Текст книги "Имя автора – Достоевский"

Введя символические означения «внутренней темы» повести, Достоевский перевел «близнечную» тему на новый уровень художественного осмысления, историко-культурные истоки и социально-психологический смысл двойничества.

Криптограммы, символы, аллюзии, цитаты, реминисценции – литературная игра гения. Она адресована «дилетантам», как говорили в девятнадцатом веке, – знатокам и любителям поэзии.

Впрочем, читателю «Двойника» не обязательно разгадывать криптограммы Достоевского. Достаточно было просто читать. Все сказано самим произведением.

Создание коллизии «Голя дкин-двойник» – постановка философской проблемы. Как философскую проблему, их оппозицию можно осознать по-разному. Одинаково правомерно, на наш взгляд, рассматривать ее как проблему ценности человеческой личности (в ее традиционной, еще «гофмановской» трактовке коллизии двойников), и как проблему, связанную с раздумьями молодого писателя о судьбах России (тут у истоков «Петербургской поэмы» Достоевского стоят «Петербургские повести» А. С. Пушкина «Медный всадник» и «Пиковая дама», поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души», его «петербургские повести»). Точнее, однако, рассматривать эти проблемы в единстве, в их взаимной обусловленности.

Насколько актуальна по отношению к творчеству Достоевского проблема ценности человеческой личности, в свое время показал Н. А. Добролюбов в статье «Забитые люди», хотя он и не соотносил эти общие рассуждения с анализом коллизии «Голядкин-двойник». Так, по мысли Н. А. Добролюбова, в произведениях Достоевского «мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он написал: это боль о человеке, который признает себя не в силах или наконец даже не в праве быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе» (Добролюбов 1963, 7;

242). Между тем «в пределах естественных условий решительно всякий человек должен быть полным, самостоятельным человеком, и, вступая в сложные комбинации общественных отношений, вносить туда вполне свою личность, и, принимаясь за соответственную работу, хотя бы и самую ничтожную, тем не менее никак не скрадывать, не уничтожать и не заглушать свои прямые человеческие права и требования» (Там же, 246).

Так должно быть. На деле же – «дикие, поразительно странные людские отношения», «непонятный разлад между тем, что должно быть по естественному, разумному порядку, и тем, что оказывается на деле» (Там же, 247).

Вся эта «дикость», «нелепость», «странность» социальных отношений явственнее проступает, когда в повести начинают действовать оба Якова Петровича Голядкина, похожие друг на друга, как две капли воды, но разные Голядкины, один из них старается (хотя не всегда получается) быть нравственным в отношениях с людьми, другой откровенно и цинично строит свои отношения на «подлом расчете».

«Настоящий» Голя дкин терпит поражение в конфликте с «поддельным», с «бесстыдным» двойником, но это поражение стоило Голядкину прозрения. По тонкому и глубокому замечанию В. Н. Майкова, «“Двойник” развертывает перед вами анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе» (Майков 1891, 327). Голядкин прозрел, и у обезумевшего от своего открытия Голядкина не остается никаких иллюзий относительно истинного положения человека в «процветающем» отечестве: обесценивание человеческой личности, опасность массовой заменимости людей, глумление над гуманными принципами как знамение времени…

Ночной кошмар Голядкина в X главе полон самыми жуткими предчувствиями героя повести на этот счет, и когда на следующий день они сбываются, сознание титулярного советника не выдерживает – он сходит с ума.

Голядкин не развит, его духовная жизнь убога, самосознание титулярного советника сформировано «тощей национальной газеткой» («Северной Пчелой»), а любая мысль его буквально опутана грузом бюрократических привязанностей, но это не мешает Достоевскому внести в образ господина Голядкина положительное содержание: его протест, его страдание, его идею. Отношение автора к герою двойственно, но сфера сатирического изображения героя строго ограничена: сатирически подается уступчивость, покладистость, бюрократический образ мышления и неразвитое самосознание чиновника – «логика характера» господина Голядкина.

Сатира Достоевского трагична. Трагедия Голядкина общезначима, и именно поэтому так патетически страстно берет Достоевский сторону титулярного советника в его конфликте с хозяевами жизни, именно поэтому такой высокой скорбью о погибающем человеке проникнуты многие страницы повести, о погибшем – последние главы.

Достоевский придал трагедии Голядкина пророческий смысл, рассмотрев судьбу и идею своего героя в своеобразной исторической перспективе петербургского периода России.

Появление двойника расширяет «пространство трагедии» повести Достоевского – выводит ее из узкого круга личности господина Голядкина. То, что двойник действует в реальных условиях петербургской жизни сороковых годов, а не в опосредованных болезненным сознанием Голядкина обстоятельствах, позволяло перевести художественный анализ с одного уровня (личность господина Голядкина в первых главах) на другой (Россия, Петербург, сороковые годы – «наше время»).

В этой своеобразной «исторической» перспективе и возникает «превосходная», «довольно светлая» идея «Двойника». Такой идеей повести не могла стать «идея» двойничес тва (или «под пол ья») – это трагичное, по Достоевскому, и изнуряющее психику состояние. Идея «Двойника» – в другом. Петровской табели о рангах, определявшей гражданское значение подданных четырнадцатью классами, Голядкин противопоставил чувство человеческого достоинства, его двойник – «подлый расчет». Голядкин гибнет: прозрев истину, он сходит с ума; двойник преуспевает, но будущее не за ним, а за смешным господином Голядкиным.

В общем смысле (но только в общем, ибо это полнокровные характеры, «живые» образы, а не схемы!) в коллизии «Голядкин-двойник» Достоевский выявил две тенденции в общественно-политической ситуации России тех лет: с одной стороны – Голядкин, наивно помысливший, несмотря на груз своих бюрократических привязанностей, «о соблазнительном равенстве друг с другом» (отношения героя повести с семейством Берендеевых и с начальством), с другой – его беспринципный двойник, бесстыдно глумящийся над робкими увещеваниями господина Голядкина. Создание этой коллизии – постановка Достоевским философской проблемы, связанной не с исследованием «бездн» болезненного сознания, а с раздумьями писателя о судьбах России, судьбе человека, его личности в предвестии назревавших будущих катастроф.

В «Двойнике» Достоевский защищает «человека в человеке», его идеальную сущность, образ Божий в каждом из нас. Именно это убеждение он положил в основание великой идеи «Двойника» – «довольно светлой», выше и серьезнее которой он никогда ничего в литературе, по собственному признанию, не проводил.

Считал ли Достоевский, что его современники правильно поняли «Двойника»?

Судя по реакции писателя на мнения почти всех писавших о «Двойнике», – нет. Желание «обделать» повесть возникает почти сразу же после неудачи, уже в 1846 г., но только через двадцать лет, в 1866 г., эта вторая редакция появилась – и то явно не в том виде, в каком хотел увидеть ее Достоевский в 1859 г., решив издать «исправленного «Двойника» не в выходившем тогда двухтомнике своих произведений, а позже, отдельно, «совершенно переделав и с предисловием» (Д18, 15.1; 267), или в 1861–1864 гг., когда заготовки к «коренной» переработке появились и Достоевский жил надеждой «исправить» повесть.

Достоевский собирался переработать повесть для Полного собрания сочинений (1865–1866), но не успел. По договору со Стел-ловским он должен был представить «Двойника» и новый роман (будущий «Игрок») к 1 октября 1866 г. (при неисполнении условия – месяцем позже). Что было дальше, известно из воспоминаний Анны Григорьевны Достоевской. С 4 октября начались диктовки, которые закончились автографом на титульном листе третьего тома первого Полного собрания сочинений Достоевского, куда вошли исправленная повесть «Двойник» и написанный роман: «Ане от меня в память о том, как мы вместе сочиняли и до чего досочинялись» (РГБ. 93.I.3.50).

Автограф на титульном листе третьего тома первого Полного собрания сочинений Достоевского (1866)

Анна Григорьевна выразительно описала, как 1 ноября Достоевский пытался сдать рукопись, а Стелловский намеренно скрывался, как кто-то из друзей сообразил и посоветовал сдать роман в полицейскую часть под роспись чиновника.

То, что рассказала Анна Григорьевна, на самом деле уже было за несколько дней до их знакомства. В архиве Достоевского хранится расписка дежурного офицера Казанской части:

«Квитанция

1866 года Октября 1^г<о> дня. Дана сия отставному подпоручику Ѳедору Достоевскому в том, что принято от него объявление с приложением книги его сочинений под названием Двойник для передачи купцу Стеловскому, по неизвестной причине уклонявшемуся в приеме книги.

Дежурный Офицер при Казанской части Коллежс<кий> Ассесор <Подпись>» (РГБ. 93.II.3.14).

Первая «квитанция» от 1 октября 1866 г. о сдаче исправленного «Двойника» дежурному офицеру Казанской части (НИОР РГБ. 93.II.3.14). Ситуация повторилась месяц спустя при сдаче романа «Игрок» 1 ноября.

Документ удостоверяет, что 1 октября 1866 г. Достоевский представил Стелловскому не рукопись, а «книгу» – исправленный печатный текст «Двойника». Единственная «книжная» публикация повести была в февральском номере «Отечественных Записок» за 1846 г.

Вместо задуманной «переработки» появилась вторая редакция «Двойника».

Что же представляет собой новая редакция повести?

Объем правки значителен, но, кроме изменения подзаголовка повести («Петербургская поэма» вместо «Приключений господина Голядкина») и переделанного конца «поэмы», никаких принципиальных новшеств нет: сняты развернутые иронические аннотации к главам, сокращены некоторые сцены и письма, за счет сокращения переписки Голядкина с Вахрамеевым произведена композиционная перестановка писем, проведена обычная при переиздании стилистическая правка.

В чем смысл произведенных изменений?

Сравнению двух редакций «Двойника» посвящена статья Р. И. Аванесова «Достоевский в работе над “Двойником”». Исследователь рассматривал вторую редакцию как случайную и нетворческую:

«Достоевский знал только одно: что повесть растянута до невозможности и что так или иначе при новом издании она должна быть сокращена, и Достоевский действительно сократил ее…» (Аванесов 1927, 189).

Точка зрения Р. И. Аванесова никем оспорена не была и долгое время считалась общепринятой.

Так, основные положения его статьи были повторены В. С. Нечаевой в примечаниях к «Двойнику» в десятитомном собрании сочинений Достоевского (Д10, 1; 672).

Иную точку зрения высказал Г. М. Фридлендер: «Отказавшись от разработки намеченных им новых тем (и, по-видимому, придя к выводу, что включение их в повесть не могло быть осуществлено успешно без ломки всего ее замысла и композиции, нарушило бы ее художественное единство), Достоевский постарался вместо этого более четко выявить основные линии своего прежнего замысла. Для этого он освободил повесть от ряда второстепенных эпизодов и мотивов, замедлявших действие и отвлекавших внимание читателя от ее основной социальной и нравственно-психологической проблематики…» (Д30, 1; 485–486).

Впочем, и в данном случае изменения во второй редакции осмыслены как сокращения в тексте, причем большинство купюр никак нельзя отнести к разряду «второстепенных», «замедлявших действие и отвлекавших внимание читателя». Все это результат фрагментарного восприятия отдельных купюр в тексте повести, Достоевский же, как правило, вычеркивал из текста большие куски и целиком.

Примером такого отрывочного восприятия купюр может служить следующий факт: в крупные отрывки сокращенного целиком, без изъятий, текста трижды попадает по несколько строк с развитием темы самозванства – темы, которая есть и в «Петербургской поэме».

Между тем Р. И. Аванесов категорично заявил: «Все места, в которых разрабатывалась психология самозванства, Достоевским систематически выпущены из окончательной редакции» (Аванесов 1927, 181). Г. М. Фридлендер исправляет эту неточность исследователя, но принцип правки оставляет прежним: «Достоевским были ослаблены более подробно развитые в первой редакции размышления героя о “самозванстве» двойника» (Д30, 1; 486). Между тем ослабление темы самозванства двойника не принцип второй редакции повести, а побочный результат сокращений, произведенных совершенно из других соображений.

Каких?

Чтобы разобраться в этом вопросе, необходимо выяснить причины, вызвавшие сокращения.

Одну из них в свое время назвал Л. П. Гроссман, обратив внимание на «повышенную впечатлительность автора (Достоевского. – В. З.), слишком нервно реагирующего на замечания критики» (Д1918, 22; VIII), и привел довольно красноречивый пример: в момент выхода «Бедных людей» из печати один из критиков противопоставил пасторальный стиль детских воспоминаний Вареньки Доброселовой общему стилю «Бедных людей», причем не в пользу общего стиля, при переиздании этот, как показалось Достоевскому, «чужеродный» кусок исчез.

Та же картина возникает при правке первой главы повести. Из журнальной редакции вычеркивается отрывок о «маленькой особенности» господина Голядкина, в котором идет речь о том, что иногда тот «очень любил иногда делать некоторые романические предположения относительно себя самого; любил пожаловать себя подчас в герои самого затейливого романа, мысленно запутать себя в разные интриги и затруднения, и наконец вывести себя из всех неприятностей с честию, уничтожая все препятствия, побеждая затруднения и великодушно прощая врагам своим» (Д18, 1; 87).

Эта «маленькая особенность», вполне невинная в контексте сцены (Голядкин размечтался по поводу «знатной суммы»), в тексте повести задает «маниловский» тон отдельным монологическим рассуждениям Голядкина черта, подробно развитая в заготовках к переработке «Двойника». Но именно эта «особенность» стала роковой для Н. А. Добролюбова, воспринявшего двойника уже с первых страниц повести как результат внутреннего раздвоения главного героя. Исключение этого отрывка из текста может быть объяснено несогласием Достоевского с концепцией «Двойника» Н. А. Добролюбова – гипотезой, возникшей «при перелистываньи повести».

Значительным сокращениям подверглись X и XIII главы журнальной редакции. Многое исчезает в этих главах за счет сокращения переписки между Голядкиным и Вахрамеевым и перестановки писем в тексте повести.

В. Г. Белинский высказал мнение, что все письма в «Двойнике» Голядкин-старший «сочиняет сам к себе» (Б13, 9; 565). Попытку пересмотра этой точки зрения предпринял болгарский исследователь И. Пауновски, настаивавший на реальном характере переписки в повести (Пауновски 1966, 28–49), но эта попытка была предпринята на узком материале, некоторые аргументы исследователя легко обращаются против его же концепции (Ануфриев 1970, 110–111). Разберемся в этой проблеме.

В журнальной редакции Голядкин написал четыре письма (два Голядкину-младшему – гл. IX, Х; два Вахрамееву – гл. IX, Х), получил тоже четыре (два письма от Вахрамеева – гл. IX, XIII; одно официальное письмо и одно письмо от имени Клары Олсуфьевны – гл. XIII). Все письма доставлены по назначению, передачи писем сопровождаются авторскими ремарками, из которых ясно, каким образом то или иное письмо оказалось в руках адресата.

Первое письмо Голядкину-младшему отнес и передал через Вахрамеева Петрушка, слуга Голядкина-старшего (Голядкин-младший это письмо получил). Возвращаясь от Вахрамеева, пьяный Петрушка приносит первое письмо Вахрамеева. Ответное письмо Вахрамееву, написанное ночью, Голядкин-старший оставил на столе, оно исчезает до пробуждения Голядкина с уходом Петрушки – и снова это письмо передал Петрушка, Вахрамеев письмо получил. Второе письмо Голядкину-младшему и второе письмо Вахрамееву Голядкин-старший передает через писаря Писаренко; второе письмо Вахрамеева принес с квартиры Вахрамеева сторож Михеев, вручает его Голядкину-старшему писарь Писаренко, читает это письмо Голядкин несколько позже в кофейной. Официальное письмо из департамента с предписанием сдать дела Ивану Семеновичу принес на квартиру Голядкина тот же сторож Михеев; по почте приходит письмо от «Клары Олсуфьевны».

В окончательной редакции исчезают второе письмо Голядкина Вахрамееву (гл. Х) и второе письмо от Вахрамеева Голядкину (гл. XIII). Письмо от «Клары Олсуфьевны» помещено на месте исключенного второго письма от Вахрамеева Голядкину (гл. XI второй редакции). В связи с этим Голядкин-старший передает писарю Писаренко только одно письмо – письмо Голядкину-младшему, письмом же, принесенным с квартиры Вахрамеева, стало письмо, написанное от имени Клары Олсуфьевны, читает его Голядкин позже – уже безумный Голядкин.

Из этого сопоставления следует одно: исключение и перестановка писем вызваны одним композиционным решением – перестановкой письма, написанного от имени Клары Олсуфьевны. Именно этим обстоятельством объясняется сокращение переписки между Голядкиным и Вахрамеевым.

Во второй редакции письмо «Клары Олсуфьевны» приносит утром в департамент с квартиры Вахрамеева сторож Михеев (на той же квартире живет и Голядкин-младший), передает его писарь Писаренко Голядкину со словами: «…это еще утром в десять часов сюда принесли – с. Сергей Михеев, сторож, принес-с с квартиры губернского секретаря Вахрамеева» (Д18, 6; 187). В тексте это не случайные, а значимые слова. Они подсказывают читателю, что письмо от «Клары Олсуфьевны» сочинено Голядкиным-младшим и его компанией – «вчерашними» друзьями Голядкина-старшего, ополчившимися теперь против него. В журнальной редакции это письмо приходило по городской почте, поэтому стиль письма, отчасти пародирующий речь Голядкина, должен был подсказать читателю, что письмо сфабриковано и кто настоящий автор.

Белинский не догадался, что письмо от «Клары Олсуфьевны» на самом деле сочинено «врагами» господина Голядкина, его запутали пародийные моменты в этом письме («автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями». – Б13, 9; 565). Достоевский был явно не согласен с этими суждениями. Во второй редакции писатель четче обозначил обстоятельства происхождения письма: теперь его приносит сторож Михеев с квартиры Вахрамеева, жившего в одних номерах с Голядкиным-младшим. В этой ситуации пародийные моменты в письме «Клары Олсуфьевны» стали чересчур грубым и лобовым приемом, достаточно и того, что письмо приносят с квартиры Вахрамеева.

Безумный Голядкин уже не в состоянии критически оценить факт появления письма и буквально следует предписанию похитить Клару Олсуфьевну из родительского дома; его разыграли «вчерашние друзья».

Композиционная перестановка и правка письма должны были уже не подсказать, а указать читателю, кто автор письма от «Клары Олсуфьевны». В этом, собственно, и состоит основная причина сокращения переписки Голядкина и Вахрамеева и правки письма «Клары Олсуфьевны».

Белинский ошибся в своем суждении о письмах в «Двойнике». На самом деле переписка Голядкина-старшего с Вахрамеевым и Голядкиным-младшим, Вахрамеева с Голядкиным-старшим реальна. Доверие к суждению критика подрывает и фактическая ошибка: в «Двойнике» есть письма Вахрамеева, но нет писем Голядкина-младшего, о которых говорит Белинский.

Можно сослаться еще на одну сцену в тексте «Двойника», сравнение которой в журнальной и во второй редакциях убеждает не только в том, что переписка в повести реальна, но еще раз и в том, что двойник в повести такая же реальность, как и сам господин Голядкин.

Так, в X главе журнальной редакции повести Голядкин передал писарю Писаренко письмо к Вахрамееву. При передаче между ними состоялся диалог:

«– А вот другое письмо, милый мой, ты постарайся отдать, милый мой, господину Голядкину.

– Голядкину?

– Да, мой друг, господину Голядкину. Тут, видишь ли, мой друг, есть два господина Голядкина. Это так уже случилось… история странная, милый ты мой, – прибавил, усмехнувшись через силу, для приличия, наш герой, с тою целью, чтобы Писаренко не подумал чего-нибудь, и чтоб ясно дать ему знать, что это все ничего и что господин Голядкин сам ничем не смущается.

– Хорошо-с; вот как уберусь, так снесу-с» (Д18, 1; 161)».

Как видно из этой сцены, писарь Писаренко не знает о появлении в департаменте второго «господина Голядкина» или знает, но удивляется их переписке; на возникшее недоумение писаря Голядкин отвечает разъяснением, тот понял и ушел.

В окончательной же редакции Писаренко только переспрашивает, уточняя:

«– Голядкину?

– Да, мой друг, господину Голядкину.

– Хорошо-с: вот как уберусь, так снесу-с. А вы здесь стойте покамест. Здесь никто не увидит…» (Д18, 6; 181). В этой ситуации Писаренко уже знает, о ком идет речь, ему известно о существовании двух Голядкиных в департаменте.

Сторонники традиционной концепции фантастического в повести прочли бы сцену в журнальной редакции примерно так: Голядкин передает письмо «младшему» Голядкину через Писаренко, тот ищет «другого» Голядкина и, когда находит прежнего Голядкина, вручает ему письмо, которое позже сочинилось в сознании Голядкина как письмо от Вахрамеева (в журнальной редакции) или как письмо от «Клары Олсуфьевны» (в окончательном тексте).

Предположение несостоятельное, если учесть, в какой ситуации происходит вручение письма. Напомню просьбу Писаренко: «А вы здесь стойте покамест» (Там же). На этом же месте (правда, Голядкин уже случайно снова оказался здесь) и застал его Писаренко, вручая письмо с квартиры Вахрамеева, причем «обознаться» Писаренко не мог – он твердо знает, кто перед ним:

«В эту минуту кто-то толкнул совершенно сбившегося героя нашего под бок. Он оглянулся. Перед ним стоял Писаренко.

– Письмо-с, ваше благородие.

– А! ты уже сходил, милый мой?

– Нет, это еще утром в десять часов сюда принесли-с. Сергей Михеев, сторож, принес-с с квартиры губернского секретаря Вахрамеева.

– Хорошо, мой друг, хорошо…» (Там же, 166).

Ситуация недвусмысленна: переписка Голядкина-старшего с Голядкиным-младшим и Вахрамеевым, Вахрамеева с Голядкиным-старшим реальна, двойник – реальное действующее лицо в повести.

Достоевский исключил отрывок со случайно возникшей, но заурядно объяснившейся «двусмысленностью» (Писаренко не знал о существовании в департаменте второго Голядкина), однако оставил две аналогичные ситуации в диалогах Голядкина и Петрушки, тоже возникших при передаче писем, – сохранил «двусмысленности» там, где они не «случайны», а обусловлены логикой художественного развития сцены.

В первом случае такая ситуация возникает из-за речевой неточности, недоговоренности в речи Голядкина. Вручая Петрушке письмо, он распорядился, чтобы тот сходил в департамент и узнал у Вахрамеева адрес, «где, дескать, живет титулярный советник Голядкин»:

«Петрушка промолчал и, как показалось господину Голядкину, улыбнулся». Пришлось Голядкину исправиться – «новопоступивший чиновник Голядкин», на что Петрушка ответил: «Слушаю». Далее: «Спросишь адрес и отнесешь по этому адресу это письмо; понимаешь?

– Понимаю» (Там же, 166).

Еще раз улыбнулся Петрушка совсем по другому поводу: он ухмыльнулся, «посмеиваясь» над сконфузившимся барином, когда тот коснулся одной «деликатной» темы, наставляя Петрушку в вопросах «чести» – очень болезненных для амбиции господина Голядкина.

Во втором случае «двусмысленность» – звено колоритной жанровой сценки: разговора томящегося своим неведением и отчаявшегося уже господина Голядкина и его слуги – пьяного и спросонья ничего не понимающего Петрушки. Голядкину так ничего и не удается узнать у Петрушки, путающегося в своих ответах, или, если быть точнее, морфология поведения Петрушки в этой сцене выглядит так: сначала слуга отрицает явное, потом кое-что припоминает – «проговаривается», ввергая своего барина недосказанностью прямо-таки в отчаяние. Истинный ход событий выясняется из письма Вахрамеева (Д18, 1; 146): то письмо, которое относил Петрушка, Голядкин-младший получил (Там же, 170).

Ослабил Достоевский и ту болезненную черту характера Голядкина, о которой В. Майков писал:

«…малейшее движение в природе кажется ему зловещим знаком сговорившихся против него врагов всякого рода, врагов, посвятивших себя вполне и нераздельно на вред ему, врагов, вечно бодрствующих над его несчастной особой, упорно и без роздыха подкапывающихся под его маленькие интересы…» (Майков 1891, 327).

Все так, но именно на этом основании критики третировали Голядкина сумасшедшим, а герой сходит с ума только в конце XI главы. Исключение в X главе нескольких отрывков, в которых проявилась болезненно подозрительной реакция героя «Двойника» на события повести, изменило тональность последних глав «поэмы». Достоевский акцентирует внимание читателя не на болезненных чертах сознания Голядкина, не на клиническом анализе развития его болезни, а на причинах, вызвавших безумие титулярного советника. Есть у Голядкина свой пункт «помешательства» – сбывшийся сон, оправдавший наихудшие предчувствия героя «Двойника», его прозрение Голядкина – «сознание разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе» (В. Майков), осознание дегуманизации общественных отношений, обесценивания человеческой личности.

Во второй редакции Достоевский последовательно исключает места, давшие повод к ложному истолкованию «Двойника». Исправления, которые он внес во вторую редакцию, ставят под сомнение правильность прочтения «Приключений господина Голядкина» критиками, писавшими о повести. Многие купюры во второй редакции – острая полемика Достоевского с интерпретациями «Двойника», искажавшими авторский замысел. Впрочем, писатель не только полемически воспринял замечания критиков. Кое-что он и учел.

В «поэме» автор более экономен в изобразительных средствах. Достоевский последовательно вычеркивает все случаи «необязательного» пародирования речи героя повести в слове автора, оставляя их только там, где они застают Голядкина в определенной этической ситуации, сатирически поданной. Пародирование речи Голядкина становится средством сатирической интерпретации «логики характера» титулярного советника. Проведена стилистическая правка: из речи Голядкина исключены лексические длинноты – стереотипные приговаривания героя. Остался минимум, необходимый для речевой характеристики персонажа.

Может, не все критические замечания следовало бы учитывать. Вряд ли какими принципиальными соображениями можно объяснить сокращение диалога Голядкина-старшего с Голядкиным-младшим в XIII главе (сцена в кофейной). В результате этих сокращений подробная и интересная разработка отношений двух Голядкиных, сосредоточившая в этой сцене буквально все из их прежних встреч, стала в окончательной редакции не столь подробной; то, на чем стоило остановить внимание читателя, замечалось теперь только после сопоставления этой сцены с рядом предшествующих. Впрочем, можно понять Достоевского, уставшего от упреков «в несносной растянутости» «Двойника», который ради спасения «прекрасной», «превосходной», «серьезнейшей» идеи пошел на вынужденные сокращения, жертвуя полнотой разработки отдельных сцен повести.

Важное значение имело изменение заглавия «Двойника». Во второй редакции в повести появился новый жанровый подзаголовок повести – «Петербургская поэма». Это своеобразное указание автора на то, в каком литературном ряду рассматривать повесть. У истоков «петербургской поэмы» Достоевского стоят не только «петербургские повести» Пушкина и Гоголя (прежде всего «Медный всадник», «Нос» и «Записки сумасшедшего»), но и «поэма» Гог ол я «Мертвые души». Социально-философская проблематика петербургских повестей очевидна в «Двойнике», но не случайно и жанровое соотнесение повести Достоевского с «Мертвыми душами»: вызывая ассоциации с «поэмой» Гоголя (у Гоголя роман о «похождениях Чичикова» превращает в «поэму» система авторских отступлений о судьбах России и народа, о живых и «мертвых» душах), Достоевский явно настраивал читателя на аналогичное прочтение «Двойника». Впрочем, не только в 1866 г., но и значительно раньше, в пору создания повести, Достоевский сообразовывал свой замысел с «Мертвыми душами» Гоголя: об этом свидетельствуют и переписка, и явно «гоголевский» подзаголовок повести в редакции 1846 г. – «Приключения господина Голядкина» (ср. «Похождения Чичикова»).

Не имея возможности «переработать» «Двойника», Достоевский исправил повесть так, чтобы выявить первоначальный замысел: он исключил все места, давшие повод к ложному истолкованию или заострявшие внимание на несущественном, чем поставил под сомнение правильность прочтения повести критиками, прежде всего В. Г. Белинским и Н. А. Добролюбовым. Ни современники писателя, ни исследователи его творчества не обратили внимания на эту полемику Достоевского.

«Загадка» провала непонятой повести долго мучила Достоевского. О «Двойнике» он никогда не мог говорить спокойно. Только в 1877 г. появились эти внешне отрешенно-беспристрастные строки:

«Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно. Я сильно исправил ее потом, лет пятнадцать спустя, для тогдашнего “Общего собрания” моих сочинений, но и тогда опять убедился что эта вещь совсем неудавшаяся, и если б я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму; но в 46-м году этой формы я не нашел и повести не осилил» (Д18, 12; 257).

Впрочем, не только в 1846 г. Достоевский не нашел новой формы фантастического. Судя по заготовкам для переработки повести, появившимся в записных тетрадях писателя 1861–1864 гг. и по тем исправлениям, которые он внес во вторую редакцию, Достоевский не сознавал тогда причину неудачи – «форму этой повести». Не сознавал, потому что и исправления, и заготовки к переработке «Двойника» сделаны в духе прежней поэтики повести. «Двойник» фатально фантастичен, особенно в трактовке этой «странной» темы Достоевским. Неизвестно, было ли фантастическим то произведение, которое написал бы Достоевский, если бы «принялся за эту идею и изложил ее вновь», «теперь» – в 1877 г., а если и было бы фантастическим – то какова была бы природа этой фантастики: после 1865 г. Достоевский избегал подчеркнуто условных форм фантастического, предпочитая «завуалированную» фантастику.