лицо ко мне: – Вы со мной не согласны, Алексей Викторович?

– Нет, – сказал я твердо, – я с вами не согласен. Я по своим убеждениям не за революцию, а скорее за эволюцию, но я против того, чтобы судить какую-то категорию людей огулом. Я за то, чтобы каждого отдельного человека судить отдельно по совершаемым им лично делам.

– Ну конечно, – сказала она, – вы следователь, это сказывается.

– Возможно, – согласился я, стараясь этот спор притушить.

Но тут вступила в разговор молчавшая до сих пор Щербачева.

– Милая Лидинька, – сказала она с материнскими нотками в голосе. – Зачем вы спорите? Для чего вам нужна революция? Вы хотите освободить народ? Да этот же ваш народ чуть что вас же первых на первой осине и вздернет.

– Нет, меня он не вздернет. Это он вас вздернет!

Лицо Щербачевой перекосилось. Она развела руками.

– Ну, знаете ли, это уже слишком. Зачем же переходить на личности!

– Поскольку спор наш заходит в тупик, – сказал я, поднимаясь, – нам пора расходиться.

Происшедшее у Владыкиных было неприятно для всех. Вера и Лида долго шли молча, и только уже у самого дома Лида вдруг остановилась и спросила:

– Алеша, где можно достать пистолет?

– На что он тебе? – удивился я. – Уж не собираешься ли ты вызвать на дуэль Леониду Яковлевну?

– Нет. Я хочу напасть на полицию и отбить Нечаева.

– Что? – Я просто опешил от ее слов. – Ты думаешь, что ты говоришь?

– Да, я думаю. Я хочу напасть на полицию и отбить Нечаева.

Вмешалась Вера.

– Лида, – строго сказала она, – если ты вздумаешь это делать, я пойду с тобой.

Она встала рядом с младшей сестрой. Даже в темноте было видно, что глаза у обеих сверкают решимостью. «Господи! – подумал я в ужасе. – Ох, и нахлебаюсь я еще с ними!»

Дня два еще Лидинька мучилась своей блажной мыслью достать пистолет и напасть на полицию, потом как будто остыла. На какое-то время жизнь вошла в свою колею: лекции, библиотека, вечерние прогулки.

Как-то, задержавшись в библиотеке, я вернулся домой позже обычного. Еще поднимаясь по лестнице, я услышал оживленные голоса. Открыв дверь, я застал Веру и Лиду стоящими посреди комнаты. Видно, они о чем-то спорили и при моем появлении замолчали. Обе они выглядели расстроенными, мне даже показалось, что глаза у Лиды заплаканы.

– В чем дело? – спросил я и заметил в углу у двери саквояж желтой кожи.

– Лида уходит от нас, – тихо сказала Вера.

– Уходит? – Я ничего не понимал. – Куда?

– Да ну ее! – в сердцах сказала Лида. – Развела тут целую трагедию. Как будто я ухожу из жизни. А я ухожу всего-то на соседнюю улицу.

– Зачем? – спросил я.

– Ой! – капризно поморщилась она. – Надоело объяснять. Понимаешь, Алеша, ну что с того, что я живу с вами? Вы вдвоем, у вас семья, а я – третий лишний.

Я пожал плечами.

– Не знаю, – сказал я. – Ты, конечно, вправе поступать, как тебе удобнее, но ни я, ни Вера, кажется, не давали тебе повода чувствовать себя лишней. Мы все время считали и себя и тебя одной семьей.

– Да, конечно. И это действительно так. Но все-таки вы муж и жена. У вас все вместе, общая жизнь, общие интересы, а я ни при чем.

– И куда же ты решила уйти?

– Меня подруги к себе зовут. Там у них как раз комната освободилась. – Она избегала встретиться со мной взглядом. – И вообще, какая разница, где я буду жить? Все равно мы в одном городе, в одном университете, все равно будем видеться каждый день. Алеша, ты ей скажи, чтобы она не расстраивалась. Так правда будет лучше.

– А что за подруги? – спросил я.

– Ты их не знаешь. А может, и встречал на лекциях. Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, еще кое-кто.

– Алеша, – сказала Вера. – Но ведь правда же это глупо. Мы все-таки свои, близкие люди, а она вдруг пойдет куда-то, к каким-то подругам. А что я маме напишу?

– А ты ей ничего не пиши. Алеша, ну скажи ей, что в этом нет ничего такого.

– Не знаю, – сказал я. – Решайте этот вопрос сами, а я умываю руки.

– Вот видишь, – обрадовалась Лида. – Он умывает руки, а я беру саквояж. Верочка, милая, не сердись, я буду вас навещать каждый день.

– Подожди, – сказал я. – Я тебя провожу.

– Нет, не надо. Саквояж легкий, я донесу сама. – Она поцеловала Веру, чмокнула в щеку меня и выпорхнула за дверь.

Теперь глаза Веры наполнились слезами. Я подошел, обнял ее.

– Ну что ты? – спросил я.

– Лиду жалко.

– Да чего ж тебе ее жалеть? Ей там с подругами будет веселее.

– В том-то и дело, – сказала она. – Ей с нами было плохо. Она с нами чувствовала себя, как чужая.

Что касается меня, то я в Лидином уходе не видел ничего ужасного, тем более что мы продолжали видеться постоянно в университете, в библиотеке, да и у нас она бывала почти ежедневно. В один прекрасный день она привела с собой рослую девицу с озорными глазами и ярким румянцем на пухлых щеках.

– Бардина, – протянула мне руку гостья. – Софья Илларионовна. Некоторые еще зовут меня Тетка. Так что как вам удобнее.

Чувствовала она себя в чужом доме свободно или, может быть, делала вид, что чувствует свободно.

Обошла всю квартиру, обсмотрела все книги.

Впоследствии я заметил, что у большинства нигилистов есть привычка – входя в дом, обсматривать книги. Таким путем они, должно быть, составляют мнение о хозяине.

– Значит, вы здесь вдвоем занимаете три комнаты?

– Вы считаете, что это слишком много? – спросил я.

– Да, немало.

– А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?

– Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.

Я попытался свести ее с этой тропы.

– Вы учитесь тоже на медицинском?

– Нет, я учусь на агрономическом.

– Вы хотите быть агрономом?

– Пожалуй, что нет.

– А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?

– По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.

– А теперь вы решили, что им помогать не нужно?

– Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина – это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.

– И вы думаете, что именно вы это и сделаете?

– Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия…

– Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.

– Возможно. – Она продолжала рассматривать книги. – Пушкина читаете?

– А вы его, конечно, не признаете?

– Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.

– Мне, например, нужно.

– И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…» Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!

– Ну, конечно, вы поклонница Писарева.

– Да, разве нельзя?

– А кроме Писарева, вам кто-нибудь еще нравится?

– Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?

– Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева «Отцы и дети» и «Рудин». Еще «Один в поле не воин» Шпильгагена…

– Это было, но прошло.

– Вместе с «Болезнью воли» Феоктиста Толстого.

Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:

– А вы не дурак!

– Я рад, что вы это заметили.

– Нет, я вам серьезно говорю.

– А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.

– Теперь выздоровели?

– Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я точно так же, как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина – это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.

– И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и «Истории Пугачевского бунта», не написал ничего путного. Все только говорят: «Евгений Онегин», «Евгений Онегин», а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в «Онегине»?

– Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес – это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.

Глава 18

Сейчас, восстанавливая в памяти прошедшее, я пытаюсь понять: когда же я потерял Веру? Когда наступил тот перелом, который сделал нас чужими? Разумеется, в значительной степени этому способствовала сама атмосфера в университете и за его пределами, насыщенная до предела самыми крайними ниспровергательскими идеями. Но ведь я тоже жил в той атмосфере. Почему же одни и те же влияния оказали на нас столь разное действие?

Все большую роль в Вериной жизни занимала Бардина. Каждый раз после общения с нею Вера приходила домой задумчивая и всякий наш разговор переводила на политические темы. Я ей о том, что из дому денег давно не шлют и нечем платить за квартиру, а она мне о том, что мы и так проживаем слишком много денег, которых не заработали, которые добывает за нас своей непосильной работой русский мужик. Я ей, допустим, говорю, что устал, готовясь к экзамену, а она мне отвечает, чтобы я подумал, как устает мужик, который от зари до зари, не разгибаясь, идет за сохой, получая за это нищенскую плату.

Однажды, помнится, я рассердился.

– Да что ты, – говорю, – меня своим абстрактным мужиком укоряешь? Ведь кроме этого мужика, самодержавия, капитализма и социализма есть еще мы с тобой – два молодых человека, у которых своя жизнь, свои устремления. Мы с тобой все равно не сможем переделать всю жизнь в мировом масштабе, давай как-то построим ее между нами двумя.

Как всегда, она заспорила:

– Как же можно смотреть равнодушно на то, что мир устроен несправедливо?

– Конечно, несправедливости должны возмущать каждого, в ком есть совесть, – отвечал я. – Но для того чтобы браться перекраивать мир, надо слишком хорошо о себе думать, надо верить в свои силы и в то, что ты имеешь право навязывать другим тот образ жизни, который считаешь правильным.

Странное дело, когда я говорил с Верой, все мои доводы казались мне убедительными и даже бесспорными, но наедине с самим собой я начинал сомневаться. Настолько ли я прав, как мне кажется? Вера – натура цельная. Если уж она исповедует какие-то убеждения, то непременно стремится проводить их в жизнь. А я? Может быть, я просто боюсь взглянуть правде в глаза и прячусь от нее за ширмой красивых слов?

Как сейчас помню тот вечер, когда, вернувшись от Владыкиных, я не застал ее дома. Часов до восьми я был спокоен, к девяти начал волноваться, с десяти стал выбегать на улицу. В двенадцать я уже места себе не находил, к часу подумал, что надо обратиться в полицию, но решил подождать до двух и заснул, сидя за столом.

Проснулся я от какого-то шума на улице. Выглянув в окно, я увидел несколько фигур и разобрал отдельные слова, выкрикиваемые звонкими женскими голосами:

– Нормальный!

– Ненормальный!

– Тетка, спокойной ночи! – Последний голос был Верин.

Я прикрутил в лампе фитиль, быстро разделся и лег в постель. Услышав шаги на лестнице, отвернулся к стене и притворился спящим. Она вошла на цыпочках и остановилась, я почувствовал, посреди комнаты. Я лежал с закрытыми глазами.

– Э! – позвала она шепотом.

Я молчал, отвернувшись к стене.

– Алеша, не притворяйся, ты ведь не спишь.

– Да, я не сплю, – повернулся я, – потому что уже третий час, я не сплю, волнуюсь, не знаю, что подумать.

Она села на кровать рядом со мной:

– Ну не сердись.

– Я не сержусь, – сказал я, – но если ты собираешься ночевать где-то в другом месте, надо хотя бы предупредить.

– Да я не собиралась, – вздохнула она. – Понимаешь, встретила Тетку, она позвала меня на женский ферейн.

– Что это еще за ферейн?

– Да так, наши студентки решили организовать свою компанию, чтобы выступать друг перед другом с рефератами, обсуждать, спорить, потому что женщины при мужчинах чувствуют себя скованно. Я сначала не хотела, а потом думаю, отчего ж не послушать, что там говорят. Забежала домой, тебя нет, ну, думаю, посижу там немного, а потом вернусь, но там было так интересно. И вот приходим, большая комната, длинный, покрытый скатертью стол. Эмме садится во главе стола и спрашивает: «Господа, для начала мы должны избрать председателя. Какие будут предложения?» Все стали кричать: «Эмме! Эмме!» Потом встает Роза и говорит: «Господа, мы учреждаем этот ферейн для того, чтобы дать возможность женщинам научиться логически мыслить, говорить, общаться на высоком уровне, читать вместе книги и изучать философию. Мне кажется, что будет лучше всего, если мы станем писать рефераты, читать их и обсуждать». Согласились. Теперь, говорит, мы должны решить, из кого должен состоять наш ферейн. Из одних только женщин или можно приглашать мужчин? Сразу поднялся такой базар, все кричат, все ругаются. Одни говорят, что мужчины будут нас отвлекать. Другие говорят, если мы будем сейчас собираться без мужчин, то потом, когда придется выступать при мужчинах, мы все равно будем стесняться. Так раскричались, что у одной итальянки кровь носом пошла.

– Ну и что решили?

– Решили все-таки собираться без мужчин.

– Революционный женский монастырь, – усмехнулся я. – Ну, и что было дальше?

– Дальше Роза прочла реферат о самоубийстве.

– О чем?

– Ну, она в своем реферате доказывает, что самоубийство может быть только результатом ненормальной психики.

– А с чего вдруг возникла такая тема?

– Не знаю, – растерялась Вера. – Просто так. А ты как считаешь: человек, лишающий себя жизни, нормальный или нет?

– Я считаю ненормальными тех, кто до поздней ночи обсуждает такие глупости и не дает спать другим.

Собственно говоря, с этого женского, пропади он пропадом, ферейна пошла наша жизнь наперекосяк, хотя поначалу еще и не так заметно. Так, бывает, лошадь, запряженная в телегу, бежит под уклон, сперва просто быстро бежит, то есть обыкновенно быстро, и еще не страшно, а вот глядишь, уже разогналась и не может остановиться.

Однажды я застал Веру за чтением какой-то тетрадки. На мой вопрос она сказала, что подруга ее, Варя Александрова, просила прочитать к очередному ферейну ее реферат.

– Ну и как?

– Очень интересно, – сказала она. – Можешь почитать и ты, если хочешь.

– Особого желания не испытываю, а впрочем, оставь. На сон грядущий отчего и не почитать.

Перед сном я действительно взял эту тетрадку и полистал. Если не ошибаюсь, сие сочинение называлось «Бунт Стеньки Разина» или что-то в этом духе. Сейчас я уже не помню, что там, собственно, говорилось, но помню, что написано было шаблонными фразами и изобиловало междометиями. Разин, конечно, изображался как могучий вождь народных масс, благородный защитник бедных и угнетенных. У меня было о нем менее лестное представление.

Утром за завтраком я уклонился от высказывания своей оценки, но, когда Вера все же не выдержала и спросила, что я думаю об этом труде, я сказал, как думал, что реферат показался мне малоинтересным, вернее, вовсе неинтересным, написан он языком дурным и бесцветным. А что касается деятеля, который здесь описан, то это скорее, пожалуй, кто-нибудь из нынешних революционеров, может быть Бакунин, только не Стенька Разин.

– Может быть, ты и прав, – сказала Вера, подумав, – но я не считаю это недостатком. Понятно, что исследователь, беря исторический факт, использует его для передачи своих современных мыслей.

– Все это справедливо, – сказал я, – но только до тех пор, пока исторические события не переиначиваются в угоду современным мыслям исследователя.

– Ну а как же исследователь может использовать исторические факты, если они не соответствуют его мыслям?

– Если исторические факты не соответствуют мыслям исследователя, – сказал я, – исследователь должен изменить мысли, а не факты.

Она опять замолчала. Мне казалось, что сказанное мной бесспорно, но я чувствовал, что она замолчала не потому, что согласилась, а потому, что опять сочла меня человеком с отсталыми взглядами, против которых нечего даже и возражать.

Реферат о Разине они опять обсуждали чуть ли не до утра. На этом, кажется, их ферейн и закончился. Но зато начался период «фричей». Некая фрау Фрич была хозяйкой дома, где жила Бардина со своими подругами. По имени этой Фрич и стали называть всю компанию. Деятельность «фричей» вскоре стала весьма заметной. Основание новой библиотеки, покупка Русского дома (то есть дома для русских студентов) – все эти идеи исходили оттуда. Я, как закоснелый ретроград, и к тому же ретроград мужского пола, приглашен в эту компанию не был.