Текст книги "Наречение имени"

В «Письмах» едва упоминается собор святого Петра, автор этих писем проходит мимо и других великих соборов – святого Иоанна Латранского, Санта Мария Маджоре, святого Павла-за-стенами, каждый из которых составляет эпоху в истории христианского Рима. Не успевает побывать он и у Трех фонтанов, где по преданию была усечена глава апостола Павла (предание гласит, что после того, как римский стражник отрубил апостолу голову, она трижды ударилась о землю, и на месте каждого удара забил чудодейственный источник). В наши дни недалеко от Трех фонтанов обосновалась община Малых Сестер Иисуса, нового монашеского ордена, следующего по стопам подвижника и мученика Шарля де Фуко, старшего современника Эрна. Не успевает заметить Эрн и многих других христианских святынь. Чтобы найти и описать христианский Рим, он удаляется из Рима. Он уходит в катакомбы.

Здесь он внезапно испытывает то, что можно было бы назвать «таинством воспоминания». И мы присутствуем при этом таинстве, благодаря Эрну приобщаемся ему. Он всем существом своим соприкасается с той реальностью, которая дышит в этих темных коридорах и вместе с тем живет в нем самом.

Едва мы вошли в тьму катакомбы, вдруг нахлынуло чувство радостное, умиленное, благоговейное, ноги сами собой опустились, и я, в несказанном восторге, стал целовать камни и землю и плакать обильными, облегченными, освобождающими слезами. Сбылось то, что я предчувствовал по далеким книжным вестям. Безмолвная, почти немая тайна первохристианства вдруг безмолвно и немо открылась сердцу, и самая суть катакомб стала такой близкой, такой родной. Я всем существом ощутил мир, мир, превосходящий всякое разумение, мир, который благодатными волнами бил в мою душу…[93]93
  Письма о христианском Риме цитируются по изданию «Наше наследие», 1991, II.


[Закрыть]

«Таинство воспоминания», ибо оно было настоящим познавательным или сердечным проникновением в жилище Божие, по слову ап. Павла (Еф 2:22) – здесь возникло не просто от смятения нахлынувших чувств. Оно означает прежде всего погружение в память, причастие соборной, собранной воедино памяти, – не той памяти, где хранятся полезные и бесполезные знания, но хранилищу души, собранию наших преданий, корням духовных истоков и наконец самой христианской веры. И потому душевный климат такого воспоминания – «чувство радостное, умиленное, благоговейное», как говорит автор «Писем», иными словами, благодарение. В катакомбах Эрн словно пробирается в страну неуходящего детства всего христианского рода, потомком которого чувствует себя и он.

Что такое катакомбы? Самые известные и обширные среди них – катакомбы святого Каллиста, но есть и другие, Домитиллы, Валентина – это большие подземные кладбища в окрестностях Рима, построенные между 150 и 450 годом и состоящие из нескончаемых коридоров и галерей. Здесь нет трав, цветов, уютных холмиков и пасторального романтизма, когда вечность и смерть как будто сглаживаются и смягчаются, приспосабливаясь к человеческому миру. Здесь, напротив, человеческий мир обращается в сторону вечности и смерти и окрашивается ими.

Святой Иероним, один из великих церковных учителей Запада, так описывает свою встречу с катакомбами в IV веке:

Когда я был еще молод и занимался в Риме литературными занятиями, я имел обыкновение посещать по воскресеньям вместе с друзьями моего возраста и моих убеждений гробницы апостолов и мучеников, находившиеся в галереях, выкопанных в глубине земли. В их стенах пребывали тела усопших, и тьма была такой, что, казалось, исполнялись слова пророка: Да сойдут они живыми в ад! (Пс 55:16).

В нескольких местах сверху струился слабый свет, немного разгонявший ужасную тьму, но был он столь скуден, что как будто просачивался изнутри, а не из окна. И, когда осторожно продвигаясь вперед, я погружался в глубокую ночь, на память мне приходили стихи Вергилия: Horror ubique animos, simul ipsa silentia terrent, т. е. «Страх и тишина, царящие повсюду, приводили в трепет души».[94]94
  Цит. по изд. Baruffa Antonio, Le Catacombe di San Callisto, Torino 1988, стр. 67.


[Закрыть]

Первые два века христиане еще не имели своих кладбищ. Лишь к концу второго века они стали создавать небольшие семейные усыпальницы вдали от городов. Второе пришествие, которое, как казалось на первых порах, должно было вот-вот произойти (ей, гряду скоро – Откр 22:20), скорым было не по человеческим меркам. Могилы окружались почитанием как земля святых, как очаги упования. Мертвые, предварившие живых в том, чтобы, по слову апостола разрешиться и жить со Христом (Фил 1:20), владели тайной той неведомой, обетованной жизни и могли посвятить в нее других. Места упокоения и тела усопших, прежде всего мучеников, становились преддверием Царства Христова, и гнетущая тьма – одеянием неизреченного света. Количество христиан быстро росло, усыпальницы их множились, и в начале III века папа Зефирин поставил диакона Каллиста администратором большого подземного кладбища в окрестностях Рима. По всей видимости, роль Каллиста была отнюдь не второстепенной, коль скоро после смерти Зефирина в 217 году он был избран папой. Через пять лет папа Каллист погиб мученической смертью. С его именем связано начало истории римских катакомб, которые стали не только самым известным христианским кладбищем, но, может быть, одним из самых впечатляющих памятников, оставшихся от первохристианства.

Долгие века катакомбы оставались в запустении и забвении. Непостижимо, как они вообще могли сохраниться, пережив все войны, гонения, пожары, грабежи и нашествия,[95]95
  Самыми опустошительными для катакомб были нашествия готов и лангобардов в конце VIII-начале IX вв.


[Закрыть] которые римское небо видело на протяжении только последних двух тысячелетий. В 1849 году молодой археолог Джованни Баттиста де Росси, занимаясь раскопками христианских древностей между Аппией и Адриатиной, обнаружил на куске мрамора почти стершуюся надпись: nelius martyr. Де Росси нетрудно было обнаружить недостающую часть имени. Речь шла о Корнелии-мученике, папе III века, принявшем исповедническую кончину в 253 году и погребенном за городом в потайных пещерах. С этого дня археолог ставит своей задачей обнаружение всех подземных христианских захоронений древности. Его труды, на которые ушла вся его подвижническая жизнь ученого, легли в основу трех увесистых томов «La Roma Sotteranea» («Рим подземный»), 1864-1877. Они открыли перед новыми поколениями христиан дела и верования их духовных предков, запечатленные в камнях и надгробных памятниках. Памятники эти стали, по выражению ученика де Росси Орацио Марукки, «архивом Церкви», той Церкви, в которой Восток и Запад еще не противостояли друг другу.

Живопись, скульптура и этнографика, – говорит Марукки, – дают нам драгоценнейший материал, который может рассказать об обычаях и образе жизни ранних христиан и о перенесенных ими гонениях. Они говорят нам также о глубоком тождестве веры первых веков с тем символом веры, который мы сегодня исповедуем.[96]96
  Marucchi Orazio, Le catacombe ed il protestantesimo, Roma 1911, стр. 66-67.


[Закрыть]

Лишь следуя немым знакам этого кладбища, не имея никаких иных документов, мы можем проникнуться духом и жизнечувствием древних неофитов, первооткрывателей веры Христовой. Удивительно, что ни один из существенных ее смыслов или образов не исчез и сегодня. Умерли некогда живые языки, река времен унесла с собой «народы, царства и царей», целые цивилизации обрели свое последнее тесное пристанище лишь на страницах учебников истории, но все то, во что верили, на что уповали люди тех лет, оживает, просыпается или «вспоминается» заново во всяком приходящем в Церковь поколении христиан. Оно как будто рождается вновь из каких-то вечных, единых для всех начал, исходящих из нераздельного истока христианской памяти. Момент этого нового рождения открывается и Эрну когда – не книжно, не письменно, но бытийственно и сокровенно – он вдруг словно узнает себя в уповании и подвиге, вере и исповедничестве той невозвратной эпохи.

Я всем существом ощутил мир, мир, превосходящий всякое разумение, мир, который благодатными волнами бил в мою душу из этой массы безвестных, смиренных могил. Близкие останки ребенка таким победным уверением говорили, что нет смерти, нет печали и воздыхания, есть одна беспримесная, беспредельная радость.

Эти могилы, эти темные стены источали ту же радость, которая вошла в мир вместе с вестью о Воплощении, принесенной ангелами вифлеемским пастухам. Радость была о том, что Бог так возлюбил мир, что послал Сына Своего Единородного, чтобы Он отправился за падшим человеком, как пастырь отправляется за потерянной овцой. Именно здесь по-иному начинаешь ощущать, что благовестие Христово и сама фигура Иисуса были абсолютным центром духовной жизни христиан первых веков. Образ Пастыря Доброго в виде юноши в античном хитоне с мягкими чертами лица, с овцой на плечах, который встречаешь повсюду (ставший знаменитым в храме Галла Плачида в Равенне) приводил на память слова Псалма: Господь – Пастырь мой, и нет мне нужды, на пажитях щедрых пасет Он меня, к водопоям покоя ведет Он меня… (Пс 22:1-2).[97]97
  Перевод С. С. Аверинцева.


[Закрыть] Люди, погребавшие здесь своих близких, знали, что пажити начинались тотчас за этими стенами, за погребальными досками, за порогом мира видимого, где их ждал Христос. Ягненок на Его плечах был символом христианской души, которую Он несет к водопоям покоя. Изображения Христа можно увидеть повсюду; вот Он касается рукой глаз слепорожденного, воскрешает Лазаря, умножает хлебы, претворяет воду в вино. В катакомбах Присциллы, относящихся к началу III века, мы встречаем и образ Богородицы, прижимающей к Себе Иисуса или держащей Его на коленях и встречающей волхвов с их дарами.

И ведь нужно же было любить живопись, – пишет Розанов, побывавший в катакомбах лет за 10 до Эрна, – чтобы в вечной ночи под землею, при свете лампочки с деревянным маслом, во время гонений Домициана или Диаклетиана, рисовать «Доброго Пастыря» – Иисуса, несущего на плечах овечку, символ души человеческой, или Божию Матерь в беседе с пророком Исайей.[98]98
  В.В. Розанов, Иная земля, иное небо… М.1994, стр. 128-129.


[Закрыть]

В те годы, когда пещеры за городом становились христианскими кладбищами, историческое присутствие Иисуса из Назарета было еще слишком близким (хотя две сотни лет для той веры, для той эпохи были уже далеким прошлым), но еще более близким, еще более духовно осязаемым было Его неминуемое возвращение в силе и славе. Эта сила «грядет скоро», чтобы воздвигнуть из земли усопших, начиная от первого человека, Адама; эта слава станет спасением и судом, на который не придут лишь те, кто уже прославлен Господом. Вера, столь горячая в ту эпоху, снимала со смерти ее холод, тяжесть, проклятье.

Весь род человеческий воскреснет, – говорит Тертуллиан в «Апологии», – каждый даст отчет, что хорошего и худого сделал он в этом мире; теперь перед ним неизмеримая вечность. Не будет ни смерти, ни повторяющегося воскресения; мы будем теми же, что и сейчас – вовсе не другими – всегда с Богом, слуги Божий, облеченные одеянием вечности.

В катакомбах постигаешь, до какой степени воскресение не было отвлеченной идеей, сухим предметом догматики, фанатического «верую, ибо абсурдно». Нет, оно было причастием некой реальности, превосходящей всякое разумение и вместе с тем интимным, трепетным и по-своему домашним. В нем была своего рода славная, ликующая неизбежность, подобная той, что царит во всей природе.

Посмотри, как вся природа, утешая нас, говорит о будущем воскресении! – это слова другого апологета, Минуция Феликса. – Солнце заходит и появляется вновь, звезды закатываются и возвращаются, цветы умирают и оживают, деревья осыпаются и вновь зеленеют: семена погибают и всходит свежая зелень. Для тела эта жизнь то же, что зима для деревьев; под мнимой гибелью скрывается жизненная сила. Зачем торопишься, желая возрождения и возврата в самой середине зимы? Мы должны подождать весны и для тела.

Смерть обещала прохладу после гнетущего земного зноя, избыток жизни, освобождение от попечений житейских. В надгробных надписях катакомб матери просят своих умерших детей молиться о них, уверенные, что скоро встретятся с ними в небесной радости. Здесь друзья, похоронив замученного своего товарища, не скрывают своей зависти к славному его концу и посмертной участи.

«О, Януария, прими прохладу вечности и молись за нас».

«Пребывая в мире, молись за нас».

«О, Савватий, мирная душа, молись за братьев твоих и товарищей».

«Дионисий, невинный малыш, ты покоишься среди святых; помяни в святых твоих молитвах ваятеля и начертателя (сих письмен)».

«О, Аттик, почивай в мире в твердой вере о твоем спасении и непрестанно молись о грехах наших».

Выписываю эти надписи наугад из экземпляра книги Орацио Марукки «Катакомбы и протестантизм», побывавшей в руках и у самого Эрна. Многое здесь подчеркнуто им самим. И внезапно ощущаешь – как, конечно, ощутил когда-то и Владимир Эрн – всех этих людей родными себе и вспоминаешь, что у Бога все живы. Тишина их жизней, их покоя, их имен, которую Эрн называет ликующей, говорит с нами сегодня.

Здесь тела лежат, как пшеница под зимним саваном, ожидая, предваряя, пророчествуя, внемирную весну Вечности. Первые христиане знали какую-то особую гармонию религиозного чувства, на них почил какой-то особый луч домирной божественной славы… В их кратких обрывочных надписях, в их младенчески чистой символике сквозит тайна постигнутой, совершенной и чистой Обрученности…

В «Письмах» есть тонкое наблюдение, что христиане унесли в катакомбы всю красоту мира, что они «ограбили» мир.

Жизнь одних была смертью других, и как только началось таинственное передвижение мировой стрелки, сначала в подземные катакомбы, а затем еще дальше – в умопостигаемые катакомбы христианского подвига, в духовную Фиваиду возраставшую на Востоке, язычники с ужасом возвестили смерть великого Пана, действительно и реально в них происшедшую.

Когда родился Христос, перестало биться сердце Рима. Организм монархии был так громаден, что потребовались века для того, чтобы все члены этого тела перестали судорожно двигаться; на периферии почти никто не знал о том, что совершилось в центре. Знали об этом только люди в катакомбах, – говорит Блок в очерке «Катилина». И все же, – утверждает С. Булгаков в своем очерке о первохристианстве («Два града»), написанном несколькими годами ранее, – древний мир в эпоху появления христианства, хотя и был болен, но еще не собирался умирать. Напротив, многое из того, что современное человечество любит и ценит в своей культуре, – литературу, философию, науку, искусство, политику – он найдет и здесь.

Прибавим сюда и почти безукоризненный римский порядок, до сих пор вызывающий зависть у любителей «острых блюд» и жесткой руки, пусть и подточенный, однако с такой червоточиной еще можно было стоять века. Как же случилось, что вера рыбаков, бродяг, рабов, сомнительной репутации женщин, всякого рода неудачников и, как бы мы сказали сегодня, бомжей, шатающихся по разным весям и верованиям, победила всю невероятную мощь этой древней империи, как и всех империй мира, которые будут рождаться и распадаться в истории? Словно весть о воскресении подрубала корни языческого мира. Она отнимала у империи ее сакральность. И та, бессознательно почуяв это, принялась мстить. И на свой лад мстит до сих пор.

Отсюда – начало гонений. Что было сокрытым их двигателем? Вспомним разговор Христа и Пилата: Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: Что есть истина! И, сказав это, опять вышел к иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем (Ин 18:37-38).

Известно, что сначала для сознания, олицетворявшего римскую государственность, в христианстве не было особой вины. Дозволялось молиться кому угодно, кого угодно чтить, любым богам приносить жертвы. Не забывая при этом еще одно божество – римского кесаря, официально обожествленного декретом Сената. Никакая запредельная истина, в отличие от конкретного ритуала, не притязала на принудительность. Но вот того предписанного ритуала христиане никак не могли совершить. Не могли они, не отрекаясь от спасения души своей, проделать этот символический жест, никем ни во что не ставимый: скажем, сжечь пучок травы перед каменной статуей. И тогда лояльные мирные граждане, становясь отказчиками и «атеистами», оказывались чуть ли не главными врагами государства. И оно теряло вдруг всякое благоразумие и трезвую голову. Простое неучастие в государственном культе почему-то будило зверя в римской черни и приводило в бешенство даже императоров, оставивших о себе добрую память как о мудрых и достаточно гуманных правителях. Дело было не только в отказе поклониться идолу, изделию рук человеческих. Если «разум Рима» охотно допускал «многообразие религиозного опыта» и всяческих учений, из этого многообразия выраставших, «сердце Рима», как и всего языческого мира, не могло вынести той единственной истины, которая была заключена в человеческой Личности, несущей в себе весть о Воскресении. Эта Личность и ее весть изнутри посягали на всю пирамиду ценностей этого мира, на весь строй его чувств и доктрин, на его волю к земной власти и представление о будущей жизни как о царстве теней, на его гедонизм, скептицизм, стоицизм, эмпиризм, синкретизм, политеизм и воинские добродетели. Странным и по-своему отталкивающим было учение о Боге, возлюбившем мир и пославшем Сына Своего, чтобы мир не погиб, но имел жизнь вечную. Потому что мир вовсе не хотел той вечной жизни, как не хотел такого Бога, который не требовал жертвоприношений, не добивался договорных отношений, но лишь просил сыновней любви. Гонения на христиан не были только политическим актом, но и частью религии этого мира, желавшего гибели и отстаивавшего свое право на уничтожение, и потому гибель христиан в цирке или под ударами меча становилась для него своего рода зловещей мистерией, в которой, по догадке ее устроителей, жертвы и палачи становились причастниками небытия и уничтожения.

Но и для самих христиан их мученичество было прологом к мистерии радостной, актом благодарения, евхаристическим соединением со Христом. «Я пшеница Божия, пусть измелют меня зубы зверей, чтобы стал я чистым хлебом Христовым», – писал св. Игнатий Антиохийский, препровождаемый в Рим на арену цирка. Мученики были для древних христиан воинами и свидетелями грядущего Царства, обещанного Христом и Им уже реально явленного. Ибо каждый усопший, как и всякий живой, исповедующий свою веру, был для христиан частичкой единого Тела Христова. Таким Телом – единым мистическим Телом Христовым – была и Церковь, и катакомбы, и христианское кладбище, где все умершие почитались святыми в Боге. Это было одно из самых отмеченных мест присутствия Церкви на земле, но Присутствия временного, до того, как Христос освободит людей от уз греха и смерти и призовет их из тьмы в чудный Свой свет (1 Пт 2:9).

«Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый…», – как поется в Исследовании об усопших.

 
…Склонись у вод –
И двойников живых своих увидишь:
Твой каждый лик, и больше твой, чем тот
Что ты стыдясь несешь и ненавидишь.
И родичей по духу встретишь род;
И никого забвеньем не обидишь.
Но узришь всех, кого ты встарь любил,
Кого в земле и в небе схоронил.
Владимир Эрн, Франциска сын – аминь!
Ты не вотще прошел в моей судьбине.
Друг, был твой взор такою далью синь,
Свет внутренний мерцал в прозрачной глине
Так явственно, что ужасом святынь,
Чей редко луч сквозит в земной долине,
Я трепетал в близи твоей не раз
И слезы лил внезапные из глаз…
 

Вячеслав Иванов, Деревья.

«Письма о христианском Риме» кажутся незавершенными. Мы не знаем, собирался ли Эрн, умерший в мае 1917 года в возрасте 36 лет, продолжать их. Но в них есть связующая цельность или скорее внутренняя цель, которая, какой бы ни была воля их автора, оказалась достигнутой. Его встреча с Городом, опрокинутым в современность, современность, которая длится со времен Возрождения, как будто подводит итог славянофильской полемике с католичеством. За ней должна открыться новая страница, посвященная общей памяти о Риме непреходящем, о Риме мучеников, остающемся одной из первых икон Небесного Иерусалима. Ибо в глубине этой памяти хранится та «безмолвная тайна» неделимого христианского наследия, которая не отнимется от нее.

Восток-Запад в споре вер

В нынешнем (2004) году – может быть, кто-то вспомнил об этом – исполняется 950 лет со дня разрыва церковного общения между христианским Западом и Востоком. Эту дату мы не встретим среди славных годовщин в нашем календаре, не найдем среди богослужебных указаний, не отметим колокольным звоном и не отпразднуем с благодарностью, как и по сей день празднуют протестанты День Реформации. В лучшем случае мы лишь слегка поворошим ее в памяти, всколыхнув какие-то дальние, обличительно горькие воспоминания. Но при этом сама эта непогасшая непримиримость к папизму, латинству и порожденному им протестантству, все с тем же неиссякшим пафосом провозглашающая, что Церковь одна, что она была есть и будет единой и кафоличной, что никогда она не разделялась внутри, но лишь очищала себя от отсохших или гниющих ветвей, свидетельствует на свой лад о все еще не зажившей ране разрыва. Мы знаем также, что раскол начался не из одной лишь ссоры нескольких князей Церкви и не кончился ею, а пошел дальше вширь и вглубь, в сердца и догматы и продолжается и до сего дня, наступившего после рождения экуменического движения, Второго Ватиканского Собора, падения коммунизма.

Действительно, обновление католичества и освобождение православия из железных (пусть даже это железо на глазах ржавело и превращалось в труху) объятий враждебного государства неожиданным образом углубили ров между двумя мирами, и все инициативы примирения, состоявшие из многих, почти уже братских встреч, горячих совместных молитв, упорных и ученых трудов в смешанных богословских комиссиях, торжественно принятых деклараций, по-своему лишь обнажили различия между Церквами. На вызов христианского единства у православного Востока все еще нет однозначного ответа. Если Церковь одна, и она – только «у нас» и ни у кого больше, то, что, собственно, мы можем сказать такого экуменического, кроме как «вернитесь к вере Отцов»? Ведь само начало сближения Церквей связано если и не с отказом от неоспоримой абсолютности своего исповедания и церковного уклада, то по крайней мере, с допущением vestigia Ecclesiae (следов Церкви) и в других христианских семьях. Так, скажем, для католичества подлинная Церковь Христова сегодня пребывает (по латыни subsistit in) в Церкви Римской, но при этом не сливается с нею полностью, что считалось само собой разумеющимся всего лишь несколько десятилетий назад. Такой взгляд предполагает, что и другие христианские общины несут в себе начала подлинной, хотя и в чем-то несовершенной церковности. Но поскольку Церковь по-прежнему признается нераздельной, то и эти общины, пребывающие вне видимого общения с ней, по-своему включаются в единое Мистическое Тело Христово. До Второго Ватиканского Собора вместо экуменического глагола «subsistit» употреблялся более краткий и бескомпромиссный глагол «est». Церковь Божия по дособорномутолкованию есть и была только Церковью Римской, точно так же, как сегодня для православных глагол «есть» отсекает от истинной Церкви все иное, что не «есть» православие, причем именно наше, подлинное православие.

В чем же состоит в конце концов это разделение между двумя христианскими мирами, западным и восточным? Как все знают, есть четыре католических догмата, которые остаются камнем преткновения («филиокве», внесенное окончательно в Символ веры в 1014 году, папская непогрешимость в вопросах вероучения, утвержденная на Первом Ватиканском Соборе в 1870 году, догмат о непорочном зачатии Девы Марии, принятый в 1854 году, и догмат о телесном вознесении Богородицы, провозглашенный в 1950 году, когда папа Пий XII в первый и последний раз воспользовался своим правом на догматическую безошибочность). Для православных остается также неприемлемым причастие под одним видом (лишь Телом Христовым), для которого, впрочем, и сами католики не находят более серьезных богословских обоснований, а также учение о чистилище, о точном времени пресуществления Святых Даров, о сверхдолжных заслугах святых, что, кажется, уже прочно забыто самими католиками, но еще не забыто ни нашим, ни протестантским обличительным богословием. Однажды мой знакомый, бывший католик, обратившийся в православие и ставший священником, составил целый список таких различий (понятно, что лишь «отрясшие прах» находят вкус в подобных занятиях), которых оказалось ровным счетом 99. Каких контрастов там только нет! Например, категорического запрета 4-го брака для православных, оказывается, не существует у католиков. Так что Синяя борода, избавлявшийся от своих жен, после каждых похорон мог законно венчаться вновь. У нас же Иван Грозный на третьем, кажется, браке решил наложить на себя символическую епитимью; ну а потом, покаявшись, соблаговолил позволить себе жениться не раз еще и не два.

По примеру моего друга я тоже решил составить список подобных различий, не тех внешних, какие легко найти в учебниках и уставах, но тех, которые написаны на плотяных скрижалях сердца, таящихся в глубине веры и открывающихся лишь во внутреннем, интимном отношении со Христом. Господа Бога в сердцах чтите, – говорит апостол Петр, – будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1 Пт 3:15). Вот о том, как мы чтим Бога, а чтим мы Его, хоть «Бог и один», совсем неодинаково, мне и хотелось бы подобрать почти наугад несколько не размышлений даже, а лишь беглых наблюдений, не касающихся догматической сути церковного раскола. Когда я попытался задуматься об этих различиях, они легко, одно за другим, выкристаллизовались в моей памяти, но, дойдя до одиннадцати, я остановился, решив, что далее не следует и продолжать, ибо уже по первым легко понять их суть.

1. Мы исповедуем в нашем Символе: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Непереводимое славянское «чаю» прочно укоренилось в русском слухе и восприятии; оно означает затаенную обращенность к обещанному и незаслуженному дару нестираемое сновидение о надежде, которому когда-нибудь по милости, по неизреченной любви Божией, может быть, и суждено сбыться. В западных языках тот же греческий глагол προσδοκώ переводится в Символе как «ожидаю» или просто «жду» и может быть отнесен как к «воскресению мертвых», так и к любой из житейских ситуаций. Трепетное наше «чаю» никак не может одновременно касаться того, что и так по всей видимости должно состояться, и того, что посылается лишь несказанным чудом, да и не здесь, но под новым небом, на новой земле. То же следует сказать и об «уповании», слове, которым переводится греческое έλπίς или латинское spes, означающее «надежду». В апостольском веке «надежда» была отнюдь не просто надеждой; она была сродни молнии, которая исходит от востока до запада, и, казалось, вот-вот осветит небосклон. К ней призывала молитва первых поколений христиан: Ей гряди, Господи Иисусе! Надежда нашего Кредо приобрела привкус эсхатологической запредельности, упование у нас – скорее, надежда надежде земной вопреки. И последнее упование на этой земле вырывается возгласом покаянного канона: «Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние!» За этим возгласом-вздохом стоит затаенная уверенность, что как бы удачно ни складывалась здешняя эта жизнь, настоящая жизнь – не здесь, а там, где «несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная», там, где за смертью нас ждет Суд и, Бог даст, та неисповедимая Милость Господня, на которую по грехам нашим мы не смеем и надеяться.

Что касается западных христиан, то, вполне признавая все это на словах, они скорее удивляются нашей постоянной озабоченности потусторонним, тому наваждению страха перед загробной судьбой, присущего если не всякой «восточной» душе, то всей нашей духовной, молитвенной, литургической традиции. Зачем 40 раз взывать «Господи, помилуй!», если Бог и такнаслюбит? Милосердие Божие – это не какой-то незаслуженный дар, испепеляющий нашу греховность, милосердие – закон Богом данной жизни, оно пребывает неизменно с нами, оно словно уже вписано в акт нашего рождения и даже зачатия, и сама смерть – говорю здесь о вере большинства – приходит лишь для того, чтобы взять нас на небо. О том, что за гробом возможны и другие дороги, в западном христианстве, по нашему ощущению, как-то постепенно забывается. Непросто сегодня встретить среди западных собратьев того, кто был бы по-настоящему одарен «памятью смертной» со всем ее неслиянно-неразрывным сочетанием чаяния и отчаяния. Зато «надежда» в западном обиходе и словаре – это нечто всегда конкретное, чаще лишенное запредельного оттенка, надежда на мир, справедливость, жизнь, свободную от страха и бедности. Надежда на то, что Христос будет здесь с нами, в нашем братолюбии, нашем служении. Так в западных Церквах существует и рождается множество инициатив надежды, обращенной к тем, кто ее теряет: наркоманам, больным СПИДом, умирающим, бомжам и даже людям вполне благополучным, но не знающим, зачем им дальше жить. Но делается это не столько ради того, чтобы спастись – где-то там, сколько ради того, чтобы быть на том месте, куда Бог поставил тебя – именно здесь.

2. Поэтому одна из важнейших категорий веры западных людей – чувство ответственности. Собственно, сама вера мыслится как человеческий ответ на зов Божий, призывающий к служению: священническому, монашескому, семейному, социальному, каритативному и просто повседневно трудовому; призваний может быть много. Им соответствует множество всяких орденов, конгрегации, особенно женских, молитвенных групп, харизматических и общинных движений и предложенных ими духовных путей. В верности своему призванию, данному однажды и навсегда обещанию Богу выявляется то, что по пушкинскому определению составляет «самостоянье человека, залог бессмертия его». Ибо бессмертие начинается с обретения своего места в этой жизни на земле.

В православном же мироощущении достоинству ответственности перед Богом за взятые на себя обязательства, пожалуй, точнее всего соответствует чувство виновности перед Ним. Каждый знает: чем глубже, полнее, тверже ответил ты на призыв, тем острее ощутил собственное недостоинство, тем в более радикальном очищении ты нуждаешься, тем к большей милости взываешь. Только здесь и ни в чем другом – начало спасения. Именно такой была жизнь наших великих молитвенников; она словно целиком соткана из одного зова о прощении, зова, раздающегося со дна сердечной бездны. Когда ты гибнешь и пламя преисподней уже шевелится под тобой, обжигая ступни, тебе уже не до устройства всяких миссий в отдаленных странах и прочих, как бы мирских, суетных дел. Однако остается вопросом без ответа, насколько самоощущение тотальной виновности, неистребимой греховности, если оставить в стороне преподобных, содействует воспитанию просто доброго христианина в миру милосердного самарянина, спешащего на помощь? Восточная святость – это откровение тайны Креста, порой доходящее до вызова здравому смыслу, до юродства; западная же святость по большей части деятельна и, как правило, «разумна», она вырастает из верности доброму и «святому закону», она созидается не столько на мистике сердца (если не считать исключений, коих всегда немало), сколько на твердой, усвоенной этике. Она заключается в стяжании не столько Духа Святого, сколько «героических добродетелей»; это стоическое выражение проникло даже в официальную римскую формулу беатификации святых.