Текст книги "Наречение имени"

Образ его выписан в Евангелии немногими, казалось бы, случайными штрихами. Но бывает ли что случайное в Священном Писании? Штрихи эти, точные и тонкие, столь тонкие, что кажутся почти стирающимися, если вглядеться в них внимательней, создают своего рода икону апостола, источающую свет, как будто освещающий собой все недостающие звенья нашей мозаики.

Ибо то немногое, что сказано об апостоле Андрее, позволяет не только восстановить его образ, но и как бы прочитать в нем заново Благую Весть только по тем знакам, которые отмечают его присутствие. Всюду Андрей появляется лишь как посредник, как вестник. Он приводит брата Симона, которому надлежит стать князем апостолов, говорит Иисусу об эллинах, которые хотят Его видеть, передает Ему слова о рыбах и хлебе, которые накормят толпу людей, и это насыщение совершится накануне Распятия, а вслед за ним и прославления Иисуса. Во всем здесь есть иносказание: ловец человеков приводит их к Спасителю, хлеб земной становится хлебом небесным, посредничество между Иисусом и иноплеменниками делается миссией, миссия несет в себе пасхальную весть. При этом самого апостола мы почти не видим; подобно первому своему учителю Иоанну, он мог бы сказать о себе:

Тебе расти, а мне умаляться.

По немногим камешкам мы можем восстановить всю мозаику. Необозримая полнота Нового Завета может уместиться в тот пучок лучей, которые исходят от фигуры лишь одного апостола. И они высвечивают не только двухтысячелетие, оставшееся позади нас, но и то, что обещает нам рассвет завтрашнего дня. Иоанн возвещал о суде и о Царстве, однако и суд и Царство приближаются всегда, они скрыты в земной истории. Когда-нибудь – кто знает? – суд или кризис может коснуться всего, даже и того, что мы считаем святым для себя, неотделимым от нашей веры. Но и на последнем ее камешке до скончания века останутся слова рыбака из Галилеи, которые в каждую эпоху будут наполняться новой жизнью:

Мы нашли Мессию, что значит Христос.

«Христианство только начинается…» в катакомбах

«Христианство только начинается», – повторил еще раз отец Александр Мень в лекции о христианстве вечером накануне своей гибели. Всякий раз, когда мне приходилось слышать эти слова, – а он возвращался к этой мысли вовремя и не вовремя, в проповедях и в беседах с глазу на глаз, – казалось, что в них звучал своего рода вызов устойчивой и веселой надежды. Уже в те переходные времена похороны катящегося в пропасть мира становились привычным обрядом нашей национал-апокалиптики, и остекленелый взгляд, завороженный тайнозрениями об антихристе, водворившемся среди нас, служил признаком твердого стояния в правой вере. И потому как бы бездумно ребяческое и одновременно провидческое доверие к истории, по каким-то невидимым нам следам ищущей путей ко Христу, могло заявить о себе не столько полемическими рассуждениями, сколько доброй и безоружной улыбкой. «Конец мира может наступить сейчас, когда мы с вами беседуем, – говорил о. Александр, – но какой смысл строить свою жизнь на испуганных домыслах? Научиться жить в начале христианской эры куда разумнее и отважней».

Не помню точных слов, но память моя сохранила ощущение глотка весны, растворенной в этих словах. Они, разумеется, не притязали на предсказание будущего и не связывали себя с предвиденным или отложенным на неведомые сроки концом мира. Ведь и в словах Писания о последних временах или о суде, который близ есть, при дверех (Мк 13:29), эсхатологическая перепекгива раскрывается не только за пределами, но и внутри истории, от начала Евангелия Сына Божия (Мк 1:1) до Его возвращения и суда. Ожидание конца света в следующем году и бесконечного раскрытия благовестия Христова в грядущем, которое человечеству еще предстоит прожить, имеют равное право на существование, но в духовном плане они предлагают совершенно разные решения и ориентации в жизни. Ощущение, что чаша ярости Божией переполнена и готова вот-вот излиться на нас, приведет одного к покаянию (хотя покаяние всерьез не нагнетается страхованиями), другого же еще раз утвердит в том, что когда дело дойдет до отделения овец от козлищ, оказаться среди последних ему не грозит. Но если при всем осознании «антихристова» участия в падшем нашем времени мы говорим, что «христианство только начинается», значит, мы исповедуем, что чудо Воплощения Бога Слова лишь в малой мере вошло в нашу историю, еще не явило себя в полную меру возраста Христова в человеческих делах и что борьба за него в душах людей не столько позади, сколько впереди нас.

У человека, говорившего так, оставалось лишь несколько часов жизни. Догадывался ли он о том или нет, мы не знаем, но Отец наш, видящий тайное (Мф 6:18), приняв его мученическую кончину как жертву хвалы (Евр 13:15) – ибо, по сути, псалмопением было все священство Александра Меня – не возвестил ли нам явно о правоте доверия и эсхатологической победе веры, которая не устает надеяться? Разумеется, всякий волен слышать те слова в предсмертном их контексте, как ему подсказывает слух и сердце. Но коль скоро христианство всякий раз начинается заново в каждом человеческом существе, которое открывает его для себя, то не верно ли это и по отношению ко всякой эпохе, которая живет под знаком своего открытия христианства?

С тех пор мне не раз приходилось возвращаться к этим словам, проверяя их в свете того опыта свободы внешней, краешек когорого удалось застать о. Александру. Христианство и свобода в миру – сочетание этих слов давно перестало быть теоремой духа со многими неизвестными, которую Бердяев и Федотов могли великолепно доказывать в лабораториях нестесненного и вдохновенного разума. Эксперимент свободы ставится теперь на таких широтах, к которым она прежде не смела и приблизиться. Нравится нам это или не очень, но сегодняшний мир становится с каждым днем все более единым и разомкнутым пространством, в котором раздвигаются, размываются или вовсе падают перегородки, создававшиеся в течение тысячелетий. Процесс размыкания, идет ли речь о политике, экономике или морали, принимает все более планетарный характер. Простой пример: механизм демократии установлен, конечно, далеко не во всех странах, да и там, где он вроде бы закреплен и отлажен, он работает с явными перебоями и переменным успехом, однако все большим числом жителей Земли – не всеми, конечно, – он волею или неволею считается нормой. И когда невозможно бывает от нее уклониться, ее приходится пародировать. Множество диктатур, вчера еще ни о чем подобном и слышать не желавших, сегодня вынуждены прятаться за «народным волеизъявлением» и разыгрывать «свободные выборы» как некий дежурный спектакль, не только требуемый мировой публикой, но и диктуемый своего рода осознанной необходимостью как-то легитимировать свою власть.

Можно считать подобную норму наваждением. И ничего не стоит доказать, что любая демократия – самообман и сплошное кукловодство. В голове автора этих строк еще памятен гул от тех нескольких тысяч страниц марксистских доказательств подобного тезиса, которые ему некогда пришлось прочитать. И потом добавить к ним еще пару сотен страниц доказательств богословских из последнего 15-летия. Но все эти волны проклинающей диалектики и валы обличительной мистики так и не смогли одолеть в нем здравого смысла, стоящего на том, что если власти (закона, правительства, суда и каналов информации) реально разделены, при всей хрупкости и несовершенствах подобного разделения, возникает не самая худшая из общественных систем. Что ни одному из человеческих притязаний она не дает сделаться единственным и самодовлеющим. Что она подлежит контролю, пусть даже и формальному и тем самым открыта для суда над собой. Что, не обещая спасения на земле, она действенней других препятствует водворению кошмара принудительного добра. Что, как бы ни была она бездушна, притворна и лицемерна, она все же учитывает существование «мыслящего тростника», пусть сведенного лишь к голосу избирателя, не наезжая на него катком сверхчеловеческого монолита. И тем самым не покушается – по крайней мере явно – на его достоинство быть самим собой.

Достоинство же человека, что бы ни говорили, сопряжено с его освобождением от внешних и внутренних пут, с возможностью, пусть лишь правовой, отстоять себя перед всевластным, всеблагим, заранее оправданным во всех земных и небесных судах государством. Неволя может сделать святыми; кто не слышал о нравственной высоте духа, не только не замечающего ни цепей, ни проволоки под током, но и радующегося им как молитвенным трудом добытой внутренней свободе? Но право на достоинство все же даруется каждому вместе с дыханием и светом, просвещающим всякого человека, приходящего в мир, не только лишь подвижнику или титану. Может быть, мы вступаем в эпоху, когда все эти дары – изначальный свет Божий, жизнь, достоинство – если еще не встретились и по-настоящему не узнали друг друга, то, по крайней мере, уже вышли на тропу, ведущую к этой встрече. Если же вспомнить, каким путем шла история до наступления нынешнего растленного века, по какой цене шла человеческая жизнь в наилучшие «симфонические» времена, то скудный наш набор (пусть даже в намерениях только) прав, свобод и средств социальной защиты может показаться едва ли не отдаленным и секулярным преддверием грядущего мессианского Царства. Там, можно надеяться, права человека не вступят в спор с правами Бога на земле, ибо

Милость и истина сретятся,

правда и мир облобызаются (Пс 84:11).

Потому что милость, истина, правда и мир суть признаки Царства Божия, которое «приблизилось» к нам во Христе. Уже теперь оно приоткрывается, предвкушается, прозревается в Церкви как Мистическом Теле Христовом. Разумеется, даже и в малой степени не может оно быть уподоблено ни одному из политических устройств. Какое там, скорее напротив. Именно демократическим механизмом со всеми его гарантиями чаемое это Царство отодвигается как будто все дальше, закрывается все глуше, изгоняется сама память о нем. Разве человек, «отпущенный на свободу», если и научается кое-как жить, не задевая свободы другого, то становится ли он при этом хоть на волосок ближе к Небу? О каких надеждах можно говорить? – горные вершины уравниваются в правах с клоаками, «звуки сладкие и молитвы» равно уважаются вместе с концертами набитого брюха и всхлипами похоти, границы между мирским и священным сравниваются с землей, и современный Эдип, подступив к покосившемуся сфинксу, на котором написано какое-нибудь вековое табу, только плюнет ему в лицо. Разрушение всяких высящихся изваяний с окаменевшими их запретами становится чуть ли не обязательным кодексом раскрепощенного духа, так же как и отрицание всяческой преемственности; то, что считалось добрым вчера, сегодня годится только на выброс. Человек, решивший «по глупой воле пожить», если и глуп, то скорее от избыточного применения рассудка, ибо он прежде всего досконально исследует источники своей воли, разлагает ее на составные части, снимая пласт за пластом генетически отложившиеся в нем запреты, «выдавливая по капле раба», снимая с него проржавевшие цепи. Раб же, едва вырвавшись на свободу, первым делом подымает бунт. Это бунт, едва прикрытый в нынешней демократии, прежде всего против себя самого, но себя вчерашнего, покорного чьей-то чужой воле, чужой власти, чужой религии. В нем есть что-то подобное попытке блудного сына убежать от влияния, учения, присутствия, даже и от любви Отца и зажить где-то подальше, пусть хуже, неправильней, но по-своему.

Однако свобода в духовной ее сути, все еще остается неотменимым даром и обетованием Божиим. Она несет в себе поиск человеком самого себя в новых условиях, при неожиданных экспериментах, на неизвестных глубинах перед лицом новых вызовов, ситуаций, открытий. Свобода – всегда процесс, путь, движение, она живет, развивается, идет дальше, отбрасывая собственные изжитые формы и постоянно осмысливая себя заново. При этом внезапное внедрение и водворение свободы неизбежно вызывает и реакцию на нее, так что ей нередко приходится существовать бок о бок вместе со своим антиподом в лице экстремизма или интегризма, националистического, идеологического или религиозного толка.

В центре этих конфронтации оказалось и христианство в лице множества своих конфессий. Согласимся в данном случае, не задерживаясь на бесполезной полемике, считать христианами все существующие в мире общины, исповедующие апостольский Символ веры. И вот именно для них опыт свободы и достигнутого благосостояния как будто несет в себе едва ли не смертельную угрозу. Символ веры может остаться без веры, утратить «внутреннее обеспечение», исповедание Отца, Сына и Святого Духа может однажды лишиться тех душевных соков, которые питали его до сих пор. Свободная душа современного человека как будто теряет влагу, обезвоживается, зарастает тернием, в котором гибнут падающие в нее семена веры.

Диагноз давно поставлен и настолько очевиден, что уже не воспринимается как нечто болезненное. Стало привычным повторять, что мы живем в постхристианскую эпоху, что даже слово «секуляризация» не подходит для описания нынешнего положения вещей, ибо секуляризация описывает то, что происходит в христианском обществе, а не за пределами его. Будущее христианства становится постоянной темой дискуссий, в которых оно обычно предстает в виде спора двух мнений. Первое из них любит облекать себя в провоцирующие вопросы: «Не идет ли христианство к смерти?» или в форме более смягченной: «Каким оно будет у нас завтра?» В ответ обычно следуют язвительно трезвые, фактически точные описания разнообразных кризисов, которые сегодня разъедают его тело. И ничего хорошего не обещают и на завтра.

«Посмотрите на падение религиозности во всех без исключения традиционных католических странах в Европе, в Италии, например, где еще чуть более полувека назад воскресное посещение мессы в деревне, держалась на уровне 80-90 % (ну а в городах, скажем, 50-60 %), то теперь, когда в храм регулярно приходит 15 % от общего числа жителей, это оценивается как неплохой результат по шкале благочестия. В Испании приблизительно та же картина, да, пожалуй, и хуже. Во Франции с ее давними традициями антиклерикализма и вольнодумства «актив верующих» держится приблизительно на уровне 6 процентов (правда, это уже не только воскресное, но вполне убежденное меньшинство) и нигде не превышает 10. О кризисе же священнических призваний и говорить нечего: полвека назад какая-нибудь любая провинциальная семинария давала несколько десятков рукоположений в год, сейчас большинство таких семинарий просто закрыто, и там, где умирает 10-15 священников, рукополагается два или три. Все спрашивают: а что будет еще через полвека? На какую из католических стран Европы мы не взглянем, всюду христианство, по крайней мере по числу своих живых свидетелей, постепенно идет на убыль. Исключение пока составляют Ирландия и Польша, однако надолго ли? Давил и унижал коммунизм – и почти 90 % населения было в костеле; не стало коммунизма – неуклонно, если трезво взглянуть, под напором консумизма оседает и католическая Польша, хотя ее семинарии все еще полны.

Пока. Как будто для крепости веры ее надо чуть-чуть придушивать. Не наваливаясь всем брюхом аппарата, как в СССР, не тотально, как в Албании, а цивилизованно, лишь слегка касаясь, но все же по-своему унизительно. В протестантских же странах кризис еще глубже, ибо касается уже самих основ веры. Идите, научите все народы, – говорит нам Христос (Мф 28:19), но если народы, просвещенные во многих поколениях, так легко, безо всякого внешнего принуждения, теряют эту науку веры, не означает ли это неудачу всей апостольской проповеди?»

«Пусть так, – возражают нам с того же Запада, – но взгляните на это цветение новых духовных движений в католической Церкви, на многочисленные призвания к созерцательной жизни, на миссионеров, с риском для жизни отправляющихся в самые заброшенные уголки земли, на неожиданное распространение христианства в Третьем мире, где рост его ничуть не уступает исламу, на разнообразие харизматических движений, на новое монашество в миру на духовную тягу к православию, пробуждающуюся в глубине католичества, наконец на роль папы, ставшего сегодня, как бы ни судить о папизме, точкой притяжения для сотен миллионов христиан».

«Хорошо, – отвечают реалисты, – но ответьте нам, выходит ли все это из узких границ «малого остатка», который постепенно редеет? Оставим в покое номинальные миллионы, не такие еще толпы собираются на футбольные матчи и прилипают к телевизорам! Если мы начнем подсчитывать не крещеные, а действительно живущие верой души, то много ли мы найдем их следов в мире науки, культуры, бизнеса, повседневного труда? Разве что где-то можно обнаружить их в структурах власти, где Церковь оставила явные и не всегда благоуханные следы, но какое отношение это имеет к подлинной вере Христовой?»

В этом споре обе стороны могут считать свою позицию неопровержимой. Христианство на Западе и возрождается и угасает, обретает второе дыхание и вместе с тем обмирщается довольно стремительно. Информационная индустрия, охватившая сейчас всю планету, создала свою систему коллективного оглупления, которая по действенности сильно превосходит тупую давильню коммунистической пропаганды. Она отнюдь не заявляет себя антихристианской, напротив, она любит использовать наиболее зрелищные моменты религиозной жизни (папские визиты, плачущие Мадонны и т. п.), ибо религия, все равно какая, служит необходимым элементом машины гигантской индустрии развлечения. Откровенно, но как бы очень незаметно она включена в то нескончаемое шоу, в котором святой прозорливый падре Пио со стигматами и телезвезды с партнерами, необъяснимые исцеления и преступления, столь же не поддающиеся разгадке, соседствующие в газетах и программах новостей, приспосабливаются служить для удовлетворения коллективного чувства любопытства, умиления или забавы.

Развлечение и, наряду с ним, право – вот два принципа, которыми наша эпоха могла бы украсить свой герб. Вещь, необходимейшая в гражданской жизни, право, как только оно притязает забраться повыше, рискует сделаться идолом, повелевающим управлять не только человеческими отношениями, но и душами. «Я готов уважать любые твои идеи о запредельном, – заявляет этот принцип, – так почему твоя религия не выказывает такого же почтения к правам сексуальных меньшинств?» «Будь мистиком, юродивым, папистом, ортодоксом какой угодно ортодоксии; твой выбор меня не касается, только не суйся со своей средневековой дремучестью в мое право заниматься клонированием или опытами надчеловеческими зародышами». Мое право – делать, что хочу, твое протестовать, когда хочешь; каждый остается на своей территории.

Принцип права психологически стал владыкой мира (безусловно, это далеко не худший из владык), но, как и все особы, оказавшиеся на троне, он непременно требует для себя еще и санкции свыше. Ему почему-то все теснее становится на земле и непременно хочется быть в «своем праве» также и перед Небом. Мысль о том, что Церковь создана не для того, чтобы человек стал в ней тем, кем ему сегодня нравится быть, но таким, каким Бог замыслил его для вечности, настолько забыта, что вполне может показаться неожиданно новой. И все же это лишь одна сторона дела. Есть и другая, ибо каждый кризис, если приглядеться внимательно, несет в себе неожиданное обновление. Оба процесса происходят параллельно: отступление традиционного христианства и новое воодушевление верой, скажем, возрастающий успех Всемирных дней молодежи (на встречах с папой) и стремительная дехристианизация того же поколения. Вековые религиозные праздники, народные процессии, семейные обряды почти повсюду забыты и вытеснены, но там и здесь появилось множество внеприходских молитвенных групп, неожиданных духовных течений, коих ранее никогда не было. Оскудение старых монашеских орденов и неожиданное возникновение новых. Старение веры и вместе с тем новое ее рождение, утрата каких-то ее вековых богатств и невиданное обращение к тексту, духу, земле и Лику Евангелия.

Апостолы и подвижники наших дней бродят по миру в кроссовках и джинсах; их не всегда и заметишь в толпе.

Можно ли во всех этих признаках усмотреть ту «тайну времени», (чаадаевское письмо Пушкину), которая становится «тайной беззакония», драмой постепенного ухода христианства из истории, или же какой-то новый период в истории христианства? Стало общим местом повторение слов о том, что в XX веке мы расстались с Константиновой эрой, но на самом деле этот процесс еще не завершен. Речь идет уже не только о законодательном отделении Церкви от государства, но о чем-то более глубоком – о внутреннем расслоении духовного и социального, интимного и институционального. Сфера религиозного становится все более и более личностной, и если ислам в соответствии со своими установками еще готов сопротивляться этому принципу разделения, то христианство на Западе, за исключением чисто политических манифестаций, как правило, уступает ему без боя. Впрочем, это свидетельствует не столько о слабости его, сколько о зрелости. Д. Бонхеффер в своих «Письмах и заметках из тюрьмы» писал о повзрослении человечества, о том, что христианство должно перестать ориентироваться на человека-ребенка и повернуться наконец ко взрослому, и этот взгляд, который в абсолютном смысле никогда не станет правым, в историческом смысле доказывает свою правоту именно в наши дни.

«Взрослость» христианства в том, что, становясь все более свободным, оно отказывается от того, что более ему не принадлежит. Секуляризация давно уже идет не вширь, а вглубь, она отсекает от нас то, что казалось прежде христианским, но оказалось лишь религиозным, идеологическим и «слишком человеческим». Внутри самого ощущения свободы с ее «вседозволенностью», убийственный призрак которой маячил перед Достоевским, вызревает на наших глазах глубокий очистительный кризис. Суть очищения заключается в том, чтобы саму эту вышедшую из берегов свободу, ставшую частью душевного климата нашей планеты, вернуть свободе первоначальной, дарованной Богом, и на дне ее найти евангельскую жемчужину. И если Царство Божие внутри нас, то внутри Царства заложена свобода, которая через «изменение ума» должна преобразить собой как сокровенного человека, так и внешнего, приблизиться к нам изнутри, чтобы осветить собою наше существование в мире. Христианство «взрослеющее» должно вернуться к младенчеству своей былой свободы.