Текст книги "Наречение имени"

И православие также неотъемлемо от нынешнего облика «мира сего», ибо оно, по своей ли воле или вопреки ей, также вовлечено в коммуникативные всепроникающие сосуды. Оно почти насильно вытащено на сцену истории, и если отдельным благочестивым душам, общинам, монастырям еще удается спрятаться под каким-нибудь укрытием или уберечься в пустыне, то это никак невозможно исповеданиям и народам. К тому же оно давно перешагнуло границы своих «канонических территорий» и растеклось по планете вместе с перемещением народов и передвижением информационных масс.

Полтора века назад, когда Хомяков столь горячо полемизировал с западными конфессиями, Восточную Церковь на Западе можно было найти разве что в немногих часовнях при российских посольствах. На закате девятнадцатого века начинается строительство великолепных храмов – в Париже, Ницце, Женеве, Копенгагене, Флоренции, Санремо и др., предназначенных в основном для состоятельных русских путешественников. Приходит двадцатый век и с ним изгнание греков из Малой Азии, затем миллионы русских беженцев оказываются в Европе – и вот так из горя, веры и ностальгии православное присутствие на Западе многократно возрастает, а с ним и количество храмов, правда, далеко уже не столь великолепных. Рост их продолжается и после войны, прибывают новые волны «перемещенных лиц» из Советского Союза и вскоре к ним добавляются румыны, болгары, сербы. К концу века падает Берлинская стена, а за ней весь стоявший позади коммунизм, на Восток врывается Запад, как и на Запад вливается Восток, и на какие бы строгие законы ни запирались западные границы, они не могут преградить упрямо текущих человеческих рек. Кто-то прибывает с билетом первого класса, но тех почти не видно, тогда как большинство, оставшееся за бортом перестройки, перетряски и вышедшего из них нового экономического порядка – то есть сотни тысяч, если уже не миллионы восточно-европейцев – просачивается в общем сытые и ухоженные страны всеми правдами и неправдами. Они пускают здесь корни, выписывают семьи с родины или обзаводятся семьей уже здесь, и вот рано или поздно, утратив твердую почву над ногами, но взамен ощутив присутствие неба над головой, они переступают порог молитвенных домов. Правда, соборов, за редчайшим исключением, пока не строят, даже убогих, чаще всего нас пускают к себе местные инославные, уважающие «Церковь-сестру», но еще больше свободу отправления всякого культа и права иммигрантов; к тому же, в Европе у них переизбыток своих храмов еще со Средних Веков. Однако при всей бездомности и неустроенности нынешней эмиграции по праздникам и даже рядовым воскресеньям наши храмы бывают также полны, как 80 лет назад после первого русского изгнанья.

Однако дело уже не в одних только беженцах: возникает и пускает корни на Западе новое православие, коего не было никогда раньше; так, в Соединенных Штатах живет уже 4-5 миллиона наших единоверцев, и число их быстро растет, становясь при этом все менее пришлым, все более почвенным и американским. Привитое к русским корням, поднялось и обрело собственное лицо и свой язык православие французское, английское и немецкое, в девяностые годы оно укореняется в Италии (большинство священников Московской Патриархии до недавнего времени были итальянцами, общее же количество всех православных приходов за последние 15 лет увеличилось раз в 10, правда, в основном за счет румын), в Азии оно становится все более азиатским, в Африке – африканским. Правду сказать, этому росту препятствует чересполосица юрисдикции, едва ли понятных в странах с католическими традициями, иногда весьма причудливых, когда, скажем, природные португальцы и сардинцы оказываются под польским омофором и поминают митрополита Варшавского, когда Антиохийский Патриархат окормляет канадцев, до обращения своего в православие ни о какой Антиохии не ведавших, и т. п. «Небу на земле» когда-то уподобили наше богослужение, а значит, и веру, но сегодня уже никакая земля не служит более отгороженным участком православного неба, «канонические территории» разливаются по всей православной ойкумене, национальные перегородки все более стираются из-за зыбкости или стертости культурных границ, а «жажда подлинного бытия» (Николай Арсеньев) вместе со всеми переживает свою глобализацию. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что через два или три десятилетия на Западе, да и в мире в целом, не останется ни одного значительного города, где не будет зримого православного присутствия. Правда, именно канонически система поместных автокефальных Церквей, буквально сросшихся с телами своих народов, никак не готова к такому вызову, но это уже иной разговор.

Христос, сказавший: Идите, научите все народы (Мф 28:19), обращался не только к апостолам, но и ко всем преемникам их, вплоть до нашего поколения, как и к тем, кто придет за нами. Миссия апостола Павла с самого начала была экуменической, вселенской. Вселенскость – апостольское имя для того, что сегодня отчасти пародируется, отчасти выявляется в глобализации. Обретенная православием «планетарность», даже если она врывается в него безо всякого приглашения, несет в себе новый стимул и древний смысл, состоящий, на наш взгляд, в возвращении к изначальной кафоличности, к реальной, ощутимой соборности, не только вероучительной, вертикальной, но и горизонтальной, межчеловеческой. Не о том, конечно, речь, что, как было бы, мол, хорошо православным, мигом «распри позабыв, в великую семью объединиться» с единой главной структурой. Нет, начало единства лежит, как всегда, в самих корнях нашей веры, в ее свойстве быть спасительной наукой для всех народов, в ее способности откликаться на боль или поиск окружающего нас мира, в ее наследии, в котором длится, не иссякая, апостольский век.

Ибо третье тысячелетие, в которое мы вступили, возвращает неожиданную актуальность первому, которое возрождается во всяком открытии ошеломляющей новизны, глубины, парадоксальности, даже «скандальности» христианской веры. И это возрождение будет становиться все более ощутимым по мере того, как век сей, мир сей в своей ментальности и привычках будет все дальше уходить от Христа. Путь Восточной Церкви в эпоху глобализации может быть подобен тому, по которому в недалекие времена мы прошли при коммунизме: насильственное превращение мира в духовную пустыню пробуждает жажду в глубинах человеческого существа, и эта жажда по каким-то оставленным ориентирам, знакам, следам, но часто и вслепую, на ощупь находит источник воды живой.

И все пили одно и то же духовное питие, – говорит апостол, – ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос (1 Кор 10:4). Но всякое время должно проложить к этому камню свою тропу.

Разумеется, неизменным ориентиром православия остается его постоянная обращенность к апостольскому и святоотеческому наследию, но тому наследию, которое в сердце, по духу, а не по букве (Рим 2:29), к тому канону, который пишется не чернилами, но Духом Бога Живаго (2 Кор 3:3). Апостольская заповедь хранить себя неоскверненным от мира (Иак 1:27) всегда умела соединять себя с проповедью, миссией, диалогом. В сердце моем сокрыл я слово Твое, чтобы не грешить пред Тобою, – говорит Псалом (118:11), но из того же сердца то же Слово «износилось» в мир, просвещало вселенную, покоряло как буйство плоти, так и ту смесь недоверия разума с суеверием души, которое живет во всяком язычестве и в те времена и в наши. И этот чужой, дальний, часто враждебный мир, от которого следовало хранить себя, покоряясь Слову, также входил в сердца апостолов и преображался в них. Они не знали границ для Благой Вести не только географических, но и душевных, интеллектуальных, духовных. Классический пример: апостол Павел в ареопаге, обращаясь к афинянам, вовсе не делает комплиментов их набожности и не хвалит многобожие, ибо изваяниями многих богов они хотели скорее оградить себя от Бога Живаго, чем поклониться Ему, но для того, чтобы найти ту общую тропу, с которой можно выйти к Живущему в храмах нерукотворных, можно было начать и с рукотворных статуй: Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам (Деян 17:23).

И сегодняшние «афиняне», не более набожные, чем те древние, повсюду наставили свои святыни и жертвенники, посвященные, правда, не древним богам, но ценностям современного мира, играющим, однако, отчасти туже роль. Эта роль двойственна: с одной стороны, эти ценности легко каменеют, незаметно превращаются в идолов и требуют человеческих жертв (таков секулярный гуманизм, идеология постоянно расширяющихся «прав»), с другой, и за ними может мелькнуть лик Сего Неведомого и не только мелькает, но и притягивает к себе ту духовную, живущую во всяком человеке энергию, которая предназначена Ему одному. Конечно, многобожие, пусть даже под видом ценностей, есть признак обезбоживания мира, распыления его духа, но вместе с тем оно есть доказательство от противного той неубываемой религиозной потенции, которая всегда ждет своего пробуждения и обращения.

Когда мы говорим, что свободу следует открыть сегодня как «страну миссии», мы имеем в виду прежде всего внутреннее освобождение человека от тех идолов и божков, которые он создает в себе самом. Может быть, главный урок нашей эпохи состоит в том, что человек, целиком отпущенный на свободу, добившийся права «по своей глупой воле пожить», неизбежно порабощает себя как через идеологии, которые он создает, так и через мощь знаний, навыков и ремесел, которые он осваивает. Мы живем в эпоху стремительно растущего познания, когда человек, в облике индивида, массы, государства, финансовой группы, корпорации ученых и т. п. все больше овладевает «властью ключей» над собственной жизнью, над историей, над содержанием своей души, причем эта власть осуществляется незаметно и с полного его согласия. Радикальное обезбоживание мира, чему мы все свидетели, его рассудочное дробление, направленное на овладение каждым из его фрагментов (природы, почвы, человеческого зародыша, живой клетки, глубинной психологии…), на жесткую рационализацию их с целью подчинения коллективной, частной или научной воле, управления и манипулирования ими, приводит к кризису самого человека, который становится беззащитен перед лицом собственных изобретений, проектов, расчетов и фабрикации. Он незаметно для себя оказывается жертвой своей свободы и той власти над миром, которую он приобретает.

Ибо чем в конечном счете является глобализация? Это создание человеческим обществом своей собственной среды обитания, когда оно все более отождествляет себя со всем доступным ему смысловым и материальным пространством, или плетение той информационной сети, которую человек набрасывает на весь мир и куда неизбежно попадается сам. Это, если угодно, «очеловечивание» мира, но поскольку тот субъект, который заполняет собой мир, остается «ветхим Адамом», то «очеловечивание» означает одновременно и расчеловечивание, ибо человек, расширяясь и покоряя вселенную, овладевая секретами жизни, психики, материи, становится врагом своей человечности, вернее сказать, того божественного начала, которое он носит в себе.

Урок сегодняшней глобализации, как и провал двух предыдущих ее идеократических проектов, говорит нам о том, что коллективным индивидом можно управлять гораздо эффективнее и проще с полного его согласия, при активном его участии и безо всякого внешнего над ним насилия, что его легче держать за той изгородью, где прутьев не видно и за которую он норовит загнать себя сам. Все, что заталкивается в утробу человека путем принуждения, которое он сознает и которому инстинктивно сопротивляется, в конце концов тем же путем извергается из утробы, и как это происходит, мы знаем по собственному опыту. Сегодняшний способ управления им куда эффективней, он осуществляется с помощью информации, которую мы сами для себя выбираем.

Корень слова «информация» – форма, которая сверху налагается на наше существо и бытие и формирует их по своему образу и подобию. Она может порабощать, но может и освобождать, пробуждать, очищать дорогу. Ведь недаром мы веруем, что в центре и глубине духа человеческого живет Господь как Слово, зачавшее наше существование, как закон, написанный в сердце, как свет, просветивший его изначала, как тайна всякой души, которая, по слову апостола Павла, есть Христос в вас, упование славы (Кол 1:27); все это, собственно, и делает нас людьми. Сегодня, в отличие от Запада, все более настойчиво подчеркивающего человеческую сторону Воплощения и тем самым важность этики и межчеловеческих отношений, Восток с его упором на божественную тайну человеческого выделяет прежде всего глубину и драму отношений человека с Богом.

Христос в вас – значит Слово Божие, спрятанное и в сердце мира, выявляющее его литургическую и евхаристическую основу.

Его Слово есть вечная основа нашей веры, и она остается неизменной, хотя в истории способы ее выражения могут и меняться. Время, в которое мы погружены, старается загасить ту искру божественного присутствия, которая тлеет в нас, но оно же своими ветрами и сквозняками иногда заставляет ее разгораться все ярче. О том, что было от начала… о Слове жизни (1 Ин 1:1), мы можем и не знать, пока собственная наша жизнь не окажется в плену Зазеркалья абстрактного, обезличенного я, не встанет перед судом личной свободы каждого, из недр которой только и рождается это Слово и властно обращает нас к себе. То, что мы сегодня видим в мире с его глобализацией и обезбоживанием, может быть услышано и воспринято как попущение Божие, но разве за этим попущением не слышится зов, раздающийся из самой свободы и звучащий как мольба, зов, исходящий из евхаристической тайны творения, из самой литургической природы человека, за которого Сам Дух ходатайствует… воздыханиями неизреченными (Рим 8:26). Кому, как не православию, обладающему этим древним, совершенным и сокровенным знанием о человеке, не услышать ходатайства Духа даже и в самой глобализации, там, где наш человеческий слух различает лишь суету, гордыню и угрозу, исходящую от великой блудницы, воцарившейся над землею?

Наша Церковь жила веками под дланью самодержавно-боголюбивой, которая бывала и благосклонной и тяжеловатой, затем под каменной десницей самодурно-богоборческой, знавала времена изобилия и времена скудости, покорствовала начальству и властям, но никогда еще не жила она в мире грез, повернувшись спиной к своему времени и лицом к иному, несбыточному. Никогда не строила она свою философию жизни из вздохов по скончавшимся временам, из «поминок по Эдему». От тех грез и поминок могли рождаться только расколы, какими бы ортодоксально возвышенными ни были их побуждения. Ныне эпоха «жизни под» наконец миновала, трудно сказать, безвозвратно или нет, но никакой новой десницы, готовой вести за собой или начать топить корабль церковный, пока на горизонте не видно. И потому делом поистине апостольским было бы сегодня освоение азбуки свободы, православной «этики свободы», способной предложить ориентиры не только к устроению своей внутренней клети, но и различению Духа Божия, веющего, где хочет, даже и во всей «цветущей сложности» окружающей нас жизни. Собственно, быть христианином сегодня означает также и быть участником истории, способной не только заносить нас в водовороты или затирать валунами, но и, пусть в ничтожно малой мере, следовать за нашим выбором, слышать «апостольские глаголы».

«Хороший гражданин выражает свой выбор у избирательной урны голосом тайным и святым… – говорил св. Нектарий Эгинский, скончавшийся в 1920 году. – Не возлагайте доверия своего на князей, сынов человеческих, в них же нет спасения…. Предпочитайте людей добродетельных, надежных в жизни и в деле, строгих в слове, осмотрительных в поступках…». Здесь удивителен не совет, но интуиция святости в том, что мы привыкли считать занятием сугубо суетным и уж никак не спасительным. Спасительным считается лишь смирение перед волей внешней и безропотное несение скорбей, и чем оно мучительней, тем оно как бы лучше. Но не огустели ли в этом богословии все несчетные, видимые и невидимые миру слезы, пролитые за многовековую российскую историю? И не пора ли нам – не утверждаю, но лишь спрашиваю – начать искать какую-то неторную тропу от «богословия слез и терпения» к «богословию решений, которые мы берем на себя»? Ибо если можно спасаться только скорбями, то неужели нельзя найти спасение и в радостном подвиге действия? Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога (Рим 13:1), но коль скоро эта душа призывается ныне – и не без воли Божией – к посильному участию в устроении власти, разве не должна она приступать к этому в покорности свободе как власти над самим собой, в послушании ответственности, в выявлении благодатных и в отсечении греховных корней своей свободы, в осуществлении ее как поистине церковного акта?

Да, свобода может вести к добровольному самозамыканию человека в себе и к потере души, но разве не такая душа произносит: Из глубины воззвах…? От дней Псалмопевца этот зов из глубины по милости Божией становился возгласом освобождения из плена внутреннего, чем бы этот плен ни был. Мы не можем разорвать или растоптать сплетенную нами сеть, но можем поставить ее себе на службу, заставить ловить человеков. Ныне православная мысль, как только поворачивается к веку сему, чаще всего становится в позу возмущенной и «воплощенной укоризны» в диапазоне от нотаций до анафем. Укорительная эта позиция стала уже нам столь привычной, и мы в ней по-своему так удобно обустроились, что, кажется, собираемся пересидеть так всю историю, оставшуюся до Страшного Суда. Однако похвалят ли там кого за такое вот «обличительное сидение»? Попробуем спросить себя честно и трезвенно: многих ли сегодня эта гневная укоризна способна обратить или испугать? Мы можем без конца пытаться судорожно сбросить с себя эту сеть, наброшенную над миром, но есть у нас и другой выход: повернуться к ней лицом, принять вызов глобализации, которая в падшем пародийном виде все же несет в себе какое-то искаженное свидетельство и напоминание об изначальном, онтологическом единстве человеческой семьи, призванной к тому, чтобы собраться и соединиться во Христе. Коль скоро ничто в мире не совершается без воли Божией и любящим Его все содействует ко благу, можем ли мы быть так упрямо слепы к благодатным росткам сегодняшней, а не когда-то прошедшей истории, и не должны ли мы найти Христа также и в ней? Стоит только воззвать к Нему – не из какой-то высоченной башни безупречного богословия или безукоризненной праведности, но из подвала ее, из плена, из самой сети, и сеть раскроется, и на дне ее, за грудой мусора мы увидим то, что и не надеемся увидеть.

Так, беспамятство, которым чревата глобализация, по-своему взывает к Памяти, не только к преемственности, связующей прошлое с настоящим в социальной жизни или культуре и ручающейся за непрерывность развития человеческого общества, но и к той Памяти, которая начинается с творения и простирается к жизни будущего века, ибо наша вера делает нас причастными и тому и другому. В этой памяти веры говорит о себе Слово и раздается голос Духа Святого, она ведет нас к следам Божиим, рассеянным в человечестве, в ней оживают деяния святых, ибо эта память становится богослужением, проскомидией, совершающейся почти в безмолвии, но собирающей воедино всю человеческую семью.

Так все то, поистине необъятное знание о Боге и сердце человека, созданное в святоотеческую эпоху, но основательно подзабытое христианским миром, не остается ли и сегодня единственным горизонтом нашего времени? Разве оно существует лишь для чтения ученых докладов для умудренных голов? Разве не следует открыть его миру в котором мы живем, движемся и существуем, соединить его с нашими знаниями, сделать его живым и включить в кровеносные сосуды сегодняшней жизни? Библейское и святоотеческое наследие обновляется неожиданно, как икона, но для того, чтобы видеть эту икону по-новому, нужно уметь настроить на нее и наше зрение. И не такое ли знание о человеке должно послужить основой обновленной концепции самих прав его – права любить Бога всем сердцем и помышлением, ходить в законе Его и быть свободным в мире Его?

Так свобода, которую мы получили, раздерганная, мечущаяся, ищущая переступить все мыслимые запреты, всегда несет в себе смутное воспоминание о свободе иной, данной нам ради встречи с Богом и соработничества с Ним, той свободе, которая, по определению св. Григория Нисского, начинается с господства человека над самим собой.

Так от напора рекламы, навязчивого культа почти обоготворенной плоти, основанной на тотальной стандартизации человеческого тела, на растворении лиц в толпе, рождается тоска по иконе, иконе не только как священному предмету, но как откровению подлинного человеческого лика, как тайне присутствия в нем Сына Божия.

Так болезнь одиночества, поражающая всякое общество, ставшее лишь скоплением индивидов, связанных какими-то интересами, ходатайствует об исцелении не только в простой человеческой солидарности, но солидарности в Боге, в космической литургии единства человеческого рода.

Так отвержение смерти, столь характерное для современной ментальности, иногда отзывается поиском смысла смерти как последней встречи с Богом на земле, как прохождения через Крест, предваряющий Воскресение.

Так любая человеческая общность, спаянная идеологией, насилием, круговой порукой, экономической выгодой, которая рано или поздно должна неизбежно распасться, напоминает нам о призвании к единству, но единству общения в Боге, Который есть любовь.

Так общество, ставшее ареной постоянной и все нарастающей, все расширяющейся драмы коммуникаций, превращая своих членов в монады, замкнутые друг для друга, взывает из самой этой закрытости к общению в Боге, к общению как причастию человека человеку, людей – Духу.

Наконец раздробленность творения, все бессильные, но и разрушительные попытки овладеть им по кускам, как и сама власть над ним, которую Господь как будто отдает в руки людей (подобно тому, как Он Сам предал Себя за живот мира), словно вырываясь из наших рук, затем становится уже властью над нами. Но и эта власть, ускользая от нас, властно возвращает нас к той «модели» обращения к миру которая называется «приношением». Всякий раз, когда мы произносим за Евхаристией: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся», мы свидетельствуем о даре единства, которое, невидимо сохраняясь в человеческой семье, ищет созреть в нас и стать видимым – во Христе.

Так память о творении, заключенная в самой нашей вере, должна научить нас когда-нибудь и должному обращению с тварями, ожидающими откровения сынов Божиих (Рим 8:20). Без такого откровения, которое Господь посылает нам через все созданное Им (воздух, свет, звезды, воды и всякое дыхание), дабы мы могли его возвестить всей твари, мы рискуем задушить ее в своих объятьях, заблудиться на планете, погасить свет, отравить землю, выпить воздух и задохнуться.

Если мы научимся читать эти ходатайства духа, все, что остается неизреченным за всеми «современными проблемами», нравственными, социальными, экологическими, мы сумеем разгадать в глубине их тот особый язык Духа и Слова, Которые пытаются пробиться к нам и Своим зовом и Своим молчанием. «Кто приобрел слово Иисусово, может слышать и Его молчание», – говорит священномученик Игнатий Антиохийский, ибо молчание, как во времена Игнатия, так и сегодня, стоит за гулом истории и обращает к себе наш слух. Слово не только учит и наставляет, но и ведет нас «доказательствами от противного». И сегодняшнее его молчание сквозь шум и чад века сего взывает к нашему слову, нашей вере, нашему отклику. У Николая Кавасилы мы находим образ, к которому часто возвращался православный богослов Павел Евдокимов: Бог не насилует нашей свободы, не смеет вмешиваться в нее, но становится у дверей Своего творения и у дверей нашего сердца как «проситель любви». «Он нисходит и разыскивает… того, кого полюбил», – говорит Кавасила, и Его любовь раскрывается не только в каждом из нас, но и в нашей вере, в нашей Церкви.

То, что сегодня подспудно ищет душа современного мира: обретение памяти, смысла, человеческого лица, видение мира как совершающегося таинства, ощущение литургического единства творения – где еще все это сохранилось и где притаилось? И к кому сегодня обращены слова Господа:

Никто зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет (Лк 11:33).