Текст книги "Наречение имени"

Человек в сети. Православие и глобализация. Взгляд с Запада

Позвольте начать с несколько странного утверждения: никогда в мире не было столько верующих, как сегодня, и столько неверия, которое мы видим вокруг себя. Согласно официальной статистике, которую я заимствую из одного из выступлений Конрада Райзера, Генерального Секретаря Всемирного Совета Церквей, нас, так называемых верующих или, по крайней мере, формально принадлежащих к одной из великих религиозных семей человечества на земле, накопилось к настоящему моменту ни много ни мало, как 5 миллиардов. Неверующих, уж не знаю, каким способом их удалось подсчитать, живет на земле еще около миллиарда человек, хотя, как известно, совсем неверующего встретить в наши дни довольно сложно, ибо каждый готов сказать, что он верит во что-то, но верит «по-своему». «По-своему», значит, не по-общему, не по-нужному не по-церковному, о какой бы общине или Церкви ни шла речь. За исключением, быть может, ислама, которому в силу ряда его особенностей пока еще удается держать своих верных в достаточно компактной вероучительной массе (хотя критический дух должен проснуться когда-нибудь и в нем), огромное число живущих на земле людей принадлежит к общине «верующих по-своему», даже находясь внутри больших традиционных религиозных групп. Бесспорно, мы присутствуем при медленном, но неуклонном оседании устоявшихся верований, происходящем под шум внезапных «выбросов» религиозности, спонтанной, иногда дикой – о чем говорит эпидемия сект, астрологии, магии и всякого рода колдовства, – но чаще всего на фоне подспудной, спрятанной, «своей веры». Такая вера, как правило, не вмешивается в жизнь и хранится в секрете в каком-нибудь тихом мистическом уголке души, куда не допускаются даже самые близкие. Особенность «своей веры» в том, что она бежит всякой общинности, обрядовости, догматичности, хотя нередко принимает их как нечто навязанное и неизбежное, и сторонится всякой рациональности, я бы сказал, любой формы воплощенности или облеченности в какой-то видимый образ.

В каждой из Церквей сложился свой тип отношений с этим секуляризованным, но по-своему как бы втайне верующим миром. Так, традиционный протестантизм в его сегодняшнем западном обличье (если не говорить о так наз. «харизматических движениях») ищет в нем, поверх исповеданий, прежде всего партнера, с которым можно было бы сотрудничать, искать взаимопонимания и вести диалог на основе общей морали. Католичество, помимо всего этого, стремится если не обратить, то по возможности как-то включить его в свою церковную структуру. Православие же, которое в своей повседневной молитвенной жизни, как правило, не возвещает о себе во весь голос городу и миру, не проповедует на улицах и не всегда преуспевает в диалоге, лишь незаметно притягивает к себе мир обаянием своей торжественной и вместе с тем домашней, интимной таинственности, тем, что можно назвать сакральностью очага. В православном обряде, в иконе, пении, богослужебном строе, самом жизненном укладе что-то «сквозит и тайно светит», говоря словами Тютчева, и это сквозящее, излучающее свет и проникающее в нас тепло остается для многих едва ли не единственным знаком пребывания православной Церкви в мире. Но именно на него, как на огонек нередко тянутся во всем изверившиеся наши современники.

Разумеется, тех, кто входит в нее и отдает ей себя, она встречает не только «тепловым излучением» или притяжением неизреченной тайны, но и звучанием Слова Божия, веянием Духа Святого, голосами бесчисленных святых, слагателей гимнов, молитв и канонов, однако для большинства «верующих по-своему» эта сокровенная жизнь остается за семью печатями. Порой даже кажется, что эта запечатанность ее как-то устраивает как нас, священников и богословов, так и тех мирян, которые входят в Церковь, увидевши свет вечерний, привлеченные им, но едва ли просвещенные, мало что узнавшие, внешне доверившиеся Церкви, но, по сути, так и не пустившие ее в свое сердце. «Вы себе там пойте, а я буду думать и молиться о своем», – если не словами, то какими-то толчками души часто рассуждает кто-либо из «держателей» своей веры, полагая, что Бог столь далек, что прячется где-то за вселенной, но и столь мал, что подобен зернышку, упавшему в душу и где-то затерявшемуся в ней. Они остаются овцами не сего двора, и тогда, когда переступают пороги храмов, крестят детей, отпевают родителей, и тогда, когда приходят на исповедь, подходят к чаше, соединяются с Господом, но потом уходят в свою трудную, часто запутанную жизнь, растворяются в мире, в котором нелегко бывает обнаружить какое-то присутствие подлинно церковного, евангельского света. Оттого в мире так много людей, называющих себя православными, т. е. зваными, получившими в силу крещения право войти в пир Царства, и так мало избранных, т. е. решившихся во что бы то ни стало стать гражданами этого «неба на земле» и отстаивать не только звание, но и внутреннее, благодатное свое гражданство в нем.

Кто из пастырей не задумывался над этим контрастом между множеством православных по имени и статистике и сравнительно скромным их числом по призванию и выбору сердца, кто из нас не желал, хотя бы мысленно, как-то сократить этот разрыв? Между тем православная Церковь, коль скоро она убеждена, что несет в себе полноту истины, благодаря самому этому притязанию имеет обязательства не только перед своими девяноста девятью овцами, пребывающими в овчарне, но – в силу самой этой полноты – и перед одной заблудившейся, будь она всей прочей частью человечества, ибо ее обязательства перед «внешними» вытекают из богатства ее даров.

И потому спросим еще раз: что за свет может принести православие как своим, так и тем, кто не сего двора, именно в тот момент истории мира, который нам выпало посетить во время земной нашей жизни? Как соединить его с тем светом, который в тебе (см. Лк. 11, 35), просвещающим всякого человека? Как связать древнее свидетельство Церкви, полученное из уст Господа, из рук апостолов, деяний соборов и святых отцов, с тем свидетельством о Сыне Божием, которое верующий… имеет в себе самом (1 Ин. 5, 10), а неверующий, но ищущий по-своему, порой осязает вслепую как тайну, как лицо, как отблеск чего-то, что он носит в глубине самого себя? Ибо всякий живущий на земле, согласно нашей вере, сотворен по образу Божию, и отпечаток этого образа, память о нем, поиск его, не может стереть никакая сила на свете. Но как при этом православию со всем его тончайше разработанным и драматическим знанием об устроении человека проложить путь к рядовому пассажиру сегодняшней нашей планеты, встречному и дальнему, которого все же никак нельзя свести к некой неподвижной конструкции, действующей по одной схеме во все времена?

Мало избранных, но не потому ли их мало, что, может быть, мы не сумели их по-настоящему позвать и принять?

Итак, что это за планета, ставшая чуть ли не на глазах столь тесной для человечества? Описание ее не сходит с газетных страниц, облик ее впечатан в нас так, что уже кажется от нас неотделимым.

Нарастающее обезбоживание мира, отравление среды человеческого обитания ради того, чтобы само это обитание сделать как можно более комфортным, рекламным, спортивным, танцевальным, механизированным, заселение земли богами соблазна и удовольствия, чьи изображения покрыли собой весь глобус, и рядом со всем этим эпидемии нищеты и голода, взрывы насилия во всех его видах, вплоть до угрозы коллективного самоубийства во славу фетиша чистой справедливости или Аллаха… Дело, конечно, не в нагромождении и смешении всяческих контрастов, существующих рядом друг с другом (ибо когда их не было?), не только в ожирении сердец, напитанных как бы на день заклания, по слову апостола Иакова (5, 5), но и в самом заклании, которое сегодня может подстерегать каждого (словно притча о башне Силоамской рассказана и о нас). Дело в том, что за всем этим все настойчивее ощущается какое-то уплотненное, сгустившееся единство мира, называемое теперь не совсем точным, но расхожим словом «глобализация».

Как будто сами собой замки упали с границ и расстояния скрылись, свернувшись как свиток (Откр. 6, 14), и стало вдруг видно далеко во все концы света. Сегодня по всем концам его, в Кампале и Боготе, Норильске и Сан-Франциско, Бангкоке и Сахалине, Иерусалиме и Бомбее люди пользуются приблизительно одним набором слов и понятий, апеллируют к более или менее единому стандарту ценностей, смотрят одни и те же фильмы, одеваются и развлекаются более или менее одинаково. Любая точка земного шара может связаться с другой, и если не договориться с нею, то хотя бы в какой-то мере быть ею понятой, встретиться с нею в общем информационном пространстве. И похоже, что процесс «обобществления» и неприметной, ненасильственной унификации языка, культуры, логики, морали, средств общения лишь только начался.

Глобализация имеет множество выражений: экономическое, технологическое, научное и т. п., однако нас она интересует как новая глава в истории человека, как событие, совершающееся внутри него. Этот процесс трансформации, если посмотреть на него извне, складывается из густоты звуковых, зрительных и смысловых сигналов, помимо нашей воли внедряющихся в нашу жизнь, из напора обступающих нас образов и энергий мира сего, вездесущих, всепроникающих, рассылаемых по всей планете, как и нашей внутренней незащищенности перед их натиском.

Чем, как не всевластием информации, которая дырявила любые границы с глушилками, был повержен на наших глазах коммунизм? Казалось бы, несокрушимый, построенный на века, нацелившийся на захват всего мироздания, он плавно и почти бесшумно развалился, едва лишь попытался перестроиться и украсить себя человеческим лицом. Но и задолго до этого он уже был безнадежно подточен слухами о том, что где-то «за морем, за синим» есть, говорят, привольный, распираемый благополучием мир, в котором люди и вправду живут как люди. И дело не в том, что, как потом оказалось, слухи были несколько преувеличены, но в том, что коммунизм, по сути, первый настоящий тотальный и глобалистский проект, был разрушен другим подобным проектом, более мощным, но и более хитрым и вкрадчивым, насаждающим себя без прямого насилия. Его не нужно вбивать вам в голову тупым зубилом идеологии, он предлагает себя сам на свободном рынке идей и ценностей, он усваивается через пищу для ума, питье для души, через воздух идей, носящихся в воздухе, впитывается кожей и дыханием, поглощается похотью очей и управляется одной лишь гордостью житейской, по слову св. Иоанна Богослова.

Проект коммунистический (как и отчасти параллельный ему нацистский, куда более узкий, а потому и более обреченный) предусматривал растворение всякого человеческого индивидуума в идеологически-административном теле, когда всякий комок человеческой плоти рождался уже в качестве молекулы государственного организма, причем согласия этой молекулы на то, чтобы быть частицей сего целого, никто, разумеется, не спрашивал. Согласие было уже вписано в его генетический код, оно было идентично его праву дышать, есть хлеб, ходить по земле, ездить в троллейбусе. Любой вид оппозиции или даже только подозрение в ней влекли за собой хирургическое удаление заболевшей клетки, а то и выжигание всего ее окружения. Оба эти проекта могли бы оказаться гораздо долговечнее, если бы не объявили монополию на все знание о мире, если бы не отождествили себя с монолитной истиной и созданным ею идеологическим манекеном, изготовленным из словесной трухи и оказавшимся столь же смертным, как и всякая человеческая плоть.

Сегодня мало кто усомнится в том, что никакие закрытые для других ордена одной высшей человекорасы, как и отгороженные идеологические заповедники не могли устоять перед коллективной волей человеческого эгоизма, наконец догадавшегося, что нигде ему лучше не устроиться, как под широким либеральным крылом. Никакая окаменевшая, неподвижная истина, победившая в отдельно взятой стране, уже более не работоспособна, случайная ее победа обрекает захваченный ею организм на поражение, на окостенение сосудов человеческих контактов, без которых не может выжить нынешний мир. Кто бы ни пытался в будущем перекрыть все коммуникативные сосуды, будет рано или поздно сметен под выбросами вытесняемой информации, поступающей отовсюду. Ну а как это бывает, каждый может убедиться, посмотрев на жизнь, текущую вокруг и внутри нас самих.

Понятно, что сегодня многим хочется защититься от хищной птицы всесильной глобализации, закрывающей небосвод, и потому так страстно верится в то, что православие можно еще раз навсегда соединить с такой-то отгороженной территорией, собрать его в одно большое национальное тело, в котором границы истины еще раз совпадут с границами империи, нравственность станет действовать в союзе с полицией и премудрость облечется царственной мощью. Конечно, и утопии, овладевая массами, бывает, становятся материальной силой, и невесомая материя наших пассионарных и ностальгических богословии, однажды достигнув критической массы, вдруг возьмет и отвердеет, схватив морозом все эти непричесанные хаотичные потоки суесловия и разносимые ими злые микробы. Пусть даже выйдет вдруг из тумана и смуты чаемый и пресловутый Удерживающий, и зацокают копыта самодержавного скакуна, зазвонят колокола, настанет престольный праздник на улице Новой Метлы, только вот потом, когда все это, не удержавшись, развалится, еще долго придется собирать после праздника золотые битые черепки. Однако дело даже не в краткости исполнения, но в той невыносимой фальши, которую оставит у всех имеющих уши это вымученное подражание старой симфонии между духом имперским и просто человеческим. Теократии покрепче наших сметаются ветрами истории, которая все ускоряет свой бег, ну а мы, созданные по образу и призванные к подобию Божию, бесповоротно обречены на свободу, как верно заметил Жан-Поль Сартр, едва ли постигая весь духовный масштаб этих слов. К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти… – говорит апостол Павел (Гал. 5, 13), и, обреченные или призванные, мы не в силах ни уклониться от собственной свободы, ни навсегда отобрать ее у других. Христианское призвание к свободе ограждено одним предостережением (угождение плоти), однако оно не сводится лишь к высокой и бестелесной свободе души, но к целостной свободе всего человеческого существа, тварного, грешного, искупленного Богом и призванного Им ко спасению, которое человек должен выбрать сам.

Глобализация – не только планетарная информационная свалка, чье гниение отравляет наши святыни, она – и обреченность и, если угодно, судьба человека, некий вызов ему, как и новая модель его самореализации. Она двойственна, как и все, что исходит из сердца и человеческих уст. С одной стороны, она принимает на себя роль некоего «всевидящего ока» и даже в какой-то мере планетарной совести и «всемирной отзывчивости», ибо явному злу, голоду, насилию, нашествию иноплеменников уже не спрятаться ни в какой уголок, забытый Богом и людьми, как бывало раньше, ведь ныне все выставлено напоказ; с другой, она творит мир «глотателей пустот», по слову Марины Цветаевой, и производителей их, невиданную индустрию пустоты, скуки и «gossip»'a, исходящих из собирательного человеческого я и устанавливающих свою диктатуру. Это и есть та диктатура, от которой отчаявшиеся фундаменталисты, выступающие от имени всех религий или обходясь без них, хотят оградить себя этническими чистками, шахидами, чучелами антихристов или хотя бы раззолоченными образами минувших эпох.

Глобализацию легче проклинать, чем отменить или даже притормозить на минуту. Любые проклятия ей становятся частью ее самой, растворяются в ее информационных половодьях, лишь добавляя к ним немного уксуса или терпкости. Она, пусть и не вполне законное, но уже повзрослевшее дитя нашей свободы и силой вещей становится теперь «страной миссии», в которой мы оказываемся по собственной или чужой исторической воле, не бывающей без воли Господней. Конечно, «антиглобализационный синдром» понятен и по-своему даже неизбежен, и, вероятно, именно он в обозримое время станет источником назревающего «конфликта цивилизаций». Под этим термином обычно подразумевается возможность столкновения между Западом и исламом, но, по сути, конфликт этот глубже и шире, ибо он вспыхивает всякий раз в виде защитной реакции со стороны той культуры или ментальности, которая захочет спрятаться поглубже в свою идеологическую раковину против ревущего прибоя времени, отпущенного на свободу, который рано или поздно эту раковину разобьет.

«Запад» считается рассадником этой глобалистской инфекции, от которой иногда пытаются лечиться радикальными средствами: посулами загробного воздаяния или даже кроваво истерическими попытками творить воздаяние здесь и немедленно. И то и другое, разумеется, только укрепляет его, ибо повышает цену тех информационных продуктов, в производстве и продаже которых он лидирует на мировом рынке. «Запад» всего лишь предлагает нам те модели мышления и общения, рынок для которых образуем все мы, и коль скоро мы приобретаем его стандарты (музыки, рекламы, жаргона, поведения и т. п.), стало быть, «Запад» – это уже какая-то неотъемлемая часть нас самих и, как говорится, «на зеркало неча пенять»…

Пишу этот термин в кавычках, дабы не повторять давней и постоянно воспроизводимой ошибки славянофилов и «византинистов», сделавших Запад – территорию, культуру, исповедания, политические институты, нравы и логику – орудием мирового зла. Сегодня реальный, а не символический Запад стал первой жертвой разносимой им информационной колонизации, которая грозит традициям, его памяти о себе, тому, что можно назвать его духом. «Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род…» (Киплинг) перед лицом глобализации, которая историю человечества соединяет в общей для всех судьбе и семье? Глобализация, если не вполне законное, то давно вынашиваемое дитя человеческой свободы, и во всех высоких и низких своих обличьях человеческая свобода есть та данность, которую мы не можем списать за ненадобностью, загнать в угол своими облавами или законами о несвободе совести, ни тем более угрозами припечатать ее обличительным словом или обидеться на нее всерьез. Сего джинна никакими посулами не заставим мы вернуться домой в залежавшуюся в песках бутылку, не прикажем ему, как приказывалось в одном памятном фильме пятнадцатилетней давности: «не сметь всходить на государственную пристань».

Все когда-то хорошо охраняемые пристани, заповедные уголки, «небурные пристанища», идейные карантины и строгие резервации осаждаются и, по всей вероятности, будут осаждаться (и порой размываться) и впредь броуновым движением информационных стихий, впрочем, чаще всего и управляемых чьими-то интересами. Однако и в этих стихиях отражается по-своему все многообразие человеческого опыта, социального, исторического, как и религиозного, и смешение их образует ту картину современного мира, из которой складывается его преходящий и вместе с тем устойчивый облик.

Этот облик – если попытаться описать его в философских категориях – обнаруживает себя в том, что человек как вид и хозяин земли вновь творит окружающий его мир как свою «волю и представление», он воспроизводит себя в тысячах отражений, он познает себя в своих продуктах, отпечатках, оттисках, слепках. Средства коммуникации – от телевидения до Интернета – не что иное, как невиданное размножение некого коллективного образа с определенным запасом слов, набором реакций и эмоционально-мировоззренческим минимумом. Это некое уплотненное эго мироздания, страна Зазеркалья, где бесконечно преломляется одно и то же отражение, которое, в свою очередь, становится «порождающей моделью» для того, кто вступает в него и растворяется в нем. Размножая себя в своих списках, человек закрывает собой горизонт, зеркало создает оригинал, отражение наполняет собой существо из плоти и крови и оно живет тем, что получает извне, мыслит и действует по его схеме. Мы не замечаем, как возникает отождествление человека с создаваемой им картиной мира, которая делается его скорлупой, и самозамыкание в ней, по проницательному определению о. Павла Флоренского, составляет суть греха.

Грех – в нежелании выйти из состояния само-тождества, из тождества «Я = Я», или, точнее, «Я»! Утверждение себя, как себя, без своего отношения к другому, – т. е. к Богу и ко всей твари – самоупор вне выхождения из себя и есть коренной грех или корень всех грехов. Все частные грехи – лишь видоизменения, лишь проявления самоупорства самости. Иными словами, грех есть та сила охранения себя, как себя, которая делает личность «само-истукано м», идолом себя, «объясняет» Я чрез Я же, а не чрез Бога, обосновывает Я на Я же, а не на Боге. Грех есть то коренное стремление Я, которое утверждается в своей особенности, в своем отъединении и делает из себя единственную точку реальности[89]89
  Свящ. Павел Флоренский, Сшолп и утверждение истины, М.1914, стр.177-178.


[Закрыть].

Это описание вполне соответствует статусу как обособленного индивида, так и собирательного представителя некой идеологической массы, «одномерного человека» по Маркузе, чья мера навязывается обществом, идеологическим или потребительским. Его я виртуально, оно состоит из системы знаков и отражений поступающей информации.

Человек, осажденный хорошо организованными отрядами точечных сигналов, извергаемых средствами коммуникации, сам в конце концов становится их орудием, отражением, средством. И в качестве средства он отличается самодостаточностью, «охранением себя». Мир предстает провинцией его коллективного абстрактного я, всё, что находится в его границах, считается его политической, территориальной, философской собственностью, всё, что выходит за пределы этих границ, подлежит захвату и покорению. Не в этом ли была формула коммунизма, притязавшего не только на безраздельную власть над своим уделом со всем его населением, но и на диктатуру понятий, заключающую в себе прочее мироздание? Всё было собрано в едином гигантском Л-истукане, задающем ход истории, строящем, убивающем, подчиняющем всякую реальность единственно возможной интерпретации. Глобализация в какой-то мере приняла эстафету от прежнего разбитого параличом хозяина, духовная ее сущность, несмотря на различие методов и отсутствие единого центра (правда, кому очень хочется найти его в неком заговоре или злом компьютере, тот найдет), состоит именно в том, чтобы создать свое коллективное, замкнутое в себе глобальное я, мыслящее и чувствующее лишь в категориях захвата, освоения и потребления.

Однако проблема не в диагнозе, достаточно очевидном, но в сопротивлении, в экзорцизме. Можно считать, что от глобализации можно отгородиться, отсечь ее анафемами или заменить религиозно-патриотическим воспитанием. Иногда мы пытаемся «отчитать» наш век, как отчитывают бесноватых, чтобы он стал здоров и разумен, как в былое, благое время… Но благое – «было ли когда»? На заре христианства имперская планетарная идея одержимо гнала апостолов и их преемников, но именно они сумели лучше всех воспользоваться ею. «Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их», – восклицает Церковь словами Псалма[90]90
  Прокимен четверга, глас 8.


[Закрыть]. Глобализация сегодня есть еще одна глава в истории человека, которая не может быть понята и завершена без «апостольского вещания», как и без того видения человека, которое несет в себе православие.