Текст книги "Деревянное яблоко свободы"

Глава 13

Мужичок попался тупой, но разумный по-своему. Он стоял перед моим столом, переступая с ноги на ногу, мял свой облезлый треух и смотрел на меня с досадой, как на дитя несмышленое, не понимающее самых простых вещей.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Ты срубил в чужом лесу три сосны.

– Две.

– Допустим, две. Но ты знал, что лес не твой и сосны не твои?

– Знал, барин.

– Зачем же ты их рубил?

– Нужны были. Крыша текет. Балки менять надо.

– Что нужны были, я понимаю. Мне, может, нужна вот эта твоя шапка. Что ж я, теперь ее должен украсть у тебя?

Он молчит, смотрит на меня исподлобья.

– Ну, ладно, – говорю я. – Предположим, что у тебя вообще нет никакой совести и ты можешь у товарища стянуть последнюю рубаху. Но меня интересует: ты думал, когда сосны рубил, что тебя могут поймать?

– Думал, барин, – кивает он.

– И что же ты думал?

– Думал, барин, авось не пымают.

– Так вот же поймали. А теперь что ж? В острог тебя придется посадить.

– Да уж не без этого, – соглашается он.

– И что же, тебе хочется садиться в острог?

– Нет, барин. Ужас как не хочется.

– Для чего же ты рубил эти сосны?

Он опять посмотрел на меня как на несмышленыша и вздохнул.

– Так нужны ж были.

Приотворилась дверь, просунулась голова в пуховом платке.

– Можно?

Я посмотрел и глазам своим не поверил:

– Вера!

Мужичонка стоял, переводя взгляд с меня на Веру и с нее на меня.

– Сядь на лавку, посиди, я сейчас, – сказал я ему и вышел за дверь.

Здесь мы обнялись и расцеловались.

– Господи, Вера! – сказал я. – Неужели это ты?

– Я.

За три месяца, которые мы не виделись, она стала взрослее и строже.

– Я уж думал, что ты вообще забыла, что существует где-то некий следователь Филиппов, состоящий с тобой в родственных отношениях.

– Нет, я не забыла, – она улыбнулась спокойной улыбкой. – Я об этом следователе всегда помнила. Но тебя там ждут, – вдруг спохватилась она.

– Ничего, – сказал я, – подождет.

Улыбка сползла с ее губ и тут же вернулась на место. Я смутился.

– Нет, понимаешь, я как раз хотел оставить его одного, чтобы подумал. Упрямый мужик попался, дальше некуда. И тупость невероятная.

– Разве он виноват в своей тупости?

Говорить на эту тему мне не хотелось.

– Ладно, радость моя, – сказал я, – мы с тобой об этом потом. Что у тебя?

– Видишь, вернулась.

– С Лидой?

– С Лидой.

– А что случилось?

– Что случилось? Ничего особенного, Алеша. Ты был прав. Ни один талантливый человек на своем месте удержаться не может. Лесгафта из университета выжили, студенты протестуют, другие профессора подают в отставку, и нам с Лидинькой там тоже делать нечего.

Я огорчился:

– Как же быть дальше?

– Мы с Лидинькой решили внять твоему совету и ехать в Цюрих. Поедешь с нами?

– Вопрос серьезный, – сказал я. – Так сразу его не решишь. Все-таки, понимаешь, у меня есть профессия, должность. Лишиться всего сразу.

– Алеша, – сказала она горячо. – Подумай, что у тебя за профессия. Наказывать этого мужика? За что? Что он такого сделал?

– Он рубил чужой лес.

– Но ведь это же все от невежества и от нищеты. Может быть, он даже не понимает, что этого нельзя было делать. Подумай о том, какую роль ты выполняешь. Ты на своей должности защищаешь сильных и казнишь слабых. Ведь если бы у этого мужика были деньги, разве он стал бы трогать чужое? Я тебя очень прошу, оставь ты это свое дело. Поедем в Цюрих, выучимся на врачей, построим больницу для бедных.

– А ты, я вижу, сильно переменилась за то время, которое мы не виделись, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Нет, Алеша. Во мне кое-что было и раньше. До остального потом додумалась. Ну, поедем?

– Прямо сейчас?

– Чем раньше, тем лучше.

– Ну ладно. Ты меня подожди здесь, я закончу допрос.

– Алеша! – остановила меня Вера. – У меня к тебе есть просьба. Дай слово, что исполнишь.

– Я должен сначала выслушать, о чем речь.

– Нет, ты дай мне слово. Даешь?

– Ну ладно, – сказал я. – Даю слово, потому что нет ничего такого, чего бы я не исполнил ради тебя.

– Алеша, – сказала она почти страстно, – я тебя очень прошу, отпусти этого человека. Ты ведь знаешь, это не он воровал, это нужда его воровала.

– Но он нарушил закон.

– Алеша, ты знаешь не хуже меня, что законы создаются людьми. Плохими людьми создаются плохие законы.

– Но лучше исполнять плохие законы, чем никакие.

– Алеша! – Она смотрела на меня глазами, полными слез.

– Ах, – махнул я рукой. – Ты меня толкаешь на должностное преступление.

Я открыл дверь в кабинет и застыл на пороге. Мужичонка, не видя меня, стоял перед пустым столом и, медленно жестикулируя, доказывал ему свою правоту.

– Оно-то конечно, ваше благородие господин следователь, дело вышло нехорошее. Потому что не поберегся. Надо было б мальчонку с собой взять, чтобы он поглядывал, не идет ли кто. А я один поехал. А топором когда тюкаешь, оно далеко слышно. У-ух как далеко! Ну, стало быть, и налетел этот управляющий. Ну, виноват, попался. – Мужик широко развел руки в стороны. – Кабы мальчонку взял, так не попался б. А что до честности, ваше благородие, так ты кого хоть в нашей деревне спроси, и тебе кажный скажет, что Фома, я то есть, человек самый честный.

– Если ты честный, зачем же ты чужой лес-то рубил? – спросил я.

– Да затем, говорю я тебе, что крыша текет! – мужик, осердясь, трахнул треухом по столу.

Он тут же вздрогнул, опомнился, перевел взгляд со стола на портрет государя, видно, пытаясь понять, кто задал ему вопрос – стол или государь. Потом оглянулся, увидел меня и насупился. Видимо, с пустым столом ему разговаривать было сподручнее.

– Ну вот что, Фома, – сказал я, садясь на свое место. – Хотел я тебя посадить в острог, да пожалел. Ребятишек твоих пожалел, а не тебя. Но в другой раз попадешься, смотри у меня.

– В другой раз, барин, не попадусь, – сказал он, глядя на меня честными глазами.

Глава 14

И вот все. Мосты сожжены. Еще недавно был я солидным человеком. У меня была должность, с которой никто не имел права меня снять. Я сам отказался от нее. Я подал в отставку, и отставка принята. Кто же я теперь? Странствующий рыцарь, надеющийся стать студентом. Зачем? Допустим, я поступлю в университет, выучусь в нем, если не надоест, и стану доктором. Но доктором я стану не раньше, чем через пять лет. В самом лучшем случае. Причем заметьте, доктором начинающим. Мне двадцать восемь лет. Прибавьте пять. В тридцать три года я смогу стать начинающим доктором. Правда, с этой специальностью в России я не пропаду. Но смогу ли я еще им быть? А впрочем, пожалуй, смогу. Меня уже не страшит ни вид крови, ни вид человеческих болезней. Я все это видел, будучи следователем. Но почему же я все-таки еду? Вовсе не потому, что мне захотелось менять профессию. А потому, что я люблю эту женщину с правильными чертами лица и одухотворенным взором. Я сам убедил ее, что женщина тоже должна узнать свое призвание и найти свое место в жизни.

И вот тройка с бубенцами, пароход, а теперь поезд, уносящий меня в тревожную неизвестность.

За окном мелькают привычные российские пейзажи. Лес, поле, крестьянин, лениво бредущий за сохою, которую тянет тощая лошаденка. Появляются и отходят назад бедные деревушки с курными избами, крытыми облезлой соломой, заплеванные деревянные вокзалы с пьяными и убогими, прикрытыми жалкими лохмотьями обрубками, безногими и безносыми – откуда их столько берется! – которые тянут к окнам кто руки, а кто культяпки:

– Пода-айте копе-е-ечку!

– Да зачем она тебе, эта копеечка?

– Погорельцы мы, барин, погорельцы. Изба сгорела, лошадь сдохла, детишек семеро, и все мал мала меньше.

– Не слушайте их, ваше благородие. Погорельцы! Работать не хочут, вот и попрошайничают. А денег небось не меньше, чем у нас с вами. Трудиться надо, милая, бог труд уважает.

Меняются в вагоне соседи. Был купчишка невзрачный, первый раз ехал в поезде, удивлялся, как он с этих железок не съезжает. Был лихой гвардейский поручик с грудным ребенком – молодая жена померла, оставила. Поручик вез потомка в деревню к родителям. Ребенок плакал, ходил под себя.

– Пардон, мадам! – поручик менял пеленки, брезгливо топорщил усы.

Поручика сменил чиновник в вицмундире.

– Стало быть, учиться едете?

– Угу.

– Не поздно ли?

– Учиться, как жениться и повеситься, никогда не опоздается.

– Это верно. И на кого же, коли не секрет?

– На врача.

– Ну что ж, верное дело. Самая, можно сказать, выгодная профессия. Хотя ежели с умом, так на любом поприще можно отличиться. Возьмите, к примеру, меня. Я живу в Варшаве, служу делопроизводителем. Ну и что, живу! Не подмажешь, не поедешь. Придете вы ко мне какую бумагу оформить, я вам с улыбочкой: пожалуйте, рад стараться, а не подмажете, уж так расстараюсь, что бумага ваша на одном месте пролежит без движения, покуда не пожелтеет. Вот так, а как же? Жить хочут все, а денег никому не хватает.

Был еще неопрятно одетый господин со щекой, раздутой чудовищным флюсом.

– А позвольте вас спросить, господин будущий доктор, кого и от чего лечить собираетесь?

– Да знаете, мы с женой решили, когда выучимся, построим в деревне бесплатную больницу для мужиков.

– Бесплатную больницу! А хлеба вы им бесплатного дадите? А может, вы мужика от труда его тяжкого разогнете? Тогда он и болеть не будет, и больницы ему ваши не нужны будут совершенно. Не лечить мужика надо, а топор ему в руки дать, а уж дальше он сам полечится. Ну ничего, еще немного, еще годочков пять-шесть, а потом…

– Что потом?

– Ничего, господин будущий доктор. Вглядитесь внимательно в мое лицо. Вы еще увидите его на портретах.

От Москвы три станции проехал церемонный человек с сильно выпяченной грудью и выпученными глазами.

– Молодой человек, не угостите ли папироской, – подошел он ко мне.

Я угостил. Он закурил, поклонился:

– Благодарю вас, позвольте представиться. Литератор Скурлатский.

– Кандидат прав Филиппов, – отрекомендовался я.

– Далеко ли изволите ехать?

– В Швейцарию.

– На отдых?

– На отдых. – Мне наскучило вдаваться в подробности.

– Прекрасная страна, – мечтательно вздохнул Скурлатский. – Какие живописные виды. Между прочим, должен вам сказать, что из Женевы в Лозанну замечательнее всего путешествовать на велосипеде. Прекрасная дорога, прекрасный пейзаж, удовольствие необычайное. А какие люди! Совершенно другой дух. Свободные из поколения в поколение. Культура в самом последнем пастухе невероятная.

– Вы много раз бывали в Швейцарии?

– Бывал, как не бывать, – задумчиво сказал он, пуская дым на оконное стекло. – Всю Европу объездил. Помнится, как-то с Николаем Васильевичем Гоголем поехали мы в Неаполь…

– Вы знали Гоголя? – заинтересовался я.

– Не только знал, но и был весьма дружен, – сказал он со сдержанным достоинством. – Особенно в последние годы, когда Николай Васильевич вообще сторонился людей, чуждых ему по духу. Он часто жаловался, что вокруг слишком мало людей, с которыми можно поговорить. «Для меня, – бывало говаривал он, – вообще уже никого не осталось. После смерти Пушкина только вы да еще два-три человека».

– А Пушкина вы тоже знали?

– Знавал и Пушкина, – вздохнул он. – Учились вместе в лицее.

– Позвольте, – не понял я. – Как это могло быть? Пушкину сейчас было бы за семьдесят, вам же на вид не более пятидесяти.

– Да, да, – покорно согласился Скурлатский. – Я просто раньше пошел учиться.

«Лет за двадцать до своего рождения», – отметил я про себя.

– А простите, какие же книги вы написали? Мне что-то ничего вашего не попадалось.

– Ничего удивительного, – скромно сказал Скурлатский. – Издавать книги – дело в наше время довольно трудное. Серьезные вещи не пропустит цензура, а писать что-нибудь на потеху нашей праздной публике – дело, извините меня, мало привлекательное.

– Но, однако, некоторые все же ухитряются говорить дельные вещи даже и через цензуру.

– В том-то и дело, что ухитряются. Но так можно и самого себя перехитрить. А если написать что-нибудь в полную силу, так где это напечатаешь? Разве что в «Колоколе», а? – Он вдруг приложил руку к груди, выпучил еще больше глаза и засмеялся громким квакающим смехом.

Перестал он смеяться так же неожиданно, как начал.

– Да, – сказал он серьезно. – Литература – дело ответственное и тяжелое. Приходится иногда говорить нелицеприятные вещи не только власть имущим, но и ближайшим друзьям. С Николаем Некрасовым два года не кланялся. Помните эту историю, когда он посвятил стихи Муравьеву, бывшему в то время председателем следственной комиссии по делу Каракозова? Помните, что он там написал?

 
«Бокал заздравный поднимая,
Еще раз выпить нам пора
Здоровье миротворца края…
Так много ж лет ему… ура!»
 

Я тогда сказал: «Николай, я тебя понимаю, тебе нужно сохранить журнал, но даже ради такой цели называть палача миротворцем вряд ли стоит». А? Как вы считаете? После этого три года не разговаривали…

– Вы сказали – два, – поправил я его довольно бестактно. Но он ничуть не смутился.

– Я сказал: два года не кланялись. А не разговаривали три. И что вы думаете? Пошло ему на пользу. «Кому на Руси жить хорошо?» читали? Неплохая вещица, очень неплохая. С отдельными срывами, но сделана недурно. Кстати, не встречалась ли вам в «Сыне Отечества» моя статья об этом его сочинении?

– Нет, кажется, не попадалась, – смутился я.

– Жаль. За литературой надо следить. Впрочем, статейка у меня, кажется, случайно с собой… – Он полез в боковой карман и достал аккуратно сложенную, потертую по краям вырезку из газеты. – Да, вот она. С вашего разрешения, я вам кусок зачитаю. Так. Здесь я говорю сперва о рассказах Михаила (я имею в виду Щедрина), а вот дальше… вот оно. «Что же затем касается до стихотворения г. Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“, то мы и продолжение его относим также к лучшим стихотворениям этого поэта, как и начало. Однако местами наш желчный поэт… Чувствуете определение: „желчный поэт“!..наш желчный поэт стал уже пересаливать. Для примера возьмем описание ярмарки деревенской, когда в лавочку с книгами пришли офени. Юмор этой сцены, так сказать, деланый, неестественный, и остроумие тут натянутое. Она заканчивается несбыточным желанием:

 
Ээ! Эх! придет ли времечко,
Когда (приди желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда вшивого –
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
 

Этого, конечно, я пропустить не смог и говорю: «Смело можно сказать, что такие времена вряд ли когда наступят, и мысль поэта о том, что когда-то наши крестьяне дойдут до того, что станут читать даже Белинского, напоминает собою те бредни, когда русский крестьянин представлялся неразлучным с „Илиадой“ Гомера, читающим ее под ракитовым кустом и увлекающимся красотами этого, бесспорно, великого произведения». А? Каково?

– Очень хорошо, – похвалил я. – Но почему «милорда вшивого», а не глупого?

– А потому, милостивый государь, что в первых изданиях милорд был именно вшивый. А потом, по желанию цензуры он, так сказать, очистился, но поглупел.

Он снова выпучил глаза, перевел их с меня на Веру, с Веры на Лиду, приложил руку к груди и разразился таким громким квакающим смехом, что ребенок, которого женщина проносила на руках мимо нас, испугался и заплакал.

Глава 15

Мы приехали в Цюрих серым апрельским утром. Моросил мелкий дождь. На привокзальной площади столпилась целая вереница фаэтонов, фиакров, обшарпанных карет и открытых пролеток; извозчики понуро мокли на козлах в ожидании пассажиров. Не успели мы выйти из вагона и оглядеться, как к нам подошел маленький, невзрачного вида человек в котелке и пенсне. Раскрытый над ним большой зонт делал его похожим на гриб.

– Молодые люди желают снять хорошие комнаты с видом на реку Лиммат? – выворачивая голову из-под зонта, спросил он по-немецки.

– Что он говорит? – спросила Вера. Я перевел.

– Яволь, – сказала Вера. – Желаем, и даже очень.

– Вы русские? – насторожился человечек.

– Да, – сказал я. – А что?

Он посмотрел на нас с сомнением и забормотал что-то нечленораздельное, из чего я понял, что жена его боится сдавать комнаты русским, потому что они занимаются политикой и за ними всегда ходят шпионы, присланные из России.

– Ну что ж, – сказал я. – Значит, вы не хотите нас брать?

– Нет-нет, – поспешно сказал он. – Я не против. А сколько комнат вам нужно?

– Три, – сказала Вера и показала на пальцах.

– Нет, – он покачал головой. – Три не годится. Возьмите пять.

– Но нам нужно только три, – сказал я.

– Может быть, вы возьмете четыре?

– Нет, три.

– Ну, ладно, – согласился он, хватаясь за самый большой чемодан.

Мы вышли на площадь.

– Битте! Битте! – закричал извозчик, сидевший на козлах роскошного фаэтона.

– Алеша, – сказала Вера, – давай наймем вон того, на пролетке. А то он сидит грустный, его никто не берет.

– Но ведь дождь, – сказал я. – Вы с Лидой промокнете. А зонтики, кажется, в этом тюке.

– Ничего, – сказала Лида, – не сахарные.

– И к тому же дождь, по-моему, кончается, – сказала Вера, выставляя вперед ладошку.

– Как хотите, – сказал я, и мы направились к пролетке.

Извозчик фаэтона, который терпеливо ожидал окончания наших переговоров, крикнул нашему будущему хозяину:

– Warum wollen sie bloss im Regen nass warden? [6]6
  Почему они хотят мокнуть под дождем? (нем.)


[Закрыть]

– Sie sind Russen [7]7
  Они русские (нем.).


[Закрыть], – объяснил хозяин.

– Тьфу, – сплюнул извозчик на мостовую и закричал новым приближающимся клиентам: – Битте! Битте!

Хозяин пролетки так растерялся, что долго не мог поверить, что мы именно на его таратайке собираемся ехать. Поняв это, он поспешно, даже суетливо стал укладывать наши вещи. Ехать, как выяснилось, было недалеко, и мы пошли пешком за пролеткой. Дом, к которому привел нас человек в котелке, оказался действительно на самом берегу Лиммат. Это был довольно симпатичный двухэтажный особнячок со слегка облупившейся штукатуркой. На крутой деревянной лестнице нас встретила хозяйка, женщина могучего телосложения. Она держала в руках дымящуюся трубку и была похожа на морского разбойника. Для полного сходства не хватало только усов и черной повязки на лице. Она стояла на ступеньке и смотрела на нас критически.

– Кого ты привел? – закричала она вдруг на своего невзрачного мужа, отчего тот съежился и стал еще невзрачнее.

– Это русские. Они будут учиться в университете, – сказал человечек робко.

– Мне все равно, где они будут учиться. Мне интересно, будут ли они платить вовремя деньги, – сказала хозяйка, затянувшись и выпуская целое облако дыма. – Русские имеют обыкновение жить в долг.

Тогда вышел вперед я и сказал, что если комнаты окажутся подходящими…

– Для вас вполне подойдут, – перебила меня хозяйка, видимо, все еще сомневаясь в нашей платежеспособности.

– Вот мы сначала и посмотрим. А если подойдут, то мы, пожалуй, можем заплатить вам вперед, – сказал я.

Хозяйка, ни слова не говоря, стала подниматься по лестнице. Мы, оставив вещи внизу, пошли за ней.

Поднялись на второй этаж. Хозяйка толкнула дубовую дверь и посторонилась, пропуская нас вперед. Мы вошли. За дверью была отдельная квартира из трех комнат с прихожей и кухней. Комнаты были большие, светлые.

– Ну как? – спросил я своих спутниц.

– Кажется, неплохо, – сказала Вера.

– На первый раз сойдет, – кивнула Лида.

Хозяйка с видом полнейшего равнодушия, прислонившись к косяку двери, посасывала трубочку.

– Пожалуй, эта квартира нам подойдет, – сказал я ей, окончательно уяснив, что именно она и есть главное лицо в этом доме.

– Еще бы! – презрительно выпустила она клуб дыма.

О цене договорились быстро, и мы с хозяином стали перетаскивать вещи.

Весна была уже в полном разгаре. На горах еще кое-где лежал потемневший снег, а внизу стояла теплынь, и торговки на всех углах продавали нераспустившиеся тюльпаны.

На другой день после приезда мы все трое сразу пошли в университет, и ректор, пожилой человек в золотых очках, посмотрел бегло наши документы и принял нас без лишних формальностей. Я был рад, а Вера и Лида просто счастливы. Вечером купили бутылку шампанского и отметили начало новой жизни. Когда разлили шампанское по бокалам, я встал и спросил:

– Уважаемые дамы, рады ли вы, что черт занес вас вместе со мной в эту отвратительную горную страну, где цветут тюльпаны, а люди говорят на непонятном вам языке?

– Да, мы рады! – вместе ответили мои дамы.

– А кто первый подал идею, что вы должны ехать в эту отвратительную страну, где существам слабого пола не запрещают учиться с противополыми?

– Ты, – сказали они столь же дружно.

– Значит, за кого мы должны выпить?

– За тебя!

– Нет, мы должны выпить за тех, кто способен воспринимать идеи, какими бредовыми они ни казались бы с первого взгляда.

Лида, как самая экспансивная, трахнула бокал об пол, так что стекла разлетелись по всей комнате.

Вера хотела последовать примеру младшей сестры, но я ее удержал:

– Не следует злоупотреблять доверием нашей хозяйки. Может быть, это ее приданое, которым она в свое время соблазнила такого красавца, как наш хозяин.

В тот вечер мы много смеялись, а потом пели песни и угомонились только часу во втором, а по нашему, российскому, времени в четвертом.

В эту первую ночь в чужой стране я с еще большей остротой почувствовал, как люблю Веру. Ради нее я уехал из России, с ней одной были связаны теперь все мои надежды. «За что бог послал мне такое счастье? – думал я, глядя на нее. – И красива, и женственна, и умна…»