Текст книги "Наречение имени"

Но если что-то чудом и уцелеет от Бакулина-богослова, то жизнь и повседневный голос человека нам уж никак невозможно будет вспомнить. У меня под рукой несколько его последних писем, пусть ими и завершится эта работа.

23-IX-91

Дорогой Владимир Корнельевич! Рад за Вас, что Вы имеете такую прекрасную возможность путешествовать по Европе и посещать такие интересные страны, как Италия и Франция, о чем я не мог и мечтать весь период своей жизни. Рад и Вашему возвращению. Все мои и наши с Вами издательские планы провалились. Меня преследуют официальные богословы нашей Церкви и не дают мне издаваться, пользуясь невежеством издателей и редакторов, ничего не понимающих в богословских вопросах. Издатели и редакторы (по крайней мере, те, с которыми я сталкивался) требуют отзывов и рецензий на издаваемые ими богословские книги от официальных церковных богословов для перестраховки «как бы чего не вышло». В частности, Ваш Лега,[138]138
  В. П. Лега, в то время директор московского издательства «Гнозис», которому я рекомендовал труды Бакулина.


[Закрыть] получив рецензию от официального богослова на мой труд «Бог и спасение», тут же прислал мне отказ, не ознакомив меня даже с этой рецензией. В своем письме Лега выставляет такие аргументы: «Нам не представляется необходимым пересмотр решений Вселенских Соборов, особенно в отношении основополагающих положений (к чему привела одна маленькая добавка к восьмому члену Символа веры, всем хорошо известно)». Отсюда видно, что его консультант наворотил такое в своей рецензии, что хоть стой, хоть падай от удивления. Эти так называемые богословы смешивают обычаи и традиции церковные, с одной стороны, и мнения и доктрины школьного богословия – с догматами и апостольским преданием Церкви. И потому считают, что все, что есть в Церкви – все священно и неприкосновенно. Живительно. Бульварные романы и порнографическую литературу не боятся издавать, а богословскую боятся…

Был в Москве с 30-VI по 9-VII. Перед самым отъездом, т. е. 9-VII подписал договор на издание моего «Православно-богословского Терминологического Словаря» (известного Вам: он у Вас дома долго лежал), которому дал высокую оценку убиенный о. Александр Мень. Но дальше дело не двигается. С этим издательством у меня получилось три задержки. Первая: издательство запросило (собственно, я не знаю, у кого конкретно) у церковных инстанций рецензию на мой Словарь. В редакции появилась рецензия, и ее автор, некий диакон о. Александр Троицкий, который разнес мой Словарь в пух и прах, а меня, как его автора, пригвоздил к позорному столбу «модернизма», причем как самого зловредного в ряду всех моих предшественников, в числе которых были и Вл. Соловьев, и Бердяев, и вообще весь цвет русской мысли… Хорошо еще, что у редакции было желание самостоятельно разобраться, стоит ли издавать Словарь. И мне пришлось им помогать: я сделал подробный анализ рецензии. Этот мой анализ удовлетворил издательство, и оно приняло решение пустить его в печать. Но тут вдруг совершенно неожиданно появилось новое препятствие: проворовался мой куратор – редактор Словаря. Разразился скандал. В издательстве остановились все дела. И только через год появился у меня новый редактор, и меня вызвали подписать договор с издательством.

Я выехал вместе с женой (на счастье, ей в это время стало лучше). После того, как я подписал договор, мне сказали, что теперь осталось только подписать его редактору, гл. редактору, директору издательства и юристу, и что на это уйдет примерно месяц. Но после того как мы уехали, вскоре возникла новая, третья преграда. Мой редактор получил крупную неприятность. Он допустил крупную ошибку в издании какой-то книги и получил строгий выговор. Пуганая ворона куста боится: и мой редактор стал притормаживать оформление договора. Как бы чего не вышло. И я до сих пор остаюсь в неведении о дальнейшей судьбе моего Словаря.

Надеюсь, что Вы не забыли о наших постоянных нуждах: глазных каплях и батарейках к слуховому аппарату. Ну, а если бы Вы прислали еще пару Ваших прекрасных (я в этом уже убедился) лент,[139]139
  Для пишущей машинки.


[Закрыть] то большего я не могу ничего желать.

Прошу передать мой низкий поклон Наталии Николаевне. Надеюсь, что Вы сообщите мне что-нибудь интересное из Ваших западных впечатлений. Здоровье у меня сильно ухудшилось. Никак еще не решил вопрос: кому передать авторские права на издание моих работ. Подскажите мне.

И пусть хранит вас Господь и Матерь Божия.

P. S. Забыл сказать о Ершове С.,[140]140
  С. С. Ершов, в то время издатель и директор московского Восточного Института, как он отрекомендовался во время нашей встречи в издательстве «Жизнь с Богом» в Брюсселе в октябре 1990 года. Ершову я пытался представить Б. С. Бакулина.


[Закрыть] который вернул мне мою машинопись без всяких объяснений о причине отказа. Будучи в Москве, я не мог его найти в московских трущобах. Никто не мог указать мне его «кабинет» по его адресу…

И последний вопрос, с которым я давно хотел обратиться к Вам. Но боялся Вас обидеть. Я не хочу Вас обижать, а только подвигнуть к доброму делу тем более что оно соответствует Вашему убеждению, если только оно искренне. Почему Вы боитесь написать обо мне, или, вернее, о моих трудах то Ваше мнение, которое Вы высказывали мне неоднократно? О. Александр Мень был такого же мнения о них, как и Вы, что и высказывал в своих письмах ко мне (они сохранились)… Этим Вы бы мне очень помогли пробиться в печать.[141]141
  Выполняю это пожелание лишь частично, ибо настоящая статья, к сожалению, еще не о богослове Бакулине (для такой статьи у меня слишком мало материалов под рукой), но лишь о его уходе, о его судьбе и всеобщей нашей (прежде всего, моей) черствости к нему. Поздно до слез, но, если мы веруем, что смерть не есть предел нашей жизни, что Бог наш не есть Бог мертвых, но живых, то уповаю, что Борис Саввич слышит нас и сегодня.


[Закрыть]

24-IX-91

Письмо, направленное на московский адрес, было получено мной в Италии лишь 8 месяцев спустя вместе с самым последним, которое привожу целиком. (В. 3.)

5-III-92

Дорогой Владимир Корнельевич!

Очень сожалею, что не могу никогда Вас застать дома, чтобы поговорить с Вами хотя бы по телефону. Недавно хотел поговорить с Наталией Николаевной, но и она, оказывается, уехала. Ваше доверенное лицо сказала мне, что Вы будете дома в середине марта (на два дня) и поэтому в надежде, что это письмо застанет Вас дома, пишу эти строки.

Наступил для меня самый тяжелый период старости, когда становишься беспомощным и никому не нужным человеком без всяких перспектив в земной жизни и с одним желанием скорее бы переселиться в лучший мир.

Мои издательские дела по прежнему не двигаются: упомянутый Вами Виктор Петрович, телефон которого Вы мне дали и с которым я разговаривал один раз, познакомившись с моими работами, испугался, и на этом прекратилось наше общение. Валентину Арсеньевичу Никитину я звонил 2 раза и выслал несколько своих работ. По телефону он рассыпался в любезностях и комплиментах, обещал «сегодня же» написать мне письмо. Но я от него так ничего и не получил: ни письма, ни звонка. Что касается Вас, то Вы собирались, кажется, опубликовать мою книгу «Проблемы церковной жизни» в виде отдельных статей в «Русской Мысли», но я не видел еще там ни одной статьи.[142]142
  Когда перечитываешь «Современные проблемы церковной жизни Русской Православной Церкви», книгу, состоящую из очерков (но отнюдь не из отдельных статей), тесно связанных в одно целое, убеждаешься в том, что она плохо поддается дроблению. Идея опубликовать ее в виде отрывков также не получила развития.


[Закрыть] Издательство «Столица» не отвечает на все мои запросы и не возвращает мой «Терминологический Словарь». Так что я не знаю, что делать.

Свое литературное наследство я решил завещать Вам. В ближайшее время свое Завещание вышлю Вам по московскому адресу. Завещаю Вам потому, что Вы один понимаете их значение и цените их, являясь моим единомышленником.[143]143
  Вечная проблема писателя, которому не удалось напечататься, или мыслителя, до которого никому из современников не оказалось дела: кому оставить? как сохранить? какими путями пробиться к потенциальным читателям и потомкам? И вот после десятков лет непрерывной работы и стольких знакомств перед самой кончиной остаешься один и готов отдать человеку, с которым за семь лет знакомства и виделся всего-то считанные разы, и который, хоть ничего и не сделал, но отнесся чуть-чуть участливее… Борис Саввич успел составить свое завещание и передать распоряжение своим имуществом на имя автора настоящей статьи, но очень трудно, почти невозможно сделать что-нибудь для издания его трудов, живя на Западе. Мне кажется, что для распоряжения огромным литературным наследством Бориса Саввича стоило бы создать нечто вроде малой инициативной группы, куда мог бы войти всякий, кто пожелает что-то для него сделать. Всех, кто заинтересуется его трудами и будет готов как-то поддержать их, прошу писать на адрес издательства автору настоящей статьи.


[Закрыть]

И, наконец, старые просьбы: ради Бога прошу Вас выслать десяток французских батареек (которые Вы раньше высылали нам), наши отечественные никуда не годятся – сплошной брак. Жена очень бедствует без импортных батареек. Ну и еще Вы нас всегда выручали каплями для глаз – Вита-Йодироль. Очень прошу позвонить мне. С сердечным приветом и искренним уважением.

Бакулин Б. С.

Борис Саввич умер внезапно через четыре дня после этого письма, 9 марта 1992 года в Альметьевске, и известие о его кончине дошло до Москвы лишь через месяц.

За пять с половиной лет, прошедших со времени кончины Бакулина, ни одна из его работ, насколько мне известно, не была напечатана.

Август 1997

На сегодняшний день о новых публикациях Б.С. Бакулина мне ничего не известно.

Август 2007

Кафоличность или созванное единство

«Как апостол должен свидетельствовать своей жизнью, так апологет призван свидетельствовать мыслью», – говорит Анри де Любак в одной из заметок, из которых он составил свои книги «Парадоксы» и «Новые парадоксы».

В двадцатом веке, да и раньше, по мере того как служение богословию перестало быть занятием особой корпорации мастеров, специалистов по запредельному, наиболее яркие представители этого цеха как на Востоке (прежде всего русские религиозные философы и впитавшие их наследие богословы), так и на Западе (литургическое, экклезиологическое и мистическое обновление в католичестве, диалектическая теология в протестантизме и т. п.) заново открыли в себе древнее призвание апологета. Апологет – значит свидетель веры, которая исповедует себя работой мысли или «верой, взыскующей разума», по выражению Ансельма Кентерберийского. Что стоит за словами «свидетельствовать мыслью»? «Никогда не говорить о Боге по памяти, – поясняет о. Анри де Любак, приводя максиму философа Мориса Блонделя. – Никогда не говорить о Боге как бы в Его отсутствии». Тем самым, свидетельствовать – значит открыть себя изнутри бытию Бога, быть всегда рядом с Ним в мышлении о Нем. Или, если довести эту мысль до конца, это значит говорить о Нем, исходя из Его присутствия в самой нашей мысли и памяти. Апологетика есть не что иное, как вера, взыскующая разума в Церкви и принимающая на себя ответственность свидетельства о себе в «присутствии Божием».

Наследие, оставленное Анри де Любаком, огромно; его собрание сочинений в итальянском переводе включает в себя четыре книги из серии «Человек перед Богом», две книги о вере, четыре о Церкви, три об Откровении, пять о Писании и Евхаристии, две о буддизме, десяток монографий, в том числе четыре книги о Тейяр де Шардене, книга о мистике, сотни статей… Все это выстраивается в единое, как будто заранее продуманное архитектурное целое, которое в предполагаемом французском издании его Opera omnia должно занять полусотню томов. Сверх того, им и о. Жаном Даниэлу основана серия «Христианские истоки» (Sources chretiennes), издающая греческих, латинских и сирийских святых отцов в подлинниках и во французских переводах, без которой сегодня не обходится ни один богослов, работающий с источниками. Неимоверная эта работа, о которой мы едва упомянули здесь, была лишь неиссякаемым свидетельством его жизни в Церкви. Начиная с его первой, оставшейся до сих пор самой известной книги «Католичество»,[144]144
  Католичество (Catholicism) высоко ценили некоторые православные богословы, в частности о. Борис Бобринской.


[Закрыть] до развернутого интервью о постсоборной ситуации Римской Церкви, ставшего одной из последних его публикаций, т. е. в течение более полувека о. Анри де Любак стремился к постижению этой неисчерпаемой, непостижимой, светлой, иногда и мучительной тайны церковности, разумеется, в рамках латинской традиции. В «Католичестве» есть замечание, которое кажется почти признанием: «верить во Христа, – говорит Анри де Любак, – гораздо труднее, чем просто верить в Бога, но верить в Церковь еще труднее, чем верить во Христа». Исключительно ясное и напряженное осознание им этой трудности, проистекающей из того, что иногда дается нам труднее всего – исповедания человеческого единства во Христе, открываемого и осуществляемого в Церкви, подвигло его к размышлению о ней, длившемуся всю жизнь.

Для меня, живущего в православной традиции и напитанного ею, было важно прислушаться к апологии католичества, но не из-за глухого забора, разделяющего два христианских мира последнее тысячелетие, но изнутри когда-то соединявшего их Предания, с того древнего островка единства, которое все еще не потоплено «рекой времен». Единство означает возврат к общению, т. е. открытию той общей реальности, в которой, опытно узнав свою веру в иной, мы начинаем сообща ее исповедовать, в ней жить, ее «праздновать» (что в западных языках означает «служить», «совершать богослужение»). «Общение» или, если обозначить его новозаветной формулой, вошедшей в нашу литургию, причастие Святого Духа, рождается из дара, который мы получаем от Христа и открываем в себе, в своей вере, в своей молитвенной практике, в своем видении Церкви, в жизни в Боге, наполняющей собой все. Однако дар общения лишь тогда выявляет себя, когда в нашем восприятии чужого опыта, иного «празднования» и видения растворена хоть щепотка той любви, которая не радуется неправде, а сорадуется истине (1 Кор 13:6).

Так, читая «Католичество», можно интуитивно ощущать какую-то связь духа этой книги, законченной и изданной в 1937 году, с известным, столько раз перечитанным «Мистическим богословием Восточной Церкви» Владимира Лосского, вышедшим семью годами позднее и отнюдь не связанным с книгой де Любака. Оба автора – один, оставаясь духовно на Востоке, другой на Западе, не мысливший себе Церкви вне Рима, – каждый по-своему выражают кафоличность веры, исповедуемой в единой, если не догматически и юридически, то в мистически еще не разделенной Церкви.

Разумеется, слово «Церковь» понимается ими по-разному. Но обе книги служат «свидетельству мысли» или исповеданию любви, взыскующей истины. Безусловно, различие между ними бросается в глаза. «Католичество» открыто апологетично, книга Лосского местами неприкровенно полемична по отношению к Римской Церкви. Но дух полемики отцветает вместе со временем, обусловившим его, а то, что выношено и построено любовью, остается. Между двумя образами Церкви или двумя видениями «кафоличности», которые мы выносим из этих книг, нет никакой пропасти, скорее они перекликаются между собой и дополняют друг друга.

Книга о. Анри де Любака посвящена социальным аспектам догмата о кафоличности, т. е. как бы «горизонтальному измерению» церковности. Но это «горизонтальное измерение» выявляется им на самой глубине веры, оно вытекает прежде всего из святоотеческой идеи единства человеческого рода, явленного Воплощением Слова Божия, которое обуславливает единство или кафоличность Мистического Тела Христова.

Для Иринея и даже для Оригена, для Григория Назианзина и Григория Нисского, для Кирилла Александрийского, для Максима, для Илария и многих других заблудшая овца из Евангелия, которую Добрый Пастырь приносит в овчарню, есть не что иное, как уникальная человеческая природа, чьи невзгоды так возмутили Слово Божие, что Оно оставило неисчислимые полчища ангелов, дабы отправиться ей на помощь.[145]145
  Анри де Любак, Католичество, изд. «Христианская Россия» 1992, стр. 13.


[Закрыть]

Эта онтологически заданная, изначальная «кафоличность» существа человека воплощается и обретает себя, по мысли де Любака, в духовном Израиле, в котором Дух Святой собирает «рассеянные языки», претворяя их в гармоническое целое, в звучащий единым голосом «хор Христов». «Хором Христовым» становится вся земля, собираемая или созываемая в единую Церковь (ибо греческое слово «экклезия» означает «созыв»), и сокровенное единство «созванных» осуществляется прежде всего в церковных таинствах и молитвах. Крещение, Покаяние, Евхаристия соединяют их в причастии Мистическому Телу, в котором исчезает то окостенение обособленного я, в индивиде или в коллекгиве (ибо и он несет на себе абстракцию некого «я-фантома»), и возникает личность или, точнее, подлинное человеческое лицо. На это лицо ложится отсвет того единственного Лица, которое спрятано в душе человечества. Анри де Любак приводит текст анафор древних литургий: римской понтификальной мессы, анафоры «Апостольского предания», литургии армянской, литургии, носящей имя св. Евстафия, и во всех разными словами выражена одна молитва: «Нас же всех от Единого Хлеба и Чаши причающихся, соедини друг ко другу во Единаго Духа Святаго причастие» (литургия св. Василия Великого). Наконец это созванное и скрепленное во Христе единство, пройдя через умирание и крестный путь в смерти, раскроется во всей полноте в жизни будущего века, когда не каждая спасенная душа по одиночке, но, по слову бл. Августина, когда один и другой народ, наконец очищенный, наконец воскресший, наконец увенчанный, наконец преображенный для вечности, узрит Бога лицом к Лицу, когда не будет более никого, кроме одного Израиля, Бог узрит и его самого…[146]146
  Там же, стр. 91-92


[Закрыть]

Книга де Любака словно стремится предварить это видение; вся она служит последовательным описанием онтологического единства Народа Божия, единства, вытекающего из самого чуда воплощения Слова и ниспослания Духа как таинства общения и спасения. Но разве не о том же, хотя и совершенно иначе, говорит наше мистическое и догматическое богословие? «Полнота мистического соединения с Богом» (Вл. Лосский) требует и единства «множества тварных ипостасей» в единой природе Церкви.

Поэтому отцы в своих толкованиях на Песнь Песней видят в Невесте одновременно и Церковь, и каждую личность, соединяющуюся с Богом.[147]147
  Владимир Лосский, Мистическое богословие Восточной Церкви, цит. по книге «Мистическое богословие», Киев 1991, стр. 222.


[Закрыть]

Соединяясь со Христом через веру, таинства и молитву, каждая личность-ипостась воцерковляется, становится Церковью, т. е. единым богочеловеческим организмом, хотя полнота этого соединения не была осуществлена никем, кроме одной человеческой личности. Она – и о Ней, если не одними словами, то как будто одним тоном и голосом говорят и Лосский, и де Любак – Мария, Матерь Божия, пребывающая в самом сердце Церкви.

Различие между Востоком и Западом обнаруживает себя не в этой идее собирания человечества в Мистическое Тело Христово, но в видимом воплощении этого Тела, видимом в одном случае в монолитном церковном организме, управляемом одним пастырем, возвышающимся над всеми, в другом – к единству независимых Церквей Божиих (ср. обращение Апостола Церкви Божией, находящейся в Коринфе… 2 Кор 1:1), объединенных общей верой, Преданием, таинствами, обрядами, традициями, молитвенным поминовением друг друга. Различие это, несмотря на всю догматическую серьезность его и незаживающую рану разделения, все же не рассекает человеческой природы, уже единой в Слове, оплодотворившем ее, и Духе, даруемом всякому человеку, исповедующему Христа, пришедшего во плоти, не достигает той глубины, на которой эта природа открывается в «коллегиальной» личности, спасаемой в Церкви Божией. Разве подобное определение кафоличности или Церкви как единой личности (эту тему в философских понятиях развивает также Жак Маритен в последней своей книге «Тайна Церкви») не приближается к тому, что называется в нашей Церкви «соборностью»? Разве в идеях «Католичества» по-своему не преломляются интуиции и прозрения великих русских философов начала века, скажем, в определении Церкви у о. Павла Флоренского как «духовного закона тождества» («Столп и утверждение истины»), в представлении о ней как наиболее совершенной реализации всеединого человечества у Льва Карсавина («Философия истории») или в грандиозном булгаковском видении Богочеловечества? Конечно, в пору написания своей книги (30-е годы XX века) о. де Любак едва ли думал, да и вряд ли ведал о соборности, не читав еще русских философов, однако произведенный им анализ собственной его традиции (в то время уже достаточно забытой на Западе), даже помимо его воли, как бы обращен к делу внутреннего примирения между латинством и славянством или кафоличностью внешней и внутренней и даже, если выразить это в эккзезиологических терминах, между обособленно христологическим, институциональным и пневматологическим, т. е. профетическим аспектом Церкви.

То, что именуется словом «экуменизм», ныне сильно потускневшим и потерявшим кредит в православной среде, следует заменить примирением или поиском общения. В таком общении изображается единый Христос, даруемый нам по-разному Духом Святым и «приносимый» всем в многообразии даров духовных. В этом поиске должно быть открыто заново то никогда не утраченное до конца и неделимое присутствие Отца, «желающего всем спастися и в разум истины прийти», той истины, в которой мы, водимые Духом, могли бы узнать нашего Христа, нашу Церковь и кафоличность, наши таинства и молитвы, существующие под теми же именами, но в иных образах за «стеной» у другого. Но прежде всего следует узнать другого в себе и себя в другом (ибо это и есть таинство общения), узнать не под маской «холодного римского юридизма и принудительного единомыслия» или, скажем, «восточного обрядоверия и цезарепапизма», но прежде всего на той глубине, где душа соприкасается с Богом.

Анри де Любак приводит слова о том Клавдиана Мамерта, западного христианского писателя V века:

Когда ты молишься, то ты во мне, а я в тебе. Говорю так, и не удивляйся словам моим, ибо ты любишь меня, раз на мне запечатлен образ Божий, любимый во мне тобою, и я столько же в тебе, как ты сам. Я есть то же, что и ты в основе своей. Ведь всякая душа, наделенная разумом, есть поистине образ Божий. И потому тот, кто ищет в себе тот образ, ищет также и ближнего своего как самого себя, и кто обрел в себе этот образ… тот познал его таковым, каков он в каждом человеке… И потому, когда ты видишь себя, ты видишь и меня, ибо я – не что другое, нежели ты, и если ты любишь образ Божий, значит, ты любишь и меня, носящего этот образ… Так в поисках одного и того же, стремясь к одному и тому же, мы всегда вместе в Боге, в Котором мы любим друг друга.

«То, что этот монах писал другому, – говорит о. Анри де Любак, – всякому христианину следовало бы уметь говорить любому из христиан».[148]148
  Католичество, цит. изд., стр. 45.


[Закрыть]

И не сводится ли к этому и наша «соборность», к узнаванию себя друг в друге, становящемуся возможным только в Боге любви?