Текст книги "Наречение имени"

11. Как легко понять, список этих различий только начинается, но напоследок хотелось бы сказать несколько слов о молитве. Только в инославной среде начинаешь понимать, какое неимоверное литургическое сокровище скопило православие за первое тысячелетие своего существования и каким чудом оно сохранило и умножило его во втором. В нем можно найти все, что угодно: сердечное знание о Боге и обретение самого Бога в себе, глубочайшую науку о человеке, видение твари, предстоящей творцу, крепкую мудрую стезю, которая ведет нас по жизни, и постоянно сопровождающее тебя ощущение благодатной тайны, бездны и близости, разделяющей и соединяющей тебя с Господом. Молитва на православном Востоке для того, кто действительно входит в нее, – это открытие себя для Бога, мучительный процесс внутреннего очищения, пронизывающее ощущение Его присутствия, Его теплоты. Молитва – школа, в которой всегда надо начинать с азов, это драма, до последних главных актов которой мы никогда не успеваем добраться, но можем догадаться, что самое главное в этой драме с нами еще не совершилось, это тихая глубокая радость, которая дается лишь упорно и верно «употребляющим усилие».

Ничего подобного мне не доводилось встречать на Западе даже и в теории. Католическая месса молитвенно не напоит восточной души (впрочем, не всегда она способна «напоить» и католиков), а протестантская Святая Вечеря воспринимается ею неким «бесструктурным» сочетанием гимнов и проповедей, и трудно в нем уловить то привычное, нарастающее духовное напряжение и сосредоточение, которое в нашей литургии всегда предшествует освящению Святых Даров. Но чтобы эту лапидарную сухость, эту молитвенную рассудочность как-то душевно «компенсировать», на Западе недавно развилась новая паралитургическая культура, постепенно вытесняющая то, что было накоплено богатейшей латинской или мощной реформаторской традицией. Признаться, православные наши уши зачастую вянут от всех этих наскоро импровизированных, почти дружеских просьб к Богу, преподносимых в качестве спонтанных молитв, от сентиментальных песенок под гитару с прихлопыванием в ладоши и покачиванием корпуса. И тогда вспоминаешь, как в нашем Медведковском храме Покрова, где служил когда-то архимандрит Сергий Савельев, народ после долгой всенощной, в полутьме, вдруг единым голосом, единым сердцем, начинал петь «Царице моя всеблагая…», и хочется, как и в прежние времена, опуститься на колени рядом с ним…

Но разве всякое дерево, дело, духовное начинание, не познается по плодам! Вопрос в том, что считать плодами. Наши умиления, вкус к молитве, верность догматам? То, что охватывается понятием «религия», неодинаково плодоносит на Западе и на Востоке. В православной среде чем глубже человек погружается в нее, тем старательней обряжает ее в одеяния своей вековой традиции. Внешний облик, жесты, походка, речь, быт, манера общения, – все несет определенную миссию, становится обрядом и исповеданием. «Я тоже православие», – заявляет окладистая борода, – «и я», – откликается надвинутый на лоб женский платочек. На этом фоне западный христианин кажется существом всецело лаическим, он дышит как будто только воздухом этого мира, и священника издали уже не отличишь от любого встречного. «Расскажите, как вы праздновали Рождество?» – спрашиваю я своих католических студентов, и с тоской ожидаю очередного рассказа о том, какие подарки получили они от своих дедушек и женихов и как славно пообедали у дважды в год посещаемых тетушек. От тетушкиного их меню, тоже столетиями неизменного, меня, признаться, уже малость подташнивает. Но потом вдруг встречаешь кого-нибудь из этих рождественских христиан и как-то неожиданно узнаешь, что кто-то из них ушел в строгий монашеский орден, что особа, не чуждая моде, пляжу и дискотеке, провела все свои летние каникулы с детьми-сиротами в отдаленной деревне в Мозамбике, в самом гиблом климате, а тот улыбающийся священник в джинсах, которого я каждую неделю встречал в коридорах нашего университета, вообще уехал туда навсегда, чтобы выстроить школу, а затем попытаться собрать деньги на строительство больницы, ни на день не прекращая проповедовать и служить… Когда я сказал одному его коллеге, который вот уже 30 лет живет в северном Камеруне, где ему удалось создать приют для умственно отсталых детей и калек (этот центр и по сей день процветает), что нахожу его жизнь жертвенной, он меня не понял: чему здесь удивляться? Своей пустыни он теперь ни за что не променяет на волшебное озеро Гарда, где родился и вырос, а вопрос, считает ли он добычу воды и строительство насосов своим священническим призванием, показался бы ему, наверное, странным.

«Создали две любви два града…» – писал когда-то бл. Августин. Но можно было бы сказать и так: создали две любви две пустыни. Одна пустыня, чтобы убегать от людей и спасаться, другая – чтобы бежать в пустыню к людям и там их стараться спасать, правда, для здешней, обычной человеческой жизни. Но ведь сказано также: Идите, научите все народы… Можно учить проповедуя, но также и повседневно разделяя жизнь во всех ее житейских и духовных тяготах. Нас спросят: не оттого ли Западной Церкви есть дело до всех народов, что не столь уж ее заботит то единственное дело, которым, согласно Востоку, только и надлежит заниматься человеку на земле? Или же сам вопрос об этом содержит в себе и ответ, и воля Божия – не в том, чтобы всем бежать от жизни, но делать ее более человечной? Здесь я лишь попытался описать две части моего опыта, нет, скорее «две любви», ищущей повсюду следы Агнца Божия, дабы следовать за Ним, куда бы Он ни пошел.

Нам оставлено сострадание

Едва ли кто помнит сегодня церковный самиздат хрущевских и даже сталинских лет, бывший предтечей всякого иного самиздата. Но его особенность в том, что ни о нем, ни вокруг него никогда не произносилось вслух это дерзкое слово, да и сам он никогда не стремился вовлечь в круг своих читателей посторонних, не принадлежащих плотному кружку немногих доверенных читателей. Иными словами, он не был миссионерским. Помню, как вскоре после нашего крещения в начале 70-х Ольга Николаевна Вышеславцева, бывшая нам с женой первой духовной матерью, человек поразительно светлый и мужественный, подарила нам зачитанный уже экземпляр собранных кем-то писем игумена Никона Воробьева (1894-1963) со строгим наказом хранить у себя, никому не показывать, посторонних не посвящать. Мы не послушались ее наказа и, прочитав, знакомыми диссидентскими тропами перебросили эту книгу в Париж к Н. А. Струве, где она потом вышла с названием «Письма духовным детям». В новые времена она была дополнена и переиздавалась много раз и теперь ее можно найти почти во всех московских храмах под заглавием «Нам оставлено покаяние».

В этой книге выражен опыт человека огромной, напряженной веры, настоенной на крепком святоотеческом духе. Как и почти все служители Церкви его поколения, игумен Никон был гоним, провел четыре года в лагерях, чудом избежал второго ареста, укрывшись на незаметной работе, а затем, даже вернувшись к служению в храме, бывал вечно тесним, давим, загоняем на самые дальние обочины жизни. Когда, по слову Иисуса, будут гнать вас, то для того, чтобы выстоять, нужно научиться жить памятью смертной, смирением перед волей Божией и ожиданием в любой день назначенной встречи с Ним лицом к лицу.

Мы в настоящее время пришли в такой период жизни человечества, – писал о. Никон, – когда спасаются исключительно только безропотным терпением скорбей, верой в Бога и надеждой на Его милосердие. Другими путями, – настаивал он, – сейчас не умеет спасаться никто. Остался для нашего времени только единственный путь: терпение скорбей.[99]99
  Игумен Никон (Воробьев), Нам оставлено покаяние. Письма, М. 2001, стр. 250.


[Закрыть]

Нигде в его книге мы не встретим попытки разобраться в этих скорбях, ни какого-то интереса к обстоятельствам, их вызывающим. И дело было здесь не только в осмотрительном благоразумии, остерегающем доверять бумаге то, за что можно было претерпеть скорби еще более горькие, но в чем-то более сущностном и глубоком. Скорби в духовной основе своей непреходящи. Доискиваться их земных истоков – значит нарушать их безропотное принятие. Всякое разыскание о зле, творящемся в мире, окружающем нас, ведет к противлению, противление – к ропоту, ропот – ко гневу, ну а гнев, пусть он даже и праведный, таит в себе отраву губительной страсти. Для восточного подвижника «невидимое сокровище, от мира собираемое» – очищение сердца покаянием от зла внутреннего, но поскольку мы немощны, новоначальны, не имеем опытных наставников и по лености мало способны к подвигу, то годимся лишь для безропотного перенесения зла, приходящего извне. Думаю, что запрет распространять письма мало кому известного игумена диктовался не столько опасением возможных репрессий (в 70-е годы они были не столь уж неотвратимы и беспощадны, как в эпохи предшествующие), сколько опасением профанации святыни, недолжного любопытства к чужой духовной жизни, которая предпочитает скорее таиться от чужих глаз. Покаяние оставляется душе, собеседующей с Богом наедине, плачущей перед Ним, но оно незаметно уходит в тень в области межчеловеческих отношений. И все же во времени, в которое мы живем и которое претерпеваем, слезный дар сокрушения не может существовать без другого, обнаруживающего себя лишь среди людей, в их общении друг с другом – дара милующего сердца. Иисус, начав Свое служение в истории, ходил по всей Галилее, уча в синагогах их, и проповедуя Евангелие Царства, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях (Мф 4:23).

Исцеление немощи и проповедь Царства неразделимы в Нем. Они составляют двуединую основу одной и той же Христовой Вести. В обителях Бога Живого не бывает ни слез, ни немощи. Воскресший встречает учеников Своих приветствием: радуйтесь. (Мф 28:9).

Мировые религии определяют себя не только описанием «образа Бога», но и своим видением зла. В христианстве, особенно восточном, злу не оставлено никакого самостоятельного онтологического существования, оно целиком сосредоточено в греховной человеческой воле, действующей по наущению падших духов. Но при этом воля эта кажется вездесущей, почти неискоренимой, едва ли не космической. Православный Восток развил необычайную зоркость ко злу, гнездящемуся в человеке, он шел кругами его падения до самого дна, до той глубины, где его душа становится адом. Но и в ад души нисходит Христос со словами: Ныне же будешь со Мною враю. В Церкви рай приоткрывается в святости: «одержимых» святым покаянием грешников, не убоявшихся сойти в свой ад, называют подобными ангелам.

«Держи ум свой во аде и не отчаивайся», – как было открыто преп. Силуану Афонскому. «Во аде» – значит внутри себя. Почти никогда – во вне. Но держащему ум в темном и сокрушенном сердце трудно обратить его на что-либо иное. Не потому ли скорбная поэзия «невидимой брани» оказывается все менее востребованной на христианском Западе? Он склонен скорее находить зло вовне и не очень охотно вспоминает дорогу в эту черную пасть души. И не видит, что многие из сегодняшних его кризисов вызваны отказом от личной аскетики, от покаянной практики не только на глубинном, но и почти на бытовом уровне (отсутствие исповеди у протестантов, постепенное исчезновение ее у католиков). При этом сама исповедь даже тогда, когда она есть – насколько я могу судить об этом – касается в первую очередь «дел», трудных жизненных ситуаций, разрешения «проблем», но весьма редко – греховных глубинных состояний души. Западное христианство, как мы знаем, отличается практичностью, некоторой прозаичностью, но при этом оно проще, ясней, понятней непосвященным и как-то по-своему веселей. За исключением великих праздников и Пасхи, с ликованием которой ничто не сравнится, основной мотив нашей духовной жизни – вопль о спасении погибающего. «…Не даждь ми уснути во греховней смерти…», «…Избави мя от всякия мирския злыя вещи и диавольскаго поспешения, и спаси мя, и введи в Царство Твое вечное», – так начинаем мы день и кончаем мольбой о милости с сознанием своего поражения: «Господи, азяко человек согреших, Ты же яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея».

Душа, стенающая о своей немощи и побеждающая ее благодатью Божией – таково богатство православной Церкви. Но, сосредоточившись целиком на сокрытой, внутренней драме, Восток на высотах своих, в лице великих молитвенников и прозорливцев, словно забыл заострить свое зрение на вполне видимом внешнем аде, творившемся рядом, в той конкретной, суетной истории, которая несла его в своих кольцах. И если не совсем забыл, то в его грубом, нагом, причиняющем физические и душевные страдания виде зло, разливавшееся вокруг, глубинно ему было как-то неинтересно. Приходило же его всегда более, чем можно было вытерпеть. Откуда-то, из необозримых ли степей азиатских, или из идеологем и говорилен Европы, являлись турки и большевики, германцы с Запада, монголы с Востока, Тамерланы прямо из преисподней или своих корней христианнейшие душегубцы. Да и без сих посещений, жизнь и так была «полна неправдой черной и игом рабства клеймена».[100]100
  Из стихотворения А. Хомякова «Россия».


[Закрыть] Однако под их пятой могли расцветать монастыри, собираться невидимые миру сокровища, ибо туда, где они собирались, мирскому злу не было доступа. Наша богатейшая литургическая память знает мучеников, но не душегубцев, поет о чудесных избавлениях, но о нашествиях, побоищах, истреблении многих тысяч, голоде, бедах, «клеймах рабства» молчит. Если же и не молчит, то знает о них лишь два слова: «наказание Божие» и «по грехам нашим». Зло, хлеставшее больно бичом по телу, душе и земле самой, претворялось в скорбь, скорбь – в терпение, терпение – в очищение души, в высвобождение хранимой в ней святости. Мир оставался игралищем божественной воли, метафорой души, пребывающей в покаянном, изумленном, мучительном – не диалоге, нет, но суде над собой. Таковой суд не оставлял места суждению о других. Спасение души, когда им занимались всерьез, исключало всякую «философию истории».

В истории же восточное христианство существовало почти всегда под злой ли, доброй, благосклонной, но деспотической властью. Деспоты менялись, на место гонителей пришли покровители, затем через тысячелетие – агаряне, а в XX веке – злейшие агарян; не менялось лишь отношение души со здешним, не могущим быть измененным порядком. Даже когда речь шла об исчезновении целых царств, о гибели миллионов. Зло как попущение, как «житие и терпение» было лишь внешним контекстом в истории ропщущей или благодарящей, всё выносящей души. С некоторой долей вульгарности или прямоты можно сказать, что деспотия была интериоризирована, она вошла внутрь самой веры, прозревающей под неслучайными обстоятельствами, как бы они ни были злы, волю Того, Кто, всем желая спастись, правит нашими судьбами и путями. И в силу той логики всякий «железный жезл», мучитель-мечтатель, растянувший нас на дыбе, мог стать невольным союзником нашего спасения.

Так, все споры и страсти вокруг так наз. «сергианства», если взять самый плоский, простой пример, который у всех на слуху, возникли лишь оттого, что однажды «одухотворенная» деспотия стала пародией на самое себя, сохранив при этом нерушимым свой исконный, глубоко проросший, мистический корень. Из этого корня некогда могло вырастать могучее древо великой византийской симфонии, как и кривое, карликовое растение потаковничества, и те, кто укрывались в ветвях первого, даже если от него осталась лишь длинная ностальгическая тень, могли из-за океана духовно-нравственно возвышаться над прикованными ко второму. Меньше всего мы хотим, играя в богов, предлагать себя в судьи этому «огосударствливанию» Церкви, будь оно славным, триумфальным или мизерабельным. Оно было когда-то частью церковного Предания, но оно было – и прежним уже не вернется. Если же и вернется когда-нибудь, то совсем в другой истории, которую не дано предвидеть. Мир давно не тот и будет меняться еще быстрее. Время отпустило нас на свободу, смешало все культы, главным из которых остается древнейший культ тщеславия и плоти. Но у трона или в монастыре, в темнице, в изгнании – нам всегда оставлено покаяние. Никто не станет на него покушаться, но и многие ли услышат? Чтобы мир мог внять Благой Вести, он должен перевести ее на тот язык, который ему более всего внятен. Это прежде всего язык сострадания жертвам зримого ада, извне приходящего зла. Сострадания не только как плача, но и служения как «изнеможения» (кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? – 2 Кор 11:29), как узнавания во всякой человеческой боли тайны Креста.

Зло остается тем же, но оно меняет маски. Мы давно привыкли к разговорам об особой сверхпорочности нашего времени.

Можно лишь пожелать всем авторам обличительных вздохов немного пожить в невысоких чинах при господстве добродетелей своих романтических, «органических» эпох. Хотя прежние душевные и рациональные модели наших отношений со злом перестали работать. Ныне извне никто не навязывает нам пока ни чужой веры, ни чужой воли. Время, выпавшее нам на долю, резко переменило течение. Оно перестало быть служанкой деспотов, которые входили в нас и устраивали свой дом под видом наказаний Божиих или благословенных симфоний. И мы оказались в новой роли: уже не страстотерпцами, но еще не хозяевами, и пока неясно, кем?

Поначалу мы сделали вид, что ничего особенного не произошло. Что свобода для того и свалилась на нас, чтобы помочь нам сделать большой скачок из очень плохого вчерашнего дня в прекрасный позавчерашний. Среди православных реакций на этот обвал свободы, которого до сей пор не ведала ни одна поместная православная Церковь за все годы своего пути, первой, разумеется, была реакция институциональная. Ощутив себя не только полноправным, но и отчасти почитаемым, обхаживаемым членом общества, Церковь, естественно, захотела вернуть то, что было у нее в двадцатом веке разом отнято: храмы, аудитории, паству, имущество, гражданские права, отчасти влияние, и саму собинную близость «уха государева». Но поскольку и другие захотели сделать нечто подобное, то из впервые поставленного (хотя, по всей очевидности, не очень удавшегося) опыта «свободы совести» быстро возник конфликт вокруг прозелитизма и тоталитарных сект, конфликт, по правде говоря, несколько странный, если учесть то нескрываемое чувство превосходства, которое православие питает по отношению к прочим конфессиям.

Опыт обвальной и развальной свободы тотчас вызвал против себя всплеск монархического утопизма, захлестнувший даже трезво и строго официальные Основы социальной концепции РПЦ, как и народного, чисто стихийного апокалиптизма, в чем-то напоминающего первые времена старообрядчества. Тема сегодняшнего «апокалиптического испуга» – если еще не повреждение Церкви (хотя и до этого уже совсем не далеко), то необратимое повреждение мира как такового, заполненного выбросами всякой нечисти, глобализацией, как и ощущением тотальности окружающего и отовсюду подстерегающего нас зла. Отсюда все «страсти по ИНН», мелькание антихристов то в Москве, то по всей планете, обещания Второго Пришествия вот-вот, проклятья веку сему, доходящие иногда до прямых угроз и даже чего-то большего.

Впрочем, иначе, наверное, и не могла чувствовать Церковь, едва вышедшая из мучительного паралича и долгого, унизительного плена. Союз с властью, розовые грезы о милом, о грозном царе, сугубый розыск о ересях и лжеучителях, наконец хранение себя от мира, пьяного от «похоти очес», – не сегодня явились на свет, но имеют глубокие корни в нашем восприятии мира. Слабость их в том, что они родились именно от реакций, от отталкиваний, от ревности по злоборчествуи спиритуализированной злости, и эта спонтанная реакция заслонила собой время, в котором нам пришлось разместиться. Чем больше зла вокруг, тем, оказывается, проще в этом мире, жестко разделенном на «мы» и «прочие». Церковные прилавки как пни опятами в грибную пору покрылись брошюрами разделения и трактатами противостояния. Поток обличений унес за собой лучшие полемические умы, которые – поистине как рыбы в воде – устремились в него косяками, поблескивая чешуей с грозным, стальным отливом. Вся широкая, расстилающаяся вокруг жизнь предстала как бы заминированным полем, по которому проложена лишь одна прямая, строго охраняемая тропа, что ведет к каноническому, вновь открытому и расписанному храму.