Текст книги "Наречение имени"

Однако все это еще не касается глубины Вашей личности, ибо эрудиция, щедрость памяти, мгновенная схватчивость ее по отношению ко всякой новизне, подчас весьма трудной, угрожающей (допрос, клевета или охота на Вас) – только проявления единого, общего, сокрытого ее потока. Поразительная черта Вашего облика – его собранность воедино. Ученость и быт, богословие и острословие, молитва и шутка – все в Вас пребывало в некой слаженности и спаянности и в возникающей от этого легкости и простоте. Чувство тяжести от человека вытекает из какой-то нестыковки различных сторон его души, от незаживших обид, непреодоленных комплексов, не-изгнанных фобий, до самой старости невысыхающих детских слез. Я вспоминаю, что никогда ни при каких обстоятельствах Вы никого не осудили, гнилое слово не только не слетало с Ваших уст, но и не рождалось в душе, ибо не было в Вас той тайной гнили, откуда исходят злые помыслы. Душа Ваша, хоть и посаженная при потоках вод, была благородно суха. «Сухая душа – наилучшая», – сказал Гераклит. Он имел в виду огненную подоснову ее, в которой сгорает шлак, испаряется душевная слякоть, та, где разливается тоска и обида, засасывает заунывность, буйно цветет разными диковинными цветами душевное болото. Влажная душа беспрерывно требует для себя новой влаги, и оттого «веселие Руси» всегда столь топко, надрывно, с музычкой, кистенем да звоном кандальным, так что и не выберешься из него…

Слово «восхищение» подобает лишь живущему, земному. То, что я испытываю сейчас, следовало бы назвать скорее удивлением, настроенным на размышление. Из этого удивления рождаются слова, ведущие меня не только к осмыслению Вашего облика, но и к прояснению того, что Вы в себе осуществили.

Мы задумываемся об определении культуры и привычно вспоминаем о культе, подразумевая под ним жреческое действо, соединяющее небо с землею, непостижимое и телесно видимое – с каким-то предписанным иератическим жестом, тайнодейственным словом, принесением жертвы, наскальным рисунком. Если снять с этого определения покрывший его недавно налет конфессиональной узости, объявляющей культурой только «околобожественное», т. е. «мистическое», домашнее и свое, и попирающей человеческое и все религиозно чужое, если распрямить его в глубину и вширь, то вся Ваша жизнь и была построением культуры, начинающейся от истоков, от смутных прозрений и поисков мятущегося духа и завершающейся таинством алтаря. Культ не только окружал Вас и вырастал изнутри, из сердца, но заполнял все, что охватывала Ваша память и мысль, включая все прочитанные Вами библиотеки, простирался до строения деревьев, рыб и насекомых, до «космической литургии», ибо через всю толщу знаний, через Ваш взгляд проходил какой-то лучик нездешнего Света, кристаллизующий эту массу, собирающий ее в единое структурное целое, наполняющий ее единым смыслом, иными словами, делающий ее принесением твари Творцу.

Мы знаем, что есть культура ходячих книжных шкафов, порождающих другие шкафы, столь же грузные, переполненные собой, культура интеллектуальных верблюдов, нагруженных информацией, пересекающих с ней пустыни, ничуть их не оживляя. Но есть культура, которой более подобает имя премудрости, пусть даже со строчной буквы, но отражающей в себе Ту первоначальную, которая построила себе дом… Домом сим, одним из ее жилищ, была и Ваша жизнь на земле, о. Александр. Внутри этого жилища был разожжен очаг, и теплится он до сих пор…

Писать такое письмо можно лишь в том случае, если ты отказываешься быть дипломатом с читателем и даешь высказаться всякой мысли, которая просит слова. Премудрость, запечатлевшаяся на Вас, отметила Вас и гениальностью, но не той, которая ошеломляет, вспыхивает, ослепляет, сбивает с толку, а той, которая приковывает к себе какой-то светлой, все более яснеющей прозрачностью. Гениальность в Вашем случае была синонимом гармонии. Во всем, что Вы делали, в том, как Вы мыслили, верили, писали, исповедовали, шутили, ощущалось какое-то созвучие, «невозмутимый строй во всем», чего касалась, в чем соучаствовала Ваша личность. И этот строй определял и животворную, благодатную, веселую ясность ума Вашего, ясность, которая не оставляла Вас никогда.

«Умнейшим мужем России» назвала Цветаева Пушкина как бы в пику императору Николаю. Возвращаясь к российским 70-80 годам отошедшего века, я мысленно примериваю это цветаевское определение к Вам. Ум ведь – не в том, чтобы «возлетать во области заочны», как Гегель или, скажем, Мамардашвили, и даже не всегда в том, чтобы заглядывать глубоко в сердце, как могут лишь старцы, и уж, конечно, не в том, в чем сыны тьмы бывают догадливее сынов света. Ум заключается скорее в инстинкте мысли, умеющей сделать прозрачным любое переплетение обстоятельств и расплетающей его всегда самым ясным, простым, неусильным способом, обращающей его из мглы кясности, словно эта ясность притягивает нас изнутри.

Эта светлая притягивающая прозрачность заключалась для Вас в имени и лике Христовом.

«В нашей крови течет океан», – сказали Вы однажды.[162]162
  Радостная Весть, Москва 1991, стр. 179.


[Закрыть] У Вашего океана было русло, у русла было имя. Энергия этого имени наполняла собой всю ширь и глубь Вашего существования. Вы никогда не знали обращения как внезапной и радостной духовной судороги, как вторжения света, ставящего на колени или повергающего наземь, обращения «на пути в Дамаск», известного, должно быть, многим из Ваших прихожан. Вы, однако, уже родились обращенным. И все же павловский дух не только коснулся Вас, но и был вам причастен, потому что обращение как обретение веры, отнесение души ко Христу было постоянным Вашим опытом. В Ваших проповедях, лекциях, последних в особенности, частных беседах и даже просто во взгляде, обращенном к собеседнику, всегда ощущалось биение какого-то нерва, связующего Вашу личность с Другой, и Тот, Кого Вы видели, давал знать о Своем присутствии, благовествовал о Себе через Вас так, что Вы могли бы, имели право, хотя по смирению никогда бы не произнесли знаменитых павловских слов: уже не я живу…

Я вдумываюсь в Ваше отношение ко Христу. В нем не было ничего спиритуалистического, отвлеченного, Вы не видели в Нем соглядатая, следящего за каждым помыслом, не воспринимали Его только как икону Властителя или далекого грядущего Судию. Не было у Вас и оттенка сентиментализма на западный манер, такой вот изнывающей влюбленности, всегда немного словоохотливой, но была бесстрашная непосредственность, для которой не нужно много слов (Как у Петра: Тосподи, ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя!). И Вы знали, что и Он знал. Сдвинув с места гору слов, возвещающих о вере, Вы о вере как о тайне, связующей Вас с Ним, открывающей Ему сердце, предпочитали скорее молчать или, если точнее, «благовествовать молчание» многими книгами и речами, теми словесными реками, что берут начало из тайника безмолвия…

…Помню, лет за десять до Вашей гибели, когда мне нужно было узнать что-то из области литургики, я написал Вам письмецо и в качестве извинения, что тревожу Вас запросами, привел сдвоенную цитату из двух апостолов: «К кому нам идти? Ведь Вы стали всем для всех…» Цитаты звучали, конечно, слишком сильно, чтобы восприниматься совсем уж всерьез, но в данном конкретном случае они означали лишь то, что спрашивать мне и великому множеству Ваших знакомых было просто некого, потому что иных, столь отзывчивых справочников и столь дружеских энциклопедий ни у кого под рукой больше не было.

Впрочем, эта цитата-ассоциация недаром тогда мелькнула во мне. Она родилась из того избранного и осознанного Вами служения, смысл которого был возвещать Радостную Весть в радости, и радостью быть для всех, одаривая ею каждого, кто нуждался в ней, но сообразуясь с его возможностями воспринять ее и откликнуться ей, находя ключик к любому запертому сердцу и надменному уму, мгновенно осваивая внятный ему язык: богоискателю – богоискательский, мудрецу и совопроснику веку сего – мудрый и вопрошающий, простецу – простецкий, кто с неустроенностью душевной – язык неустроенности, кому оброк, оброк… кому честь, честь…

Когда в начале 70-х вошел в Ваш храм Галич, коего Вы до того никогда не видели, озиравшийся по сторонам, о христианстве едва ли многое знавший, но очень желавший быть «допущенным в храм» и узнать, как это там у них, у православных, положено, то, подойдя ко кресту после литургии, вдруг услышал остолбенело: «Александр Аркадьевич, я вас давно жду…». Дело было вовсе не в знаменитом барде (вскоре после того у Вас крестившемся), это было обращение к каждому, к любому из прихожан: я тебя жду приходи, давай распутаем жизненные твои узлы вместе, разрешим твои загадки, полечим раны, помолимся вместе…

«…и ладана запах, как запах приютского хлеба одарит в меня и заплещется в сердце моем…»

Приют для ищущих душ, память, ум, «всемирная отзывчивость», – все это вкладывалось в дар дружбы, коим Вы были наделены в высшей мере, обращая его в служение всем для всех…

…всем в апостольском, т. е. христологическом смысле, раскрывающемся в прорастающем Логосе всех религий, алтарей, верований. Тот же метод или скорее путь «ко Христу отовсюду» оправдывал себя и в разговоре с историей. Со всеми Вы умели говорить языком встречи, от лица к лицу, усваивая их язык и на нем объясняя им Бога неведомого…

Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам (Деян 17:23).

Принявшись за эту работу и уже написав несколько страниц, я вдруг решил поинтересоваться: а что же все-таки против Вас пишут? Наслышан о том я был достаточно, а в руки брать не приходилось, да, по правде сказать, было и не к чему. В западной своей глуши удалось раздобыть мне брошюру «О богословии протоиерея Александра Меня»,[163]163
  Житомир 1999.


[Закрыть] по тону даже как будто умеренную и с портретом Вашим на обложке (добрый знак!), ибо, когда показывают лицо, кирпичом все же не бьют…

Статьи не обнаруживали утробных реакций, скорее даже выглядели аргументированными, но какая-то духовно фальшивая нота засквозила с первых же строк не столько в доводах, сколько в тоне, в жесткой однопартийности языка, в той неколебимой убежденности, что там, где истина, столбовая дорога и столпы благочестия, где-то и мы примостились рядом… «Никогда Церковь не смотрела на покойного о. Александра Меня как на человека, отверженного ей и чуждого…», – сказано покровительственно в первой же фразе предисловия, и как-то сразу чувствуется, что уже не об авторах брошюры речь (о них, кстати, никаких не дается сведений), но о досточтимых Отцах имеющего вот-вот собраться вселенского Собора. Эта неколебимая установка, что Церковь по спорным вопросам высказывается в первую голову через нас и выносит свои нелицеприятные приговоры о высылке из страны ортодоксии именно нашими устами, была как невидимая пружина в матраце, что врезалась в мое восприятие логичных, по всем полемическим правилам построенных текстов.

Она выскочила вполне неожиданно в конце статьи диакона Андрея Кураева «Потерявшийся миссионер». «Он ушел вовремя, – пишет известный диакон. – Вовремя означает: в то время когда кончилась та эпоха, в которой он был своим. И еще он ушел вовремя, чтобы не быть втянутым в политику…».[164]164
  Там же, стр. 103.


[Закрыть] Связался бы с партийной публикой, с либералами, с защитниками прав – продолжаю я уже своими словами, как слышится, и «демократическая свора» сия сделала бы его «совестью эпохи» и «новым Сахаровым», затаскала бы на свои горластые митинги… Для меня, признаться, важнее то, что звучит внутри слов, чем то, что выговаривается вовне, и здесь даже оторопь взяла от металлического взвизга распрямившейся пружины. «Вовремя ушел», – это почти что сказать, если без эвфемизмов, что дьявол удачно поспел на свидание с историей, топор наточил, концы спрятал, миссию выполнил. А заодно и место освободил в общественном внимании. И столь богато оркестрированная память столь начитанного автора не утрудилась подыскать иного слова? Тут, конечно, всегда можно возразить, что имелось в виду совсем не это, а скорее другое… Возможно, возможно, совсем не это, а просто выговорилось то, что лишь в душе говорится, и то, что мне, признаться, всегда мешало быть читателем умных и талантливых текстов многих властителей дум, церковных же дум в особенности. Пружина-то спрятана не в их словах и не в каком-то случайно соскочившем выражении, к коему легко придраться (не сомневаюсь, что выразиться можно было бы куда аккуратнее, весьма деликатнее, и где-то, может быть, уже выразилось и поправилось), пружина образовалась где-то в самом авторском я, из каждой страницы как-то выпирающем уверенно и скрипуче, повсюду заявляющем, как крепко стоит оно на ногах, как хорошо устроилось в доме истины, с каким пониманием дела умеет оттуда «пасти народы»…

Конечно же, каждое слово о. Александра, наверное, не могло быть безупречным. Оно было несомо любовью. Он любил истину не только в ее окончательном воплощении (и уж никак себя с ней не путал), но и в становлении, во всех ее скрытых даже и в дальних ликах ее, веруя в то, что все на земле, что тянется к небу, напоено соками Слова Божия, и этому Слову надо помочь заговорить, раскрыться… И совсем не было в нем этакого на треножник взобравшегося, выпирающего из себя я, играющего в смирение, но всегда против кого-то напружиненного… Его я принимало в себя я чужие, ему не близкие, даже чуждые, и всем было в душе его легко и просторно, и в этом была особая его свобода – свобода, если хотите, от массивности себя самого. Когда вы встречались с ним лицом к лицу, то могли почувствовать, что он словно неслышно «извещал» вас: тебе, мол, расти, а мне умаляться. В высшей степени реализовавший в себе дар личности, он нес его другим, не довлея, но обогащая каждого, с кем хоть на минуту встречался. Он не пользовался этими встречами для того, чтобы «загонять овец в овчарню»; скорее он предоставлял им пастись там, где они находят для себя духовную пищу, неизменно, непрерывно свидетельствуя о «едином на потребу» и о «небе на земле», которое можно ведь найти и под ногами…

Образ, который остался от него, если свести его к одной точке, одному мотиву, есть образ светлой энергии, изливающейся на все вокруг, не только на друзей и прихожан, но и на суровых критиков (их и при жизни хватало), на допрашивателей, на доносчиков… Да явись перед Вами прозелит мормонского или иного экзотического исповедания, или телемаг, или некто притязающий быть последним воплощением Кришны, или, напротив, лицо, ушибленное сугубым патриотизмом, Вы бы и их не обделили Вашей дружеской улыбкой, не без доброй, конечно, крупицы соли… Не насмешки, упаси Бог, но лишь соучастия в юморе самой жизни…

Что же касается пособничества оккультизму, который при Вашей духовной ясности и практичности ума (практичности в первоначальном, греческом смысле как соответствии реальности) мог вызывать у Вас лишь неприятие (только ясно было Вам и то, что полемика в стиле «раздавите гадину!» едва ли кого раздавит), то здесь уместно вспомнить древнюю сентенцию о том, что Бог, истребив грех, помилует грешников. Помилует, но за что? За то, что под оккультизмом или иным мистическим мусором сохраняется и никогда не стирается Его, Божий свет, который просвещает всякого человека, приходящего в мир, что свет и во тьме светит, и тьма, пусть даже оккультная, не может объять его, и что через почти 2000 лет от Рождества Христова, когда внезапно спали засовы и из всех щелей хлынуло «четвертое измерение» и повылезала «тайная доктрина», заполняя иссохшие, возжаждавшие души, сам апостол языков мог сказать: с возжаждавшими я был как и они, а с оккультистами как оккультист, чтобы спасти хотя бы некоторых. Спасти, т. е. очистить от демонического, темного, чтобы дать место благодати, живущей во всяком творении Божием…

Другой, часто повторяющийся упрек о. Александру – слишком легковесное, «арианское» толкование Священного Писания. «Библия, как он считает, это прежде всего «слово человеческое», обычный историко-литературный памятник прошлого…».[165]165
  Прот. Сергей Антиминсов, Протоиерей Александр Мень как комментатор Священного Писания, сб. «О богословии прот. Александра Меня», цит. изд., стр. 23.


[Закрыть] Ясно, что если в начале полемики мы вгоняем противника в землю по колено, то к концу боя мы вгоним его уже по шею, а затем и перешагнем через него победно и без особых усилий. А. Кураев вспоминает замечательную фразу из Сент-Экзюпери: «Логика приводит туда, где назначаешь ей свидание», цитату, годную действительно для всех, когда-либо писавшихся полемических текстов. Поскольку заранее ясно, что свидание здесь назначено на свалке выдернутых, для битья удобных цитат и забвении неудобных, то спешить на него вовсе не обязательно, потому что уже знаешь, что встретит тебя там этакое беспристрастное, но с тенденцией, смиренное, но со злостию, умильное, но с анафемой, вещание голосом Церкви.[166]166
  В статье Леонида Василенко Вокруг имени отца Александра Меня (не могу указать место ее публикации) сделан краткий обзор передергиваний или, скажем, пристрастных перетолкований слов о. Александра в статье о. С. Антиминсова. Впрочем, каждый может убедиться в этом, если начнет сравнивать возводимые на о. Александра ереси (арианство, манихейство, несторианство и т. п.) с теми конкретными цитатами, на которых строятся обвинительные заключения.


[Закрыть]

Отправимся лучше на свидание со Словом Божиим, тем, которое мы встречаем в трудах и делах о. Александра. Оно, Слово, совпадает со словом Писания, услышанным и запечатленным людьми, и вместе с тем таинственно и благодатно всегда превосходит его. Слово Божие рождается от воплощения Духа Святого в словах человеческих. Но оно уже не связано только лишь с этой запечатленной «плотью». Есть воплощения окончательные – Закон на Синае, Нагорная проповедь, Первосвященническая молитва, каждое слово Христа – всюду, где тайна Богоявления обнажена перед нами до последней глубины, где она касается нашего сердца, насколько оно способно открыться; есть воплощения таинственные, когда Дух входит в человеческие действия, чтобы сотворить чудо Живого Присутствия («В ночь, в нюже предаяшеся, паче же Сам Себя предаяше за мирский живот», по слову евхаристического канона); есть воплощения «педагогические», когда Дух запечатлевает Своим присутствием мысль, труд, усилия человека – такова наша догматика, наше Предание; но могут быть и воплощения временные, те предания старцев, которые действительно были когда-то вместилищем Духа, а затем перестали им быть, ибо Дух никогда не перестает строить для Себя новые жилища и открывать их, вернее открываться в них людям…

«Я всю жизнь, с детства читаю Священное Писание, – сказали Вы в одной из лекций, – и мне кажется, что я никогда до конца его не прочту, потому что каждый раз нахожу в нем что-то новое и неожиданное».[167]167
  Радостная Весть, цит. изд., стр. 182.


[Закрыть] Его «письмена» во веки те же и во всякую весну духа они способны порождать все новые плоды, ибо слово, входящее в нас извне, из текста, откликается тому Слову, что задано от корней, присуще каждой душе. Отцы Церкви, если бы они жили в наше время, не переставали бы комментировать Священное Писание и делали бы это каждый раз по-новому, сохраняя верность все тем же корням, тем же словам…

Мне думается почему-то, что последним прочтением Священного Писания был сам «уход» Ваш. Может быть, и прав был ученый и учительный диакон, ушли Вы вовремя (хотя действительный залог вместо страдательного, здесь не просто бестактен, но вопиет к небесам). Ваше пребывание в 90-е годы в России было бы великим шумом (лекции повсюду, конференции по миру, передачи на всю страну, и в ответ – половодья полемики). Между тем тишина позвала Вас и взяла к себе, оставив слова нам, пока мы живы. Вы переступили этот порог, и все то шумное, кипучее, энергичное, веселое, общительное, обаятельное, что жило в Вас и созидало особый мир вокруг Вас, все это растаяло мгновенно, ушло с последним Вашим дыханием, и лицо ваше вдруг стало ликом (запечатленным на посмертной Вашей фотографии у калитки), овеянным Тишиной непроглядной ночи и великого обетования…

В году, кажется, 1988 вхожу я, помнится, в магазин верхней мужской одежды на Тверской и вдруг застываю на пороге, озираясь: откуда-то говорите Вы, и в полный голос. Проповеди по радио тогда еще были сильно в новинку, и я вижу, как продавцы и покупатели обоего пола жмутся ближе к динамику, чем к прилавку, с какими-то лицами не продавщическими, не покупательскими, а как будто разбуженными, откликнувшимися, пусть даже и на минуту. А динамик несет энергию Вашего сильного, сочного, богатого голоса и словно обращается по отдельности к каждому, и этот голос пробивает какую-то коросту души, добираясь до глубины, до Неведомого…

Годы спустя, я прослушал «Силу и славу» Грина в Вашем переводе и исполнении и поразился, сколько же можно передать одним лишь голосом. «Ты услышишь нового отца Александра, какого не знал ранее», – сказал мне поэт Александр Зорин, и действительно этот роман-голос об убийстве мексиканского священника в начале XX века стал каким-то событием для меня. Голосу откликалось эхо Вашего конца.

Помню Вашу фразу, сказанную лет двадцать назад в домике при храме, тотчас после литургии, а затем и крестин. «У меня температура, сейчас, наверное, за 38. Знаете, всякий раз, когда крещу, непременно заболеваю. Видно, дьяволу это очень не по душе, и он мстит». Боюсь, что слова на бумаге не передают интонацию улыбки, небоязненной по отношению ко «мстителю», немного смущенной – к гостю: мол, извините, долго говорить не могу. Я подумал тогда, сколько же приходится Вам болеть!

Оттого, наверное, когда явной стала широта Ваших дел, и задуло злыми ветрами, как написал крещеный Вами Владимир Леви, и надуло убийцу с топором. Только что-то ветры не улягутся до сих пор.

Не первый год думаю, что же все-таки не устраивало при жизни и еще больше не устраивает по смерти ни врага Ваших крещений, ни тех его оппонентов, которые на знамени своем написали «Чистота Православия», решив, что тяжелое это знамя с грозной златою надписью и есть они. «Дьявол начинается с пены на губах ангела, поднявшегося на борьбу за святое и правое дело», – когда-то довольно метко и едко написал Г. С. Померанц. Отчего же все никак не высохнет эта пена? Ведь с одной стороны, тысячи душ, приведенных ко Христу, горы трудов и не только литературных, подъятых на одни плечи, и наконец само мученичество; с другой – жидкий пучок там и здесь нахватанных цитаток, никогда не выслушанных до конца, без попытки понять, что же за ними, но неизменно с «презумцией виновности». Столь же бессмысленно обращать эту презумцию на другую сторону, ибо неприятие Вас – не просто ведь выдумка, но и в какой-то мере один из устойчивых элементов сегодняшней духовной ситуации Русской Церкви.

Следует задуматься и об этом.

Был и остается, конечно, момент слишком человеческий; у кого был такой приход, у кого столько книг в активе, кому столько трепетного внимания? – но момент этот малоинтересен, его оставим. Пресловутые отступления Ваши от «чистоты» из костлявого пальца высосаны; если с таким мелкоскопом по всем иерейским и архиерейским речам, печатным и уж тем более устным, обыск делать, чего не разыщешь? Всюду, где новая мысль, выросшая из личного и пережитого усвоения христианства, там где-то рядом новизна и разномыслие (ересь по-гречески), однако не всюду, где ересь – топор.

Вот мы читаем в истории воскрешения Лазаря о том, что Иисус прослезился, что Он плакал над Иерусалимом, но разве Тот, Кого позвали на свадьбу в Кану Галилейскую, Кто любит есть и пить вино, никогда не улыбался? «Кто читает Евангелие и не видит Иисуса улыбающегося, не знает Его смеющегося, читает его одним глазом», – как-то сказали Вы. Ну не разномыслие ли? И все прочие, повешенные на Вас «ереси», того же порядка. Они – от ощущения исторической, почти житейской, кровной близости Откровения Бога Живого, однажды и навсегда совершившегося в Сыне Человеческом, Иисусе из Назарете. Они – от Вашего неприятия спиритуализма, докетизма и любых благочестивых мистификаций, клубящихся вокруг Тайны, явленной с ослепительной ясностью, но и в зраке раба, в народе Израиля…

В ту эпоху, когда Церковь собирает себя после долгого обморока, восстанавливает свои силы и, в какой-то мере, личность, возвращается к своим корням, национальным, конфессиональным, историческим, грезит о «православной цивилизации» (симфония с малиновым звоном, всемерное удовлетворение религиозных потребностей масс), отбивается от настырных заезжих миссионеров, в ту эпоху ни живому, ни ушедшему Вам покоя не будет. Пафос этой эпохи в том, чтобы восстановить, отстоять, очистить от приражений, отделить чистое от нечистого, свое от чужо го…

Лиц же, имеющих образ чуждости или наделенных таковыми молвой, – строго пресечь, чтоб неповадно было, посечь, да побольнее, словцом припечь, да чтоб вовек не отлипло или лучше отсечь вовсе, да под самый корень.

Пока господствующим будет ощущение, что мы – в Ноевом ковчеге, а кругом – «осада, приступ, злые волны», будут Вас пресекать, припекать, отсекать и всячески сбрасывать с единственного в мире корабля спасения. А там, смотришь, сменится одно-два поколения, и мы не утонули, и другие, земные соседи наши, желающие поделить с нами небо, тоже пока держатся на плаву, мы откроем окно нашего ковчега, выпустим голубя, и тот, который вернется, одним из первых принесет нам масличный лист и память о Вас. И вспомним мы о том, что было вестью Вашей жизни: что можно духовно соединить то, что кажется далеким, открыть Неведомого повсюду (и в древнем единобожии, и в вашей верующей или изверившейся душе, читатель!) дать каждому прикоснуться к тому свету, который внутри нас. И если путь пресечения и прижигания гарантирует чистоту риз, то выход из чистоты в мир, в историю, в чужие верования, в «слезы и радости» современности не только ничего не гарантирует, но и почти обещает разномыслие и даже в некоторых случаях и ошибки, коих, учитывая объем проделанной Вами работы, собрали на Вашу голову совсем, совсем немного.

Впрочем, у меня есть стойкое ощущение, что разномыслия с Вами были только предлогом, хватаньем за фразы, а подлинная причина была в ином. «От всей души призываю благословение Божие на этот труд», – пишет в предисловии к Вашей книге «На пороге Нового Завета» покойный протопресвитер Алексей Князев, ректор Свято-Сергиева Богословского института. А международный конгресс «Христианство только начинается», выбравший своим девизом Вашу фразу и Вашей памяти посвященный, собравший многих людей строго православного духа и мышления в Западной Европе?[168]168
  Le christianisme nefait que commencer, X Congrns Orthodoxe d'Europe Occidentale (Paray-le-Monial 29 octobre– 1 novembre 1999). «Отец Александр Мень выразил здесь, по моему мнению, великую истину – сказал в своем приветствии митрополит Пантелеймон, представитель Вселенского Патриархата в Бельгии, – Христос Своим Воплощением, смертью и Воскресением обновил природу нашу падшую в Адаме. Мы живем сейчас в эпоху Нового Завета, союза, заключенного Кровью нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа, союзе, который исполняется в обетовании и сошествии Святого Духа…» О. Алексей Струве: «Эта фраза о. Александра Меня может звучать как провокация: «давайте сотрем наше прошлое». Нет, речь не идет об этом. Но по образу нашего крещения, мы призваны обновлять каждый день нашей жизни, и сама Церковь призвана к постоянному возобновлению» (см. Contacts, № 189, Р. 2000).


[Закрыть] Да и суетное это дело в чем-то Вас обелять и оправдывать авторитетами, наше дело не кому-то противостоять или Вас защитить, а в данном случае разобраться…

Что там разбираться, ответят мне, все дело в факте: «еврей-священник», казус, неприемлемый сам по себе. Отчасти это, может быть, и верно, но в части лишь сильно ограниченной, так сказать, зоологической части. Люди серьезные, верующие, до сего уровня не опустятся, да и «антисемитом делаться» у всех на глазах тоже не у всякого пороху хватит. К тому же это и не совсем верно. В Русской Церкви сейчас немало священников-евреев, народ церковный на это не смотрит, разве что скажет одна старушка другой: «А батюшка-то у нас еврей». «Да что ты, – ответит та, – быть не может!» А рядом стоящая встрянет: «Хоть и еврей, а хороший». На том разговор и окончится. И потом и под благословение подойдут, и к исповеди придут, и причастие примут. О национальности, не соответствующей занимаемой должности, больше беспокоились уполномоченные былых времен, а ныне озабочен ею не тот народ, что молится в храмах, а тот, что витийствует о родном православии в печати.

Собственно, есть два типа антисемитизма; один, прикрытый стыдом, другой не очень. Первый старается деликатно еврейства не замечать как вещь неприятно интимную, как болезнь, от которой все равно не избавишься, второй ее как раз на чистую воду выводит, не чуждаясь и радикальных способов лечения. Первый великодушен, он предлагает еврею союз: ты спрячься получше, а я не замечу, буду с тобой, как с человеком, слова дурного не скажу… Второй проницателен, его не обманешь, он извлечет врага из любого псевдонима, найдет во всяком укрывище…

Вы же никогда не скрывались и не прятались, но почитали за честь служить Христу как человек той же с Ним крови, быть в православной Церкви не как эллин с комплексом неполноценности, но как левит, от семени Авраамова (Рим 11:1), как наследник древних обетовании, и это наследие было как раз одним из источников Вашей силы.

Помню, летом 1971 года, едва крестившись, мы с друзьями отправились в Спасо-Преображенскую пустынь к о. Тавриону О. Владимир Смирнов, блаженной памяти, крестивший нас (о нем хотелось бы написать отдельно), велел непременно заехать за благословением к архиепископу Рижскому Леониду. Владыка принял нас с гостеприимством исключительным, коему я тогда лишь порадовался, а через годы еще и немало удивился, устроил ночевать в архиерейском доме, посадил с собою за стол и все жадно нас расспрашивал, что там в Москве, как там у нас, москвичей, церковная жизнь устраивается. От владыки веяло на нас одиночеством, интеллигентностью и какой-то скрытой, застоявшейся печалью. О жизни церковной через две недели после крещения мы были немного наслышаны, а он, помню, все очень интересовался о. Александром Менем (мы его уже знали немного), о коем расспрашивал с сугубой симпатией, ибо где-то Вас встречал, читал Ваши публикации в ЖМП. «Красивый батюшка, – повторял он скорее себе, чем нам, – мощный батюшка», и видно было, что затронут он Вашей харизмой…

Ибо уже в физическом Вашем облике что-то было породистое, растущее от каких-то древних, могучих родов. Вас легко было представить и в Соломоновом храме и перед православным престолом, и когда в Новой Деревне на Троицу, подняв руки, Вы возглашали: «Кто Бог велий, яко Бог наш!», то, казалось – здесь все слова, и мои прежде всего, будут беспомощны, – казалось, что Первый Завет прорастал в Новом, что «ветхозаветный дым на сирых алтарях» (Мандельштам) поднимается прямо к лику Христову, к иконам русских православных святых, и слова Иисуса: надлежит нам исполнить всякую правду исполняются ныне, ибо правда – здесь в храме, в молитве Вашей, которой тысячу лет молится Русская Церковь.

Благословен Господь Бог Израилев,

что посетил народ Свой,

и сотворил избавление ему…