Текст книги "Наречение имени"

Но признаться, я иногда предпочитаю узнавать свою мысль из уст оппонентов. Вот что пишет, например, Шопенгауэр в «Новых Паралипоменах»: «У дураков, которые в наши дни пишут философские сочинения, – говорит он, вероятно, не без злорадства, – есть глубочайшее убеждение, что последний пункт и цель всякого умозрения – познание Бога (здесь он скорее всего метит, как всегда, в Гегеля). Между тем как на самом деле эта цель не что иное, как познание собственного я, что они и могли бы прочесть уже на дельфийском храме или, по крайней мере, узнать, у Канта…»

– У Канта, Гегеля, Фихте, если ограничиться лишь ими тремя, объективирующее себя самопознание становится высшим судией всей мыслимой им вселенной. Но в таком случае: «а судьи кто?»

– Судья – он же и подсудимый. Он отвечает перед своей интеллектуальной совестью за чистоту познания, за его, так сказать, неподкупность перед искушениями обыденного рассудка. Сначала он выделяет некое абстрактное познающее я, называемое разумом, а затем бежит от него к я существующему, живущему, называемому практическим, которое задает свои знаменитые вопросы: что я могу знать, на что могу надеяться, что мне следует делать, наконец, что такое человек, т. е. я сам?

– И как же он отвечает?

– Наиболее убедительный ответ дает, как правило, следующее поколение философов. Оно поднимает новую планку для разума. Так возникло абсолютное тождество между познающим и познаваемым у раннего Шеллинга, абсолютное субъективное Я, которое постулирует свое Не-Я и порождает из него познаваемое – у Фихте, а затем развивающееся из самого себя отождествление познающего субъекта с Абсолютным Духом у Гегеля. В разных формах всюду мы находим одну и ту же идею: поглощение мыслящим разумом мыслимого им мира ради умозрительного господства над ним. Но, достигнув холодных, снежных вершин, разум уже не может удовлетвориться одной умозрительной властью. И тогда гегелевский дух, отрекаясь от своей абсолютности (лишь от термина, но не от сути), от всей, так сказать, идеалистической шелухи, овладевает марксизмом, чтобы стать материальной силой, действующей не на профессорской кафедре, а в реальной истории. Эта сила, после многих превращений, создает режим тотальной идеологии, в которой тот же абсолютный дух под иным именем вновь познает и материализует себя самого. Cum grano salis, можно было бы предположить, что с падением Берлинской стены закончилась и авантюра самопознания, начавшегося с декартовского cogito.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хочу сказать, что идеологический режим в момент его наивысшей зрелости был режимом абсолютного солипсизма, в котором разум теории узнавал себя во всех опосредованных им вещах: не только в политике или в философии, но и в экономике, литературе, морали, химии, математике, сельском хозяйстве, строительстве плотин, производстве обуви на душу населения и т. д. Абстрактное я идеологического человека, которое, конечно же, не совпадало ни с одним конкретным индивидуумом, обнимало собой все занимаемое им пространство и заявляло в каждой вещи: «я существую, потому что мыслю в тебе». Я, власть, знание-сила, исповедую в тебе свою веру. Ты служишь проекцией моего мировоззрения, его телом, трудом, голосом и устами. А все то, что мыслило иначе и не служило нужной проекцией, все, что противоречило этой картине мира, вытаптывалось, вычеркивалось из существования. Однако в итоге вычеркнутого, оттесненного в подсознание накопилось столько, что оно в конце концов взорвало все возведенное здание. С философской точки зрения идеологический режим был грандиозным процессом самопознания, обретения своего вездесущего коллективного я, отметившего собой все сущее как охваченное его мыслью, отражающейся в каждой вещи. Эта попытка была обречена на неудачу, ибо познающее я с самого начала было ложным.

– Пожалуйста, поконкретней…

– Возьмем понятие отчуждения, которое у Гегеля понималось, среди прочего, как опредмечивание духа. Дух сначала как бы полагал, а затем познавал самого себя в реальности…

– Что же в этом ложного?

– То, что гегелевское понятие духа было все той же абстракцией нашего разумного, мыслящего я, которое само себя открывает в истории и природе, в то же время незаметно снимая отчуждение в самом человеческом духе. У Гегеля чем абсолютнее дух, тем меньше в нем человеческого. Это противоречие было невольно выявлено Марксом, начавшим, как вы помните, с точного и жесткого анализа механизма отчуждения. Но даже объяснив его на социальном уровне, марксизм так и не сумел объяснить, от чего, собственно, отчужден человек. Если есть в нем чужое, значит, есть и нечужое, подлинное? И коль скоро оно есть, его нужно высвободить от внешних, враждебных, порабощающих сил? Но речь шла не о человеке, он, можно сказать, был «снят» классом, класс же в свою очередь «снят» учением о классе, охватившем собой вселенную, опредметившем ее в тотальном знании, в коем трудно ли разгадать «пролетарский» псевдоним абсолютного духа? Знание, овладев рычагами истории, явило себя затем тотальной диктатурой. Это был плод ее души, в котором, конечно, оно никогда бы не согласилось узнать свое порождение, то окаменевшее в словах царство окончательной справедливости, развалины которого мы еще носим в наших биографиях. Это здание из мертвых словесных камней было проекцией на экран истории некого отчужденного, превращенного, собирательного Эго (опредмеченного в Партии, Народе, Вожде, Идеале, Государстве, Родине), которое стало поглощать живое эмпирическое я отдельных личностей. Как гигантская хищная птица, коллективное я, взмахнув совиными крылами, бросилось поедать человеческие души, а затем в немереном количестве и тела.

– И что ж, по-вашему, все началось с самопознания? От фронтона Дельфийского храма?

– Правду сказать, гораздо раньше. Но я хотел указать на один из ошибочных маршрутов нашей мысли, начавшийся с совершенно верной предпосылки: «Познай самого себя!» Дело в том, что, начав познавать, наше я выбрало именно себя, в его умозрительной самодостаточности и замкнутости, а не Другого в себе. Самопознающее я стало двоиться, вглядываясь в себя как в зеркало, увеличивающее его до умопомрачительных размеров, до бесконечных, уходящих в историю и природу проекций себя самого. «Объясняя мир», философ всегда искал понимания себя самого. Так, если источнику мироздания он дал имя «апейрон», как Анаксимандр, или «влаги», как Фалес, то свидетельствовал тем самым, что обладает иным видением мира, открывающимся какому-то иному зрению, другому я. Философия – это способ быть самим собой как другим, пребывающим на дне колодца.

Однако после «чистых идей» было бы интересно обратиться к другому поиску, иному самопознанию, ведущему к низинам, туда, где «хаос шевелится». Здесь вместо движения «вперед и выше» возникло другое: назад и глубже. Говорю об одном из самых важных и ложных открытий недавней эпохи: о бессознательном.

– Почему вы называете его ложным?

– Потому что психоанализ не останавливается на своем открытии и предлагает собственную версию подлинности человека. Его пафос в принципе тот же, что и пафос критической философии: обыденное мышление, наше подручное человеческое я неподлинно. А то, что подлинно, сокрыто. Есть, однако, тропинки, по которым мы можем туда добраться и, так сказать, исправить и восстановить самих себя. Но если философия ищет и строит я среди звезд, то психоанализ отправляется в подземелье, где «плод души», еще не родившись, не осознав себя, ушел и спрятался в свои комплексы. Одна занимается построением правильного мышления, другой – психотерапией, но в основе и там и здесь лежит общая установка: мое видимое, познающее эмпирическое я неподлинно, за ним стоит другое, которое надо открыть, развить, выразить.

– В чем же здесь ложь?

– Я предпочел бы говорить о правде и лжи. Правда – в умении найти за неврозами, за сновидениями, даже за оговорками какое-то скрывающееся в нас сознание, которое мыслит импульсами и нуждается в крепкой узде социального сверх-я. Неправда в том, что импульсивное и хаотическое – лишь одно из наших я, и у нас нет никаких, в сущности, прав возводить его в ранг единственно подлинного. Наряду с ним, за ним, над ним можно найти и другое.

– Например?

– Например, я живущего в нас художника, которого пробуждает произведение искусства, т. е. диалог с удивительным. Необязательно при этом быть творцом красоты, это уж кому дано, но думаю, дано всякому красоту видеть, слышать и ей откликаться. И откликаясь, мы неожиданно узнаем себя в возникающих перед нами образах. Потому что все эти образы мы уже носим в себе. Для того, чтобы пробудить их, и существует искусство. В этих образах заключен хранящийся в нас опыт, в конечном счете наше изначальное, пока неведомое я. Если нам легко было узнать себя в участниках спора сердца и тела, то мы также встречаемся с собой в созерцании, в сопереживании, в слиянии с тем ты, которое и окружает и окликает нас.

Чтобы отдохнуть немного от философии, позвольте привести отрывок из стихотворения Николая Заболоцкого, который, на мой взгляд, служит одним из таких классических образов самопознания.

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов

Себя я в этом мире обнаружу.

Многовековый дуб мою живую душу

Корнями обовьет, печален и суров.

В его больших листах я дам приют уму

Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,

Чтоб над тобой они из тьмы повисли

И ты причастен был к сознанью моему.

– Классично и старорежимно. Как называется стихотворение?

– «Завещание». Поэт, вглядываясь, узнает свое посмертное существование в том, что было ему мило при жизни, куда он «вложил» себя, в цветах и деревьях. Он завещает себя им, надеясь, что и мы, современники и читатели, встретим и услышим его в том, к чему когда-то обращались его глаза и сердце. «Многовековый дуб» с его корнями и листьями, «дыхание цветов» вошли в его глубинное я и стали им. Так одно я входит в общение с другим, когда незримый опыт одного входит и в нас, сплетается с нашим восприятием, с нашей памятью, становится новооткрытым уголком нашей души. «Нет лирики без диалога», – говорит Мандельштам. Благодаря поэту мы входим в общение не только с ним, но и со множеством других сознаний, в которых был собран, кристаллизирован тот же опыт. Этот опыт собирает нас в себе, в нем мы находим друг друга.

– А местом общения становится это ты, тот «мой друг», к которому поэт обращается в конце отрывка?

– Ты, конечно же, есть alter ego поэта. Отражение его взгляда, эхо голоса. И все же, это другое – не подручное, не повседневное наше я. Оно скрыто в ветвях, оно скорее лишь угадывается нами. В этом угадывании оно становится воображаемым ты, с которым мы ведем диалог, узнавая и не узнавая себя. Всякое искусство, не только словесное, но и музыка, живопись, существует как диалог, обращенный к ты. Диалог выносит нашу личность из непосредственно данного, из обыденной речи, из повседневного, из при-бытия, как сказал бы Хайдеггер, в иное, в туда-бытие, в котором и наше я становится иным. Неважно, что мир, который возникает в этом инобытии искусства, может состоять из тех же предметов, которые окружают нас в здешней жизни. Произведение искусства или мысли несет в себе личность, обнимающую собой воспринимаемый ею фрагмент реальности вместе с незримым ты, с которым мы вступаем в общение. Это ты содержится в нашем же сознании, часто в какой-то сокрытой его области, которую мы открываем для себя, реализуя ее или изводя вовне.

– Вы хотите сказать, что в нашем я всегда живет иное, одно, непосредственно данное нам, другое, отбрасываемое на какой-то экран, и они пребывают в диалоге между собой?

– Диалог – слишком мирное, даже ручное слово. Иногда он бывает и спором, довольно решительным, можно сказать, яростным.

– Когда же возникает этот спор? Идет ли речь о двух я шизофреника или невротика?

– Напротив, я внутреннее и подлинное, спорящее с обыденным, внешним – это признак здоровья, обретения целостности. В этом, среди прочего, и заключается парадокс христианства: чем сильнее выражен внутренний спор в человеке, чем острее конфликт между двумя я, тем он естественнее, цельнее.

– Не могли бы вы объяснить это подробнее?

– Философ, психоаналитик, художник, о которых мы говорили, проецируют самих себя на другое, удваивая себя, они в каком-то смысле себя отчуждают, опредмечивают, являют на гигантском экране. Если я мыслителя целиком «инвестирует» себя в умозрение, если я творца выражает какой-то «образный» слой его личности, который он выносит на свет, то я христианина и прежде всего подвижника пламенно отрицает падшую эмпирическую свою природу ради природы высшей или первозданной. Но между философом, психоаналитиком, художником и аскетом есть и нечто общее: видение иного образа самого себя. Различна перспектива видения: чистый разум, подсознательное, сокровенный опыт художника, наконец Откровение.

– Богословы утверждают, что именно Откровение открывает человеку самого себя. Однако в нашем контексте самопознания что стоит за словом Откровение?

– Оно ближе всего к самопознанию художника, хотя и радикально отличается от него. Наше я здесь ищет не столько выразить себя, сколько открыться Другому, отдать себя Тому, Кто входит в нас как суд и как любовь. Оно ощущает свою малость перед лицом стоящего перед ним Ты. Но вместе с тем это Ты не набрасывается на человека извне, не хочет подменить его собою, оно есть таинство его подлинного я. Словно Адам, едва сотворенный, просыпается в нем, разбуженный Божьим зовом. Человек сотворен как таинство Бога Живого. Для меня нет лучшей апологии христианства, чем устроение человека, если вспомнить название известной книги святого Григория Нисского.

– «В тех, в ком не помрачилась красота, – писал св. Григорий, – отчетливо видна верность сказанного, что человек стал подражанием Богу».

– Но что это означает? Бог целен и един, человеку же далеко до целостности. Бог совершен, человек нет. Однако человек видит в себе образ, которому он не соответствует, он причастен Личности, которая открыта ему и вместе с тем им же и заслонена, ощутима и невыразима. Бог находится за горизонтом нашей субъективности. Познающее я философа, лирический герой поэта, колодезное дно психоаналитика, наконец пребывающая в покаянии и невидимой брани душа аскета, все они очень по-разному за видимым я видели невидимое и в известной мере его творили. Перефразируя Григория Нисского, можно было бы сказать, что человек стал подражанием своему собственному я, но узнаваемому им в Боге. Чтобы такое я принять, надо ему открыться. В этом разница между тем, что называют «культурой» и «верой».

– Разве они противостоят друг другу?

– Они обращены друг к другу изначально, но в жизни чаще бывают противопоставлены. Так, в культуре я творит свое другое, это может относиться также и к религии в той мере, в какой она является порождением культуры, т. е. созданием коллективного бессознательного. В Откровении, когда мы открываемся ему, наше я не сочиняет себя, отказывается от самопроекций, оно предстает нагим и беззащитным перед ударяющим в него лучом божественного присутствия, божественной славы.

– Означает ли это, что религия противостоит вере, как иногда утверждается в радикальном протестантизме?

– Конечно, нет, вера может существовать только в оправе религии, т. е. в образе человеческого наследия (таинств, обрядов, молитв), наследия, запечатленного присутствием Божиим в Духе Святом. Ни одна душа на земле еще не научилась обходиться без тела. Но отношения между телом и душой бывают подчас напряженными, иногда душа рвется ввысь, а тело становится слишком дебелым, так что душа в нем еле дышит. Религиозное тело должно служить духу, зажженному в душе, иначе оно замыкается в своей телесности. Бывает так, что Бог изгоняется самодостаточной религиозной закрытостью, самой непроницаемой из всех. В плотской тяжести религии всегда есть частица трансцендентного, но этой частицей мы порой готовы обманывать самих себя, принимая ее за Откровение. Опасность религии в том, что, как и все идеологическое, она может стать одной из эмоциональных проекций нашей замкнутой в себе натуры. И ею порой становится.

– Значит, существует и открытое я?

– Оно открывается, когда начинает оспаривать свои проекции, свои отражения, которые само же выстраивает. История, может быть местом реализации утопий, больших и малых сражений за власть, но также, как сказал Пастернак в «Докторе Живаго», и «установлением вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению». Это значит – в согласии с Гегелем, но и вопреки ему – история есть путь самопознания нашего я, открывающего в себе Другого.

– И все же откуда оно о нем узнает?

– Один из даров человеку – творческая способность наблюдения за собой. Недаром уже Сократ поминал своего «неведомого бога». Он знал его интуитивно, помимо известных ему религий. Но человек может собой «увлечься», замкнуться в одной из своих идей о себе, но может и вступить в спор со своими созданиями, признав их неподлинными, неокончательными, не выражающими «божественной» глубины его личности. Этот спор есть двигатель культуры, творчества, иногда даже религии. Никакое творчество не бывает окончательным и завершенным, об этом писал Бердяев в «Смысле творчества», но хочет выразить то, что остается невыразимым, то, что остается запредельным.

– Что же это?

– Мы знаем, что запредельное «мой прах переживет и тленья убежит», но редко помним, что оно заключено в нас.

– Вы хотите сказать, что человеческая личность многоголосна, полифонична?

– Да, но это не полифоничность, существующая лишь ради самой себя как некая эстетическая самоценность. Многоголосый спор идет вокруг того, что заключено в человеке. Часто в этом споре наиболее одаренные люди совершают наиболее глубокие ошибки. В молодости я много читал Хайдеггера и поражался остроте его анализа при выводах с точностью до наоборот. Вместо формулы «Бытие-к-смерти» следует поставить призыв, пронизывающий наше существование и обращенный к бессмертию, касающийся всего, что сотворено. Иначе говоря, к нашему самому подлинному непреходящему я. И мышление философа, как и художника, ищет его в себе или – в этом непреходящем. Но оно не складывается из опыта, не строится мыслью, оно дано «с самого начала». Эту данность как дар следует прежде всего постичь, принести ему нашу веру, одеть ее языком. По сути, наша личность в ее изначальном божественном измерении, это диалог о бессмертии, заключенный в ней самой. Бессмертии ложном – в своих отражениях, в гигантских умозрительных зеркалах – и в бессмертии с Богом, живущим в нас.

– У Хайдеггера есть другая интереснейшая идея «спора внутри истины». Спора истины о себе самой. Истина «разверзает» спор в человеке, обнажая иной пласт его бытия, в котором Бог остается безымянным.

– Но этот неумолкающий спор в человеке для меня – одно из доказательств бытия Божия. Мартин Бубер говорит: «Человек может всеми силами отвергать бытие Бога и ощущать Его в святости диалога».

– Тогда позволю себе спросить напоследок: почему спор? Откуда диалог?

– Спор оттого, что «человек, – по слову Паскаля, – бесконечно превосходит человека». Он не может слиться ни с одним их своих отражений, не может отождествить себя с бессознательным или со сверх-я, никогда не может себя до конца принять. В нем есть большее, иное, и он знает об этом. И с тех пор, как он был создан, он ведет с самим собой спор о том, что его превосходит. Он хочет убежать тленья земного существования, но прежде всего тлена собственной персоны во всех земных ее воплощениях. Наша культура, как и вера, отмечены этим спором. Да и сама вера – разве она не есть обнаружение в себе Другого? Не причастие Другому, живому и любящему, Который сокрыт в нашем я? Он глубже нас, и Он становится бесконечно важнее и нас и жизни самой.

– О каком Боге вы говорите?

– О Боге, ставшем человеком. И всякий раз становящемся Им в нас самих. «Кто сам себя знает, тот дойдет и до познания Бога», – говорит св. Климент Александрийский, открывая третью книгу «Педагога», которая называется «Об истинной красоте». «Если ты внемлешь себе, – вторит ему св. Василий Великий, – то не будешь искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как бы в малом каком-то мире, усмотришь великую премудрость своего Создателя». «Премудрость Создателя», окружающая нас, а не отражения нашего эго. Всякая личность несет в себе ностальгию по этой красоте, которая становится в ней спором между Словом, которое было в начале у Бога, и ее собственными словесными изделиями. Спор в человеке идет оттого, что Бог так возлюбил мир и был настолько щедр, что поделился с человеком самим Собой, вошел в его человеческое начало. И отпустил его на свободу с тайной Слова в душе, с заброшенным в него семенем Света. Об этом говорили уже первые апологеты. Слово, как и красота образа Божия, изначально вложены в человека; он живет в их притяжении, в общении с ними, разгадывая их как загадку.

– Ну, а есть ли те, кто ее разгадал?

– Разгадавшие суть те, кто вернули изначальное свое я тому Ты, которое бесконечно и таинственно их превосходит. Те, кто доподлинно узнал себя в Ты и сумел исповедать его. Но разве я уже не говорил об этом? Поэтому, думаю, чтобы не возвращаться на «круги своя», настала пора поблагодарить вас за вопросы.

– Должен ли я благодарить вас за ответы? По правде сказать, не знаю. Они, наверное, возбудили больше вопрошаний, чем было их в начале нашей беседы. Так что впору, наверное, все начинать сначала.