Текст книги "Наречение имени"

Свиток свободы

Вот уже сто лет – заметил ли кто? – мы живем под роковой или благословенной тенью царского указа 1905 года о веротерпимости, даровавшего, пусть и не в полном объеме, гражданские свободы Российской империи. Но нельзя не признать: именно этот дар – оттого ли, что он слишком запоздал, оттого ли, что вскоре провалился в кровавую трясину бессмысленной европейской бойни – стал через 12 лет одной из косвенных причин российского развала. Точно также попытка несколько очеловечить воздвигнутый на тех развалинах идеологически спаянный монолит с неожиданной быстротой привела к тому, что монолит треснул, раскрошился, расклеился, растекся и ушел в землю. Многие оплакали этот конец, понять их можно и нужно, однако ни для кого не секрет, что империя и свобода не уживаются под одной крышей: либо первой рухнуть, либо второй не жить.

Если же кому-то придет в голову посадить свободу (даже и в сегодняшнем, «управляемом», «прирученном» ее варианте) на скамью подсудимых, то какой простор откроется обвинителю. Одни (их миллионы) были разорены освобождением цен и диким, необъезженным рынком, не поддержаны вдруг обессилевшим государством, выброшены из семейных, десятилетиями устраиваемых гнезд. Другие, потеряв «большую» родину, не обрели и «малую», оказались втянуты в ненужные им национальные конфликты. Повсюду возникли новые и укрепились старые формы рабства, такие как рэкет, проституция, торговля людьми и даже органами их тел, расцвела безнаказанность, выше гор Кавказских вознесся криминальный бизнес, просочившись во все государственные конторы, окружающая среда, уже отравленная Советами, разоряется еще пуще, и лишь условная американская единица ($) и местная безусловная наглость чувствуют себя олигархами и скалят зубы из-за своих высоких заборов. Каждый, понятно, может добавить к этому списку что-нибудь из собственного опыта.

Чем ответит прокурору на сем процессе «защитник вольности и прав»? Скажет ли он, что все это было заморожено задолго до краха, и вот, вынесенное из ледника, стало разом разлагаться и смердеть? Допустим, оно и так, только для пострадавших как-то… не вполне убедительно. Можно было бы добавить, что коль скоро земля вращается, а время движется, никакой лед не хранится вечно, что не может бесконечно стоять империя, опираясь всей тяжестью своей лишь на несъедобную глупость и зияющую пустоту. Да и вся система с самого начала была так сколочена, что все равно должна была когда-нибудь расшататься и пасть, и, стало быть, кому-то непременно суждено было однажды очутиться под обломками. Но для тех, очутившихся под руинами, это столь же неубедительно, сколь на сегодняшний взгляд неопровержимо. «Свиток», который несколько лет назад поднесла нам свобода, если вспомнить пророчество Иезекииля, в устах наших был сладок как мед, но написано было на нем плач, и стон, и горе (2:10). Свобода обернулась врагом слабых и честных, умеющих лишь выживать на пенсию или зарплату, а вместе с вечными спутниками своими – расколами, сектами, одержимостью сребролюбием и всяческим распутством – обратилась и против самой Церкви.

От такого смешения меда с желчью как было не растеряться, не сбиться с пути?

Здесь люди бывалые, прицерковные, объяснят сбившимся, что «демократия» (никогда не появляющаяся на публике без кавычек) есть лживый, подлый псевдоним Мировой Закулисы, плетущей и насылающей заговоры на последний оплот правоверия, что настоящее имя ей – «демонократия», в переводе бесоправство, если без экивоков. А с нею экзорцизму подлежит не только политическая, но и всякая иная, даже и симулируемая свобода, открывающая карнавал бесов. Они, конечно, стараются явиться на него в респектабельных масках, с гуманными речами о правах, но наметанный глаз тотчас приметит за ними свиные их рыла числом в легион. Да и само абстрактное, безликое право при последнем анализе оказывается не более, чем «хорошей миной» человеческой гордыни, лишь слегка прикрытой барской римской тогой, не способной, однако, скрыть под нею липких копыт.

Так, принцип свободы совести, согласно Основам социальной концепции Русской Православной Церкви, принятым в 2000 году, практически ведет лишь к массовой апостасии и торжеству греха[110]110
  Дословно: «Утверждение юридического принципа свободы совести свидетельствует об утрате обществом религиозных целей и ценностей, о массовой апостасии и фактической индифферентности к делу Церкви и к победе над грехом».


[Закрыть]. Однако если окружающее нас общество худо-бедно живет по такой именно неуправляемой свободе, что с ней прикажете делать? Воображать, как было бы славно, если б ее вообще не было? Подталкивать даже и такой, никому не нужный парламент – пока нет с нами грозноотеческого одерживающего – чтобы хотя бы он своим патриотически направленным крючкотворством ограждал нас от искушения выбора чуждых вер? Ну a vox populi к таким искушениям бывает еще более суров и непреклонен, ибо пронизан рвотным чувством ко всякому продукту, импортированному с Запада (а на Запад явившемуся, считай, прямо от отца лжи, как бы по присказке: «демократия в аду, а на небе Царство»). Отвращение к этой ряженой, расхристанной, кем-то насланной, но лишь жуликам и пятой колонне потребной «демократии» не совсем чисто отрицательно, оно деятельно, оно хочет сказать свое творческое слово. Отталкиваясь от зрелищ преисподних, оно восходит к видениям горним, к чаемой теократии, строго единообразной системе, управляемой из Высочайшего центра. Икона сакрального царства, вернувшего себе законную шестую часть суши, былую славу, внушающего трепет и страх, если еще не вписалась в наши догматы, то уже начала упорную осаду их. Она обросла своими святыми, признанными и непризнанными, и среди последних первым замаячил у нас складень Распутин-Грозный.

Дело приняло такой оборот, что и Церковь не смогла промолчать и на последнем соборе вполне решительно захлопнула дверь перед обоими кандидатами, назвав наконец провокацией саму идею подобной святости. И все же было бы неплохо понять, откуда могло явиться скромное ее «обаяние»? В каких смятенных душах зародилось, на какой психологической почве созрело и, боюсь, почти уверен, от соборного запрета не спряталось до сих пор? Не свидетельствует ли оно о рецидиве какого-то давнего, загнанного внутрь недуга? Никто ведь не помышляет о том, что давно, мол, приспела пора канонизировать, ну, скажем, императора Калигулу заодно с графом Калиостро, которые могли бы похвалиться хотя бы той заслугой, что Евангелия не пародировали. Так из какого истока проистекает «эманация» святости тех двоих? Не от одного ли из тех племенных золотых истуканов, о которых с такой яростью говорит Библия? И если бы дверь для «славы» их оставалась чуть приоткрытой, то за Грозным-Распутиным непременно бы выросла фигура Сталина, и вправду непревзойденного борца с демократическим адом, победителя в страшной войне с внешним врагом и крамолой, послужившего тем жезлом железным, коим неумолимо пасут послушные и потешные людские стада. Разве не принял сей «пастырь» – нашепчут нам – тайное державное помазание от какого-нибудь «Федор Кузьмича», иступившего посох в заповедных лесах, чтобы однажды ночью выйти оттуда и, пройдя незримо сквозь все охраны, повелеть Владыке Третьего Рима блюсти его нелицеприятно и строго, хранить от лукавых бояр, от гнили да ересей, а пуще – от лисиц и шакалов с Запада, с великим смирением царским пряча до смерти под грубой солдатской шинелью заповедную шапку Мономаха? Никаким сказаниям не удивлюсь, даже и слухам о чудесах. Только в одном сомнений здесь быть не должно: через туже дверь, приоткрывшуюся для прославления старых ли, новых распинателей, если с собой не хитрить, придется выпроводить и Распятого.

И все святые наши, от первых мучеников до самых недавних, уйдут вслед за Ним.

Конечно, все это пока фантазии, хотя об одном покушении на акафист Сталину уже приходилось слышать, ну а у Григория с Грозным давно уже есть иконы и жития, сложившиеся в чаду все крепчающих «испарений» праведности. Вслед за ними Аттила и Чингисхан и другие созидатели обширных царств от Молоха и Ваала должны были бы подать из могил свой голос: почему забыли о нас? Разве мы не удерживали, разве попрекнешь нас борьбой за права человека? Густым, тяжелым, пахучим роем вьются духи империи над ее полуповерженным телом и находят для себя унавоженную почву в некой замкнутой, национал-фразеологической по форме, нарцистической по содержанию и вполне языческой религиозности. Ведь не просто же клиническому садисту с «обворожителем»[111]111
  «В гордую нашу столицу входит он – Боже спаси! – обворожает царицу необозримой Руси», Н. С. Гумилев, «Мужики».


[Закрыть] (профессионалам покаянных надрывов, проливателям горьких слез) воздается сладкое поклонение, но некоему отправлению абсолютной власти, выдающей себя за Бога. Идол же сей ревнив. И вот уже где-то отсутствие царепоклонства вменяется в грех, требующий чуть ли не покаяния на исповеди, и эта царебожническая вера расходится пока еще полушепотом, предлагается из-под полы как некое подлинное, самое церковное тайноведение, до времени сохраняемое в полусекрете, доступное лишь понимающим, твердым в убеждении, что у сурового нашего бога есть лишь один удел на земле – здешний, монарший и нашенский. И никакого другого нет, да и быть не может.

И неудивительно: коль скоро границы священного царства непременно должны совпасть с границами истины и образом святости, тень их должна обязательно падать и на всякого кесаря, вне всякой зависимости от числа снесенных им голов и приватной биографии. Великий государь метафизической персоной своей почти уже слившийся со своими угодьями и людишками, физическое пространство, им охваченное, и мы, насельники его владений, независимо от времени проживания в нем, предопределены быть едины. Едины – но в чем? В неком племенном или имперском духе, который мы по-шамански вызываем из черных земных недр, чтобы он соединил и освятил дирижера наших умов и господина сердец, внесенных навечно в его «ревизскую сказку». «Власть отвратительна, как руки брадобрея…», – писал Мандельштам. Однако для тех, кому мало одного Христа, кто непременно хочет «исправить» Его Тиберием, пусть даже какой-то бабушкой и крещеным, она как раз и спасительна, ибо освобождает от повседневного вызова собственной нашей совести. И тогда глаза наши, столь острые на обличение всякого зла в душе человеческой и ее окрестностях, вдруг начинают слезиться и слепнуть, когда обращают взор к самодержцам, как бы уже рождающимся с нимбом над головой, сходящим на нее от освященной, беспощадной державы. Так что и наш «калач на царстве тертый и многих жен супруг»[112]112
  А. К. Толстой.


[Закрыть] и тот «рыжебородый с оморошным взглядом»,[113]113
  М. Волошин.


[Закрыть] как и семинарист-отступник (самое мирное, почти домашнее, что можно о них сказать) непременно должны быть прославлены возрожденной или гальванизированной монархией, как Аттила – грядущей гуннской.

Впрочем, оставим черный юмор; разумеется, не в самой монархической форме суть. Что уж такого держимордного в «укрощенном» – скандинавском, английском, испанском – ее варианте, где король скрепляет и увенчивает собой независимые от него, выборные органы власти? Конституционный монарх вносит – по крайней мере, призван вносить – не только украшающее, но и нравственное начало в скрипучую государственную машину. Как все знают, король бельгийцев Бодуэн даже ушел со своего поста, чтобы не подписывать закон о легализации абортов, и был восстановлен через три дня парламентским голосованием.[114]114
  Мотивировкой его было именно право на свободу совести: «Если я обязан этот закон подписать, – цитирую по памяти его слова в парламенте, – значит я – единственный бельгийский гражданин, лишенный свободы выбора».


[Закрыть] Президент-чиновник, даже и примерный прихожанин, скорее всего ускользнул бы от такого решения. Суть не во внешней форме правления, а во внутреннем его усвоении, когда Един Посредник (1 Тим 2:5) «дополняется» еще и фигурой большого харизматического начальника, поглощающего ту часть данного нам «энергетического запаса» души, которая вовсе не ему предназначена. Суть – в той душной мистике трона, которая обкрадывает нас, уводя от созерцания живущей в нас тайны Лика Воплощенного Слова к притязанию всякой особы государева звания служить иконой неба на земле. Суть – в истовом поклонении симфоническому союзу двух отсутствующих самодержавии, небесного и земного, в «преданности без лести» книжной мечте и вырастающему из нее неогностическому мифу о белых, чистых, праведных царствах.

Коих не было еще на земле.

Не говорю об уже канонизированных святых в царском или княжеском сане, вошедших в наше Предание, ответивших на какие-то чаяния народного благочестия; было бы святотатством покушаться на них.[115]115
  Для меня, однако, остается каким-то вопросительным недоумением неканонизация людей, окружавших царскую семью, и, в отличие от последней, вольно выбравших свою участь.


[Закрыть] Не касаюсь того государственного устройства, которое существовало много веков, пропиталось богословием, благословением, благолепием; все это было для тех веков и нужно и промыслительно, однако когда-то высившиеся монаршие вершины снесены, их больше нет, и едва ли когда они снова сами собой вдруг вырастут (разве что в виде наспех откуда-то вытащенных бутафории для недолгого и несмешного спектакля). Ниоткуда их пока не видать, но облака над ними клубятся, курятся вновь разожженные, всеми легкими раздуваемые алтари, и от дымного их курения словно образуется какое-то затвердение в мечтательной цареславной душе. Эта адорация фантома, этот страстный культ пусть и суровой, но столь благосклонной к народу, хотя и гипотетической личности (т. е. проекции нашего малого я на Я коллективное, разросшееся, словно спаянное из многих «соборных» воль) – как опухоль, поначалу вроде бы доброкачественная, до времени даже не очень злая, грозит незаметно переродиться во что-то убийственное для самой сути Вести Христовой, принудив его поклониться не Агнцу, закланному за спасение мира, но семиглавому дракону Апокалипсиса. И поклонение, как мы видим, исподволь началось; оно, можно сказать, дымом своим уже дышит в затылок.

Прежде всего – коль скоро мы исходим из презумпции свободы сердца и разума – мы никак не посягаем на чей-то личный «монархический выбор», на чье-то право мечтать, на потребность воспевать, богословствовать и рыцарствовать у ног идеала. Но для чего моей свободе быть судимой чужою совестью! (1 Кор 10:29). И если, по слову апостола, мы верим что Иисус есть Христос и что Господь воскресил Его из мертвых, если принимаем все несметное наследие нашей Церкви, ее Символ, ее таинства, духовную дисциплину, то неужели чтобы спастись, непременно нужно проглатывать еще и соленую от пролитых слез монархическую идею? Бывшая когда-то частью православного Предания – что неоспоримо – она более к нему не относится, ибо Предание – не тяжелый ларец с сокровищами на плечах, но организм, как любим мы повторять, который растет, дышит, движется из рода в род. То, что было когда-то достойно и славно и живо, ныне – отсохшая ветвь, ставшая сновидением наяву о неумолимо твердом порядке, удерживаемом единой рукою свыше. Православие же, ставящее в центр своей духовной жизни трезвение, кажется, никогда не было большим другом игры ностальгического воображения, разыгравшегося впереди нас или позади.

Разве трезвение не требует от нас повернуться наконец к тому миру, в котором мы живем, безмерно грешному, но и во многом удивительному, часто страшному, хаотическому, безвозвратно отпущенному на свободу? При самом горячем желании мы не отправим его назад в большую позолоченную клетку, но сами невзначай окажемся в гетто утраченного добродетельного века, сплетенного из наших снов. Я, по правде говоря, никак не могу поверить в его историческое существование; о том же, что, мол, «не плоть, а дух растлился в наши дни» любило вздохнуть по-своему каждое поколение.[116]116
  «Когда прежде существовали такие универсальные средства к распространению лжи и всякого зла, как теперь? Когда была такая общедоступная всевозможность соблазнов, как теперь?» – писал Владимир Соловьев в начале Истории и будущности теократии (1887). А древнеримский поэт, свидетель всеобщей продажности, восклицал: «Стыдись, Катулл! Зачем за жизнь ты держишься?» (1 в. до н. э.).


[Закрыть] Ясность духа требует от нас различения знамений времени, а не одних лишь легких проклятий «веку сему», извергаемых неодолимым притяжением романтики Трона и Алтаря. Магнит ее действует особенно сильно в кризисные эпохи, на развалинах будущего, от которого больше никто ничего уже не ждет. По многим прогнозам нам обещают лишь антихриста собственной персоной, возможно, уже явившегося; сюжет, который я, не будучи ни пророком, ни духовидцем, не вправе здесь обсуждать. Обсуждать можно то, что у всех перед глазами: растущая глобализация, броуново движение информационных потоков, соперничество многих верований, стирание национальных границ в культуре, господство анонимных, враждебных человеку сил – и в ответ на все это рождение всяких больших и малых фундаментализмов, только себя слышащих, всеми обиженных, против всех ощетинившихся, хранящих свои «зажженные светы» где-то в темных потайных подвалах, рядом с порохом в самом прямом или до времени переносном смысле. И бывает последнее хуже первого.

Как жить именно под этой властью, уж не знаю, можно ли назвать ее богоданной, но ведь в жесткой ее реальности, отчасти даже диктаторстве ей никак нельзя отказать? Однако ее диктатура, если, конечно, вы ее специально не пригласите, без спроса не вторгается в душу, и, простите за банальность, не крадет у вас головы. Она позволяет проповедовать, открывать храмы, благовествовать о нашей вере многой или малой силою нашей жизни. И не препятствует явно, если мы того захотим, быть самими собой. Однако теперь наше свидетельство окажется одним из стольких других и чужих. Оно может потеряться в нескончаемом ряду многих дел, слов, исповеданий, часто враждебных нашему, оно не имеет никакой иной власти, кроме той, которую мы сумели принять от Господа Иисуса. Большей власти на земле, полагаю, у Церкви уже не будет, и потому-то не вижу ничего промыслительного в этом сентиментально-ожесточенно эстетствующем выкликании призраков прошлого. И неужели у веры нашей не найдется иного ответа на эту свалившуюся на нас диктатуру свободы, кроме догматизации наших вздохов и отвердения фантазий?

И не участвуйте в бесплодных делах тьмы,

но и обличайте, –

сказано у ап. Павла. Но перед тем:

Испытывайте, что благоугодно Богу (Еф 5:11, 10).

Так испытаем свободу.

В Новом Завете, кстати, нельзя найти никакой словесной иконы жесткой, земной монархии, скорее напротив: Цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются, а вы не так…, – говорит Христос ученикам на Тайной Вечере (Лк 22:25). Вы не так, – не в господстве, не в в фимиамских мифах, облекающих земных владык и благодетелей, строятся отношения тех, кто откликнулся на призыв Христов, но в их дружестве (Я назвал вас друзьями – Ин 15:15), в вольном принятии общего сыновства (Итак, сыны свободны – Мф 17:26), в отказе поклониться царствам мира сего (Ибо написано: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи – Мф 4:10). В Библии можно найти несколько словесных «икон» свободы удивительной подлинности, верности Духу.

Да и без этих слов, при всяком непредубежденном чтении Евангелия поражает, насколько свободен сам Христос во взаимоотношениях со всем, что Его окружало. Прощение женщины, взятой в прелюбодеянии, исцеления в субботу – притом, что Он пришел не нарушить закон, но исполнить, «постыдные», с точки зрения благочестивых людей, трапезы с мытарями и блудницами, вольно избранная и принятая смерть на Кресте, сами глаголы вечной жизни, – все это вышло из свободы Божией, облечено воздухом ее. И нигде мы не найдем ни в словах, ни в делах Христа и следа «осознанной необходимости», обусловленности средой, обычаями, религией, преданиями старцев. Мир мой даю вам, не так как мир дает… ибо мир дает по нужде, а Христос – вольно, из глубины стояния в свободе, как говорит апостол.

Когда возникает тема «православие и свобода» – «образа» последней пишутся, благословляются и выставляются как нечто глубоко интимное, годное лишь для домашнего, аскетического, сугубо «внутреннего потребления». Мы вспоминаем, что свобода есть дар Божий, что она дана нам для победы над страстями ветхого человека и облечения в нового, что осуществляется она лишь во Христе Духом Святым – и все это принадлежит самим основам Вести о Царстве Божием внутри нас. Но почему-то всегда понимается, что это стояние в свободе относится только к жизни, сокрытой во Христе, и почти никак не относится к области мирской, гражданской, межчеловеческой. Как-то само собой разумеется, что «открыть во Христе» такую свободу едва ли возможно, что истина сделает нас свободными только во внутренней клети, в неустанном молитвенном делании, но отнюдь не там, где мы трудимся, где строим свой дом и растим детей, вступаем в отношения с людьми, живем в истории, выпавшей на нашу долю. Все, что там, мол, соблазн, вред, томление духа.

Но: всему свое время, – продолжим словами Экклезиаста, когда цари господствуют, время покоряться ярму, одухотворять покорность, презирать тщету «прав и свобод», но бывает, когда неотклонимым становится бремя именно их поднять на свои плечи. Мы можем проклинать свой век, со страстию отмежевываться от кого-то, обещать конец света на следующей неделе; но из суммы всех этих страхований, размежеваний и анафем вытекает, помимо злости, лишь бесплодное и ревнивое любование собственной ортодоксией. Никого это любование не обратит, не отвратит, не вразумит, не спасет, многого ума не прибавит. Как мы знаем, некоторые из старообрядческих общин по сей день остаются в незыблемом убеждении, что уже с три с половиной века земля наша бедствует под властью Антихриста, что истинная Церковь Христова разорена вконец, что никакие таинства, кроме разве крещения, невозможны, и потому нельзя более причащаться и грех иметь жен и потомство. Мало кто достоин большего уважения за вековую пронесенную стойкость, чем старообрядцы, но все же спросим себя, куда завел этот путь? В музейную старину, на затерянный где-то островок спасения для последних немногих святых, на дно града Китежа? Хотим ли мы тоже оказаться в подобном благоуханном собрании древностей, посещаемом в основном лишь почтенной, но, увы, немощной старостью, искагелями треб, любителями древностей, монархическими кружками, а по великим праздникам и губернаторами? Собирается ли православие уйти на дно, приняв сон за действительность, повернувшись спиной к истории, которая бурлит вокруг, коль скоро она «глобальна», закулисна, неправославна?

Испытать свободу – значит наконец повернуться лицом к реальности, такой, какова она есть, и стать для нее неиссякающим, неустанным свидетельством любви Божией. Ибо свобода способна дать ей новый шанс, новый голос, новое дыхание.

Это как вкус райского яблока, – говорит Георгий Федотов, – на смертных устах в житийных легендах. Он говорит о тайной и глубокой реальности свободы, которая символизируется в нашей жизни, как редкая и чистая радость освобождения.[117]117
  О свободе. См. Г. П. Федотов, Защита России, YMCA-PRESS 1988, стр. 233.


[Закрыть]

Любовь говорит на языке радости творения: неба, воды, трав, птиц, деревьев, всего видимого и невидимого, но лишь изредка – косноязычием человеческим. Любовь изъясняется языком таинств, но не столь часто плотью наших сердец. Она обращается к нам в Слове Божием, но оно, Слово, нередко молчит в нас самих. Она нуждается в новых способах возвещения Радостной Вести, в новых источниках силы и влаги, которые всегда таятся в глубине христианской свободы. Любовь кажется часто бессильной, и вместе с тем только она может удержать мир от сползания в зловонное болото, на что не способен никакой единодержавный кесарь, даже раздающий всем улыбки, даже всем желающий добра, но по большей части лишь зло умножающий. Там, где нельзя удержать свободой во Христе, никого не удержишь в вере и верности законом, угрозой кары, временной или вечной.

Испытать свободу – значит освободить нашу веру от каких-либо государственных институтов или должностей и просто пойти на риск жизни по Христу без кесаря, не осуждая тех, кто живет иначе. Ибо сказано: Милости хочу, а не жертвы – и уж менее всего слепого немилосердного принуждения. Все словесные войны, которые мы готовы вести направо и налево – против иноверующих, иномыслящих, консерваторов, обновленцев, раскольников, не на той стороне стоящих, не с нами идущих, не на то колено припадающих, как этот мытарь, – кого победили, кого оградили, в какую веру вовлекли?

Испытать свободу, не смущаясь ни ее родословной, ни дальними ее сестрами во Французской революции, – значит вспомнить то, что стало уже общим местом после Владимира Соловьева, но почему-то всегда стирающимся в нашей памяти – о христианских корнях социального освобождения человека. Не только вспомнить, но и явить делом, словом, жизнечувствием свободу иную, не ту, которая дана для служения и угождения неповторимому своему я, в каких бы формах, плотских или возвышенных, это служение ни протекало, но ту свободу Божию, в которой жил, мыслил, исцелял, странствовал, молился и умер Христос.

Известна мысль о. Георгия Флоровского о том, что Святые Отцы «крестили» понятийный аппарат греческой философии. Следуя той же, возможно, рискованной аналогии, спросим себя: а нельзя ли таким же полным погружением «крестить» и ту слепую, стихийную, непросветленную свободу, которая нам навязана (а она, по сути, дана нам всегда) в этой истории, в этом обществе, здесь и теперь?

«О еже показатися ей дщери света и наследнице вечных благ…», – как говорится в чине Крещения.