Текст книги "Наречение имени"

Брак и зачатие. Два посещения Божия

Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла.

Попущением Божиим зло само настигло Иова, рухнув на него отовсюду и почти раздавив. От уязвленности тела и души и обиды на руку сокрушившую все, чем он жил и чему радовался, начинает он проклинать и чернить как бы самый источник жизни своей с первого мгновения. И вот, проклиная, неожиданно находит слово, коим этот источник обозначить:

Да сгинет день, в который рожден я,

и ночь, что сказала: «зачат муж»! (Иов З: З)[83]83
  Все цитаты из Книги Иова даны в переводе С. С. Аверинцева.


[Закрыть]

Кому сказала об этом ночь? Ведь не отцу же с матерью Иова шепнула она об этом; не дано людям подстеречь момент зачатия. Богобоязненный Иов догадывается, Кто вложил слова в уста ночи, Кто известил ее о начале его жизни, но, не смея коснуться Сказавшего, он обращает свой гнев и отчаяние на ночную пору, покорившуюся Его воле:

Да тмятся звезды утра ее,

пусть ждет лучей, но они не придут,

пусть неузрит зениц зари,–

за то, что не затворила родимых недр,

не сокрыла горя от глаз моих… (3:9-10)

Проклиная мгновение своего зачатия и тем самым вступая в тяжбу с Создателем, Иов хочет указать на «недолжность», «абсурдность и нелогичность», как мы бы сказали, своих несчастий и самого факта творения, потребовавшего вложения стольких сил Господних, мудрости и искусства:

Твои руки дали мне вид;

а после Ты обернулся – и меня сгубил'.

Вспомни, что из глины Ты создал меня –

а ныне возвращаешь меня в прах!

Не Ты ли вылил меня, как молоко и, как творог, сгустил меня?

Кожей и мясом Ты облек меня,

костями и жилами скрепил Ты меня,

жизнь и милость даровал Ты мне,

и я дышал, Тобою храним.

Но вот что скрывал Ты в сердце Твоем -

знаю, вот что у Тебя на уме:

Ты выследишь меня, чуть погрешу,

и больше мне чистым не быть!.. (10: 8-14)

«Знаю», – говорит Иов, отдавая отчет в неслыханной дерзости своего знания, ибо то, что было) Тебя на уме, вошло в меня, обратилось в меня, стало мною, Иовом. И грех мой, если он был, – против Тебя во мне же. Ибо я есмь только «сгущение» Твоей мысли, воплощение Твоего дара, коим было мое зачатие, облечение кожей и плотью воли Твоей, повелевшей мне родиться, чтобы ходить пред лицом Твоим. «Знаю», что Ты с ревнивой любовью следишь за созданным и отпущенным Тобой на волю моим существованием.

Так Иов вспоминает о своем начале, которое разумом помнить никак не может, но он обращается слухом сердца к сердцу,

прислушиваясь к работе Ума-Слова, так искусно потрудившегося над ним в материнской утробе. И оттого не может понять, как правда Божия, наделив его когда-то легкой благословенной «милостью» жизни, могла вдруг обрушить на него такую тяжесть страданий. И все же самим несогласием и воплем своим он свидетельствует о том, что для него ясно и неоспоримо: всё его, Иова, бытие открыло счет дней с той ночи, когда всё о нем уже было сказано однажды и навсегда. Ибо работа любящей и творящей воли не растянулась на время созревания плода, а была совершена мгновенно, уложена в одно Слово, вобравшее в себя, охватившее и осветившее собой все то, что есть личность с ее радостью, горем, верой, воплем, даром, судьбой.

Ибо Он сказал, – и сделалось)

Он повелел, – и явилось. (Пс 32:9)

На вопль Иова прикровенно отвечает само воплотившееся Слово, «облачившее» в плоть и его, Иова, и всё, что начало быть. Предрекая грядущие гонения, Иисус говорит в ободрение ученикам: Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены (Мф 10:28-30).

Малые эти птицы как будто не допускают двух толкований: Промысел Божий обнимает собой все творение, а уж мир человеческий и подавно. Существование наше начинается с тела, в котором все живо, собрано воедино, сочленено, как бы предопределено и вместе с тем бесконечно открыто свободе. Если и вправду поверить, что у нас и волосы на голове все сочтены, вопрос о том, когда именно Отец наш небесный принялся считать их, теряет смысл. Ибо ясно, что сочтены они были еще до нашего, «разумного» и освоенного времени, что они были учтены замыслом и ночью, возвестившей о зачатии, ибо слово Божие, когда говорит, то творит, предвидит и любит. Мы слышим от Христа о малых птицах, и смысл Его слов кажется очевидным, однако стоит нам закрыть Евангелие, как часто у нас возникает искушение «проверить счета Божий» и соблазниться о временах и сроках.

С какого же точно мгновения Сотворивший нас стал считать нас людьми, а не скоплением клеток, заключив в Свою любовь и память каждый наш волос, всякое дыхание? Собственно, и весь давний и неугасающий спор вокруг ничтожно малого сего существа, зачатого людьми, и ведется только вокруг текущего в материнской утробе времени: человек ли он с самого начала или только кандидат в человеки? Если кандидат, то в какой же именно день сдает он «выпускные экзамены» и переходит в полноту человеческого существования, обретает свой дивный статус и социальное гражданство, а также права, обязанности и свободы, заключающиеся в том, чтобы жить, одеваться плотью, стучаться в стенки материнской утробы и выходить на свет? Когда начинается время человеческое, подпадающее под неотменимую заповедь «не убий», и кончается время животное, эмбриональное, коему законом дается право это время прекратить, выбросить, сделать его небывшим? Как одно время перетекает в другое и начинает творить, как Господь, из ничего, прелагая некую клеточную массу в богоподобное человеческое достоинство?

Пусть не прозвучит сей вопрос неким монотонным наскучившим морализмом, что вот, мол, «опять об абортах». Не об абортах здесь речь, но об удивлении перед Словом Божиим, произносящим «быть», изрекающим все человеческое бытие из Себя и наделяющим его образом Божиим, который для меня, скажу, не таясь, и есть образ того Слова. И даже не о людях только речь, но о Самом Господе, Который, создавая их, не отказывает Себе в радости удивления перед отразившимся в нас собственным Его образом. И вот, кстати, о времени и об образе – с самого ли начала, с первой же клетки, они накрепко вместе или есть какое-то время в человеческом эмбрионе, когда никакого образа еще нет? «Образ есмь неизреченныя Твоея славы…», как поется в нашем погребальном каноне, так неужели эта слава приходит ко мне лишь тогда, когда я встаю на ноги и начинаю грешить, а не тогда, когда, как говорит Псалом, я созидаем был втайне, образуем в глубине утробы (138:15) – Тобой?

Необозримо расстояние между любым из нас и Словом, одевшимся плотью и заговорившим в Иисусе из Назарета. И все же ответы о начале человека следует искать в самой тайне Воплощения, ибо тайна у корней своих едина и по-своему дает знать о себе во всяком человеческом существе. …Послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет…, – говорит Евангелие (Лк 1:26). И, войдя к Ней, Посланник вступает в беседу с будущей Матерью Спасителя. Ангел затем отходит, но слово его остается. И силой Духа становится тем единственным Словом, которое мы относим только к Воплощению. При этом, однако, никому из нас, если мы христиане, и в голову не приходит спросить: как именно зачинается Слово, когда осеняет Марию Дух? Правда, об этом есть как бы косвенный, сторонний намек во второй главе Евангелия от Луки: уже после рождения Иисуса, ангелы извещают о том пастухов, и те приходят к Марии рассказать об этом извещении. А Мария, – говорит Лука, – сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем (Лк 2:19). И повторяет подобную фразу в конце главы, когда отрок Иисус, которого родители, потеряв, нашли через три дня в храме, впервые заговорил об Отце… Это и было действием Духа Святого: Мария складывает все слова сии, сначала Вестника, затем пастухов, а вслед за тем и Сына Своего, и слова в Ее сердце становятся духовно-телесной реальностью, облекаются в плоть, несут самую суть жизни.

Это сложение слов в сердце Марии по изумительной интуиции Владимира Лосского (в очерке «Всесвятая»)[84]84
  См. В. Н. Лосский, Богословие и Боговидение, М. 2000, стр. 320-336.


[Закрыть] становится началом церковного Предания. Кем-то сложенные, когда-то выношенные слова, которые сами мы слухом не слышали и глазами не читали, слагаются и в нашем сердце, прелагаются в историю и память, и эта память как наследство переходит к нам, а от нас к другим. Так невидимое вселение Слова, которое мы празднуем, вспоминая Благовещение, служит и иконой всякого человеческого зачатия. Икона, оттиск, знак не есть, разумеется, подлинник» но она как весть ангела; тех, кто открыт ей, чья душа принимает их, она извещает о Первообразе. Слово дает начало человеческой жизни, несущей на себе Его отпечаток, ибо оно вселяется – не в сердце, а в материнскую утробу. Сколько раз говорится в Библии о благоутробии Божием, о Боге как о матери, и если не брать эти слова в их анатомическом, физиологическом смысле, то и сердце и утроба – это лишь разные обозначения какого-то глубинного, любящего и связующего начала – как в Боге, так и в человеке.

Всякий человек рождается малым, со строчной буквы «преданием», передающим генетическую память о своих предках, но и сохраняющим подспудную память о работе Слова Божия в нем, ибо без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин 1:2). От Бога кчеловеку в невидимое «изначальное» начало его нисходит животворящая сила, и Кто-то, в какое-то выбранное им время словом творит зачатие. Человека нет ни в семени мужчины, ни в яйцеклетке женщины, но стоит им соединиться, как творение, которому Бог предназначил быть, выйти из тьмы к свету, из Его замысла в нашу плоть, одевается кожей, становится Его образом. «Эта тайна, – сказал мне однажды на встрече в Кракове великий французский генетик Жером Лежен, скончавшийся несколько лет назад, – чем больше я ею занимаюсь, тем меньше могу разгадать».

Более 10 лет назад во Франции вышла его книга, которую он, автор множества научных трудов, считал, если не самой важной, то самой «миссионерской» из всего им написанного. Она представляет собой документальную запись бракоразводного процесса, происходившего в конце 80-х годов в городке под названием Мэривиль в штате Теннесси в Соединенных Штатах. Некая супружеская пара, не будучи в состоянии произвести детей естественным путем, прибегла к искусственному оплодотворению в пробирке, и существа, полученные таким образом, были заморожены. Вскоре после этого супруг решил развестись со своей женой, и суд, который занимался расторжением брака, должен был вынести решение, что делать с семью замороженными эмбрионами: решить, идет ли речь о юных претендентах на человеческую жизнь, которых надлежит доверить матери, либо всего лишь о неком научном эксперименте, который, ввиду распада семьи, следует прекратить, уничтожив, естественно, содержимое пробирок.

Мать требовала сохранить их в живых и оставить ей. Для Лежена этот случай был подобен суду Соломона, повелевшего принести меч и разрубить надвое ребенка, которого оспаривали две женщины. Как мы помним, ложная мать согласилась на этот дележ, а настоящая отказалась от него, чтобы сохранить жизнь ребенку, и Соломон отдал его ей, живого и невредимого. Лежен отправился на суд, и его показания убедили судью в том, что всякая оплодотворенная яйцеклетка действительно представляет одного из действительных членов человеческой семьи. Поскольку он выступал в суде, Лежен прибег к юридической аналогии:

Когда речь идет о том, чтобы издать новый закон, следует определить заранее каждую составную часть его до того, как он будет принят в качестве закона… Так и жизнь; внутри хромосом записана программа со всеми ее заданиями. Хромосомы, по сути, являются скрижалями закона жизни. Когда вы получаете нужное число скрижалей этого закона, вы начинаете вашу жизнь.

Как и для закона, здесь существует и процедура голосования: это оплодотворение. Существует множество предложений, это сперматозоиды, но только один достигает цели. Этот процесс голосования определяет и созидает устроение человека.

Когда информация, несомая сперматозоидом, встречается с той, которая заключена в яйцеклетке, тогда и возникает новое человеческое существо, ибо его личное, как и человеческое устроение уже полностью определено.[85]85
  Jeröme Lejeune, L'enseinte concentrationnaire, Paris 1990, стр. 26-27.


[Закрыть]

Защищая жизнь этих семерых юнейших индивидов, Лежен заявил, что они находятся в «концентрационной банке», играя словами concentration can-camp, т. е. в условиях максимального бесправия, предельной античеловечности, абсолютной противоестественности, ибо пребывание оледенелых живых существ в стекле, находящемся в жидком азоте, а не в теплом материнском лоне, по сути, чудовищно. Однако и в этих условиях они остаются самыми меньшими из тех меньших братьев наших, о которых говорит 25-я глава Евангелия по Матфею.

Этот случай интересен тем, что здесь, «на суде Соломона», свидетелями защиты жизни выступают два совершенно светских человеческих изобретения: наука и право. Наука утверждает, что 23 мужских и 23 женских хромосомы, соединяясь друг с другом, образуют новое человеческое существо, где записана информация, которой не было раньше и которая отнюдь не возникает от механического сложения этих хромосом. Это существо можно назвать по-философски «экзистенцией», и она, даже будучи сведенной почти до «несуществования» в жидком азоте, несет в себе нераскрытую потенцию жизни со всеми бесчисленными ее возможностями. Право говорит нам о том, что эта экзистенция-жизнь, свернутая в немногих клетках, нуждается во «взрослой» и даже государственной защите, ибо она безмерно богата и безмерно уязвима. Богата, потому что заложенная программа содержит в себе текст, который по своему разнообразию превосходит многие библиотеки; уязвима, потому что при современных возможностях манипулирования любыми программами с этими клетками можно будет делать все, что угодно. Однако ни право, ни наука не дают нам целостного; всеобъемлющего видения человека, изначально соотнесенного со Словом, как бы вышедшего из Его вести и воли. В той вести, которая называется человеком, записано не только устроение его тела, кожи, мозга, сердца… но и «устроение» сердца духовного, вступающего в диалог со Словом, откликающегося или противящегося Ему, памятующего о Нем и обращающегося к Нему с вопросом. Как говорит Псалом:

Что есть человек, что Ты помнишь его,

и сын человеческий, что Ты посещаешь его?

Немного Ты умалил его пред Ангелами:

славою и честью увенчал его. (8:5-6)

Но то посещение, о коем говорит Псалом, не с первого ли мгновения жизни возвещает о себе? Двумя стихами выше сказано:

Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу… (8:3)

Устроил хвалу – языком тела, единственным языком, которым в совершенстве владеют едва зачатые или только что рожденные дети, той «программой развития» или, говоря по-библейски, песнью новой (Пс 149:1), которая поется всем существом человеческим, отмеченным «памятью Божией». К этой памяти мы взываем, именуя ее «вечной», в погребальном обряде. Но вечной она становится с первого мгновения жизни, ибо со дня зачатия до дня исхода все наше существование лежит на ладони памяти Божией. Умирает и распадается телесная храмина, однако не исчезает внутреннее устроение человека, образ Божий, запечатленный на нем, Слово, вызвавшее его к жизни и вложенное в него, та весть духа, которая должна еще где-то – в «жизни будущего века» – осуществиться или исполниться.

Как-то нерассуждающе мудро и пронзительно доверчиво обращается к «вечной памяти» православный обряд. Но давно просится на уста вопрос – не мне первому и не мне последнему – почему это прошение лишь только о бездыханных, лежащих во гробе, не имущих вида? Почему не тех, чей «вид» только складывается для «вечной памяти»? Почему не о тех, кто в этот момент созидается Премудростью, веселящейся как художница в материнском чреве (см. Прем 8:30)? Почему лишь о «плавающих, путешествующих…» наша литургическая молитва, когда 95 % населения земли никуда не плывет, не путешествует, а если и передвигается по своим нуждам, то обычно немногим рискует? Доколе о давних неведомых мореплавателях под белыми парусами будет так беспокоиться наш устав, хотя те паруса раздуваются сегодня лишь для туристской или спортивной забавы? Почему не о носящих, а, главное, носимых во чреве, т. е. тех, кто принадлежит к самой слабой и угрожаемой части населения земли? Признаюсь, служа литургию и не нарушая ее чина, я сердцем выговариваю эту молитву. И если все мы будем повторять ее, то от избытка сердца заговорят и уста, и самый чин литургический прислушается к нашему голосу.

«Память Божия», которую мы призываем, провожая умершего, есть память-творение. Когда Бог «вспоминает» нас, память Его облекается в действие – принятие в себя нашей души, ибо у Бога не остается бессильным никакое слово (Лк 1:37). Память творит человека, просыпается в нем, ведет и остерегает его, принимает его к себе. Сама вера наша в сущностной своей части есть отклик этой памяти. Когда мы веруем, молимся, ощущаем присутствие Божие, мы «вспоминаем» Его, уходим в глубину того, что было от начала (1 Ин 1:1). Мы находим Господа по памятным следам Его, оставленным в нашей жизни, которые вслепую, на ощупь мы иногда называем «судьбой». «Судьба» есть Премудрость под тусклым стеклом, через которое мы пытаемся разглядеть помышление о нас Творца, помнящего о нас. Наши храмы, обряды, иконы, как и лица наших ближних, служат выявлению, осуществлению этой памяти. Но у нас всегда есть сознание неисполненного долга перед ней, ибо как бы часто мы ни вспоминали о Боге, мы знаем, что не обнимаем нашей памятью и малой доли Его живого присутствия. Эта неисполненная, невостребованная память по-своему обращается к нам отовсюду. Слово, которое было в началеу Бога, обращается к Слову, которое пребывает в нас (1 Ин 1:14). Коль скоро всякий из нас являет собой набор сложнейшей и закодированной информации, или вести, то вслед за Иовом я хотел бы повторить, что эта «весть» не была случайной, что она была выбрана до произнесения ее в нас и что ее выбор определен любовью, с которой начинается наше существование. Позвольте теперь сойти с этого лирического и метафизического тона и еще раз процитировать Лежена:

Число возможных комбинаций между различными хромосомами, которые отец и мать передают нам… до такой степени превосходит число живущих и когда-либо живших людей, что каждый из нас одарен неповторимым устроением, которого никогда не было и которое никогда не повторится.[86]86
  Jerome Lejeune, La Genetique Humaine et l'Esprit, в: Bio-ethique, volume 2, mars/avril 1991, стр. 76.


[Закрыть]

Пожалуй, самая легкая из вер – нерассуждающая убежденность в произволе случая. Однако когда вкус его становится уж слишком горьким или терпким, мы хватаемся за гороскопные звезды как за соломинки, не дающие потонуть в мировом беспорядке. Неповторимость всякой человеческой особи, о которой мы наслышаны и без генетики, – как перекресток или скорее момент выбора; мы можем следовать за тотальной бессмыслицей, за хаотической пляской обстоятельств, но можем и повернуться лицом к Лицу, которое видит нас, узнать себя как чью-то весть, обращенную к нам самим. Иными словами, выбрать зрячесть. И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы (Ин 9:39). В Нем, пришедшем судить все очевидное, доступное, видимое телесными глазами, отверзается сердце, обретает зрение, вслушивается в сотворенность всякой жизни, неповторимость всякой встречи. Так и брак, ибо пора вспомнить и о нем, есть место и время, в которой эта неповторимость может и должна быть узнана, исповедана и по мере сил наших воплощена. Эту неповторимость надо ощутить и услышать для того, чтобы суметь на нее откликнуться.

О браке говорят, что он переживает кризис, и действительно многие семейные союзы все больше напоминают трухлявые грибы, которые разваливаются, не успев вырасти. Потому что они растут на почве торжествующей случайности и воинствующей слепоты супругов друг к другу, слепоты к неповторимости жизни и глухоты к вести о Боге, которая посылается им через детей, рожденных или не рожденных ими. Когда речь заходит о кризисах, мне вспоминаются слова Тейара де Шардена, что после всякого кризиса Христос возвращается в мир обновленным. Говоря о «возвращении», я имею в виду не те островки и «гетто» благочестия, откуда Он никогда не уходил, но весь материк жизни социальной, культурной, семейной тех, кто не знает Его сегодня.

Возвращение Его всего вероятней должно придти с Востока (имею в виду не политические наделы, но географию духа), на котором, несмотря на «поместные» его нестроения и неурядицы, сохранилось ощущение этой непостижимой теплоты посещения человека Богом. В глубине этого посещения, а не одной лишь доброй разумной морали может родиться новое видение человеческого существования. Всякой хорошей морали противостоит другая, хитрая мораль, не столь благочестивая, еще более говорливая, оборотистая и ушлая, ибо, как давно было замечено, сыны века сего догадливей сынов света (Лк 16:8). Движение pro-life успешно оспаривается движением pro-choice, против любого самого возвышенного богословия брака стеной встает многословие свободного, не опутанного никакими условностями и бумажками сожительства – и еще хорошо, если совместного жительства живых мужчины и женщины, а не «союза» между потребителем и какой-нибудь приобретенной им электронной куклы, заведенной на удовлетворение любых желаний клиента, приватно заказываемой по интернету и доставляемой в элегантной коробке прямо на дом. Почему бы и нет? Где, собственно, предел прихотливой и похотливой человеческой изобретательности и благодетельной свободе купли-продажи? И вообще: что есть человек? – вопрос, который будет ставиться все чаще в самих человеческих изобретениях, все более вытесняющих самого человека.

Сам брак является именно таким вопросом, обращенным к Богу. И не только вопросом, но уже и ответом, как и всё, о чем говорит Писание. Брак задуман как место памятования о Боге и место памяти Бога о людях и посещения Божия. Он – как, впрочем, и безбрачие ради Царства Небесного – есть или скорее призван быть орудием Промысла и устроением того благоутробия, через которое любовь Божия изливается в сердца человеческие Духом Святым (см. Рим 5:5).

Сегодняшняя жизнь все более глубоко разрезается и формируется логикой рынка, и культ тела как служения твари вместо Творца (см. Рим 1:25) идет рука об руку с жесткой рационализацией всего нашего экзистенциального душевного хозяйства. Только какой резон при этом по-стародумному сокрушаться, замыкаться в осудительной праведности или прятаться в убежище безупречных цитат? Да и кого из нас приглашал Господь заменять Его в суде над миром? «Не присваивай суда Божия – что Христос Себе оставил, в том не будь Ему противником».[87]87
  Св. Димитрий Ростовский.


[Закрыть] Не морализировать о кризисах, но искать через них Христа, находить Его в тайне жизни, к которой причастен каждый уже в силу своего появления на свет, слышать Слово о Нем в том числе и в браке, который Писание и Предание называют единой плотью и «домашней Церковью». Это значит прежде всего, что в Церкви брачный союз предназначен к тому, чтобы стать евхаристической общиной. Не только в строго сакраментальном, храмовом смысле, но и причастием своим к таинству творения. Ибо творение подобно Евхаристии – как говорит митрополит Иоанн Зизиулас,[88]88
  См. Ioannis Zizioulas, II Creato come Eucarestia, ed. Comunita di Bose 1994.


[Закрыть] – оно часть «космической литургии», которая служится в браке, ибо в нем Слово, замысел Божий, любовь, память Божия светит из тайны создания человека.

Дети, разумеется, рождаются не только в ответственном, благословенном браке, однако именно союз во Христе предназначен для того, чтобы стать откликом любви на любовь, памяти на память, исповеданием Слова в ответ на действие Слова. Брак существует не только для рождения детей, но прежде всего для посещения Господа, оставляющего след на человеческих отношениях. Церковность брака выявляется тогда, когда он становится иконой присутствия Божия, а оно повсюду – и в даре физической жизни, и в обетовании жизни «будущего века».

Как и всякое искусство, создание иконы «единой плоти» требует долгой выучки, прилежания и терпеливого навыка к труду. Никакие иконы не терпят холодного ремесла, они вынашиваются всей жизнью. Однако, как и в иконописании, образ, еще не созданный, начинается с внутреннего видения образа, видение же вынашивается в духовном опыте. Так и брак начинается и осуществляется с преодоления слепоты, с обретения зрячести, внутреннего очищения, т. е. покаяния и суда, которому мы открываем себя во Христе. Все это часть того соработничества Богу и невидимого воцерковления мира, о котором издавна говорит русская богословская мысль. Это воцерковление сегодня, на наш взгляд, может начаться с нового открытия таинства человека – в зачатии, рождении, смерти, браке или безбрачии ради Царства Божия, но изначально, исходно – в Боге Самом.