Текст книги "Наречение имени"

Если крестить свободу – то кому?

Ведь мы уж никак не Святые Отцы.

Крестить свободу?

Но каким чином, каким чудом?

Что ответить? Чином наших жизней, которые призваны освятить время, доставшееся нам в удел, и чудом упования, что благодать крещения будет воспринята.

Легко сказать, возразят нам, ну, а конкретно?

Конкретно же, свобода непрограммируема. Она – не одна из идеологий в ряду других, которая хочет наставить на путь, размежеваться с неверными, а затем избранных, своих, повести к указанным лучистым вершинам. Она – кислород, которым пора научиться дышать, полнота, которую можно открыть в себе. Она – благодарность воле Божией, которая заявляет о себе сегодня, по-иному заявит завтра, она открытость слуха тому, что Дух говорит Церквам. Или призвание, на которое можно откликнуться. Но чтобы вступить с ней в контакт, надо быть ей хоть немного сродни. Для начала расстаться с сиреной, поющей о том, что православие скоро вновь обрастет государственным панцирем и начнет орудовать кесаревыми клешнями. Не жить, как узники в знаменитой Платоновой пещере, взирающие на отражения на грязной стене настоящих, где-то сияющих сущностей. Не ждать, что Святая Русь вот-вот соберет необъятные свои земли, призовет рати и построит аналог Царства Небесного в отдельно взятой стране. Не мечтать о полиции нравов, не смешить людей громами без молний, но овладеть – для скромного начала – простейшей азбукой современного общения.

Так, например, в ответ на пошлость и грязь, которая обступает нас, почему не научиться требовать свободы от них, не заставить слышать свой голос? Не столько грозить вечной мукой за умерщвление младенцев во чреве, сколько настаивать на правах эмбриона, проповедуя удивление перед даром сотворения человека. И не только проповедуя, но и по силам устрояя гостеприимный дом для тех детей, коих родители все равно не собираются воспитывать, но могли бы допустить в жизнь. Если хотя бы несколько таких приютов было бы создано церковными руками, это перевесило бы все обличительные проповеди и брошюры, которые до несостоявшихся матерей все равно не доходят. Все те камни и очаги, которые разбрасывает наше рыночное, разгульное, отпущенное на волю время, кому-то можно начать и собирать. Свобода ведь бывает не только блудницей, но и сестрой милосердия, не только лапой грабителя, но и рукой помощи. Она дана не для одного лишь умножения слов, но и для внимания тишине, а тишина – лето благоприятное для вразумления душ, для спасения жизней.

Думаю, что тишина, спешащая делать добро, деятельная и творческая, могла бы стать ответом Церкви на то стремительное падение курса идей и речей, на обмеление словесных рек, которое неизбежно при всяком слишком широком их течении. Не всегда на торжище сем мы являем самые высокие качества, а часто предстаем всего лишь задиристыми, но скорее ряжеными вояками. Там, где слова столь часто служат переносчиками насилия и лукавства, свобода может пригодиться для того, чтобы и помолчать. Перед Пилатом, перед Иродом-младшим Иисус, как говорит Евангелие, не отвечал ничего. Или, возможно, Его ответом на допросе стало безмолвие, исходящее из тайны Его Богочеловечества? Пусть мир засасывается воронками производимой им липкой словесной жижи, тайна веры не должна быть слишком многоречива.

Так да светит свет ваш пред людьми (Мф 5:16). Сегодняшняя проповедь, чтобы ее услышали, должна облечься живым, а не только словесным теплом милосердия, ощутимым светом жестов, взглядов, помышлений, поступков. Все иные языки, которыми мы владеем, догматики, мистики, полемики, морали подвергаются неотвратимой инфляции и становятся внятны немногим, доступны лишь кругу посвященных. Именно такой «приватизации» своей вести христианство в силу ее универсальности не может принять: унести в потаенные гроты чудный свой свет, сделать его достоянием лишь наставленных, едино мысленных. Потому что свет Христов просвещает всех, и наших, и не наших, и антинаших; он кафоличен, доступен на всех языках неба и земли, но всегда таится под спудом, погребен под страстями, повседневностью, «археологическим слоем» в человеке. И его нужно отпустить на свободу, позволить ему светить.

Да, душа человека сегодня быстрее, чем раньше, размывается напором текущего через нас «образа мира сего». Она с трудом выдерживает силу его информационного напора, для которого больше нет и не будет плотин. Но чем ощутительней она давит, чем болезненней мы ее ощущаем, тем больше дух человека или свет, заложенный в нем, хочет вырваться на свободу.

Борясь за свободу, – продолжает Федотов, – мы боремся за нечто, смысл чего для нас скрыт, что превосходит человека, но вместе с тем является самым глубоким в человеке.[118]118
  Там же, стр. 234.


[Закрыть]

Из глубины воззвах…, – говорит Псалом, и сегодня этот зов, как бы ни старались его заглушить, слышен сильнее, светлее, вольнее, чем в иные эпохи. И потому наше время вновь может стать пророческим для христианской вести.

«Скажи им таинство свободы», – призывал когда-то А. С. Хомяков. «Таинство свободы» в Духе Божием есть само существование ликующей, освобождающей Вести на земле. Но как таинство можно «сказать», каким языком его выразить? Для Хомякова этот язык начинался с полемического богословия, и он остается в нашей памяти. Однако память Предания не только отстаивает себя в полемике, но прежде всего живет в открытости тому, что Дух говорит Церквам. Но во всякую эпоху язык Духа при существенной верности накопленному Им наследию, может становиться иным. Ибо Предание – не только позади, но и впереди нас. Оно пополняется непрерывно тем, что высветляется в Слове Божием, освящается во всякое время. Оно – в словах благовествующих ангелов, которые Приснодева Мария безмолвно сохраняет в сердце Своем, как и в том, что Дух открывает Церквам сегодняшней истории. Разве «имеющие уши» не слышат Его вести о христианском достоинстве всякого человека, которое еще предстоит открыть заново? Разве ангелы не приносят нам весть, что Слово Божие рождается повсюду, во всем, что подлинно живо, ибо в Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков!

И если хотя бы три этих первых слова, которые приходят на память – таинство, жизнь, достоинство – мы возьмем для нашего церковного словаря свободы, то от них и с ними мы построим мосты к другим. Тогда мы немало найдем и других слов, и встретим их повсюду возьмем старые слова, из корней которых вырастают новые, и дадим их услышать другим. Здесь должны звучать не одни слова-звучания, но и слова-действия, слова-решения, слова-безмолвия, целый долгий свиток слов, приоткрывающих дар свободы, облекшейся во Христа. Этот дар приносимый Им миру должен быть принят и умножен. Свобода творений, которую мы призваны защищать, достоинство семьи, труда, языка, мысли, общения, взгляда, того, что связует нас в человеческое общество, таинство человека, которое может совершаться как в затворе, так и в семье, в тюремной камере, как и в политике – все это и многое другое сокрыто для нас во Христе, и найти сокрытое совсем нетрудно. Горек он или сладок, нынешний свиток свободы, но сегодня им надлежит наполнить внутренность свою, по велению, данному когда-то пророку Иезекиилю.

Долгими веками восточная Церковь состояла в браке с давящим грузным государственным порядком. Брак тот, бывало, заключался по благословению и как бы взаимной любви и был прочным или прочным казался, а то и совсем неудачным, бесчестным, поработительным, но во всех случаях, считалось, нерасторжимым. Но вот когда ни венцов, ни уз, ни самой империи более нет, не настало ли время вспомнить, по слову Иоанна Богослова, первую любовь свою.

«Болезнь не к смерти…». Или в последний раз об экуменизме

Тема моего размышления – не нынешнее положение дел в экуменизме, но скорее надежда, что оно когда-нибудь может измениться. Коль скоро все все мы, по слову апостола Петра, призваны дать отчет о нашем уповании, то разве обойдется наше упование без завета Христа: как Ты, Отче во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино (Ин 17:21)…?

Дать отчет, это значит – едва лишь мы заговорим об уповании православном – суметь его защитить. Не пронести под полой свою мечту о единстве мимо хранителей сугубой церковной строгости, не просто отстоять в споре, но найти опору для упования в себе, вопреки торжеству очевидности и упрямству фактов, оставляющих немного места экуменизму, по крайней мере во вчерашнем и сегодняшнем его понимании.

Прежде всего вопрос о нем нужно поставить заново. Например, где найти то общее духовное пространство, в котором одна церковная душа могла бы не противопоставить, а узнать себя в другой и принять ее как сестру? Мы привыкли «участвовать в диалоге», выступая с высоты некой идеальной и небесной конфессии, крепко слепленной из подручных и неоспоримых цитат, но существующей лишь в трактатах по богословию или, может быть, в опыте великих святых, стараясь не глядеть вниз, где ютятся наши души, где сталкиваются или отворачиваются друг от друга Церкви. Чтобы всерьез говорить о сближении и примирении, нужно выйти из священных и безопасных укрытий и заглянуть прежде всего в себя: действительно ли оно нужно нам, да и годимся ли мы для него?

Впрочем, не прячась за широкой спиной этого безликого «мы», позволю себе краткий экскурс в собственный опыт. Несколько недель назад мне пришлось провести некоторое время в православном монастыре на Украине, а затем, вернувшись в Италию, отправиться в качестве «православного консультанта» на большую экуменическую встречу в Южном Тироле, собирающую каждое лето несколько сот человек. И хоть, по правде говоря, я давно свыкся с этой сменой двух духовных климатов и внезапным переходом из одного круга и стиля общения в другой, все же, всякий раз сталкиваясь с этим контрастом, я не могу подавить в себе простосердечного вопроса: да, собственно, какие из них действительно христиане? Те, которые молятся по многу часов в день, проводя за богослужением большую часть жизни, сурово постятся, еще суровей взирают на жизнь, усматривая во всякой ее новизне и современности скорее отблеск пламени адского, или те, кто, про ад позабыв, распевает свои молитвы, пританцовывая и прихлопывая в ладоши, первым делом исполняя павловский наказ всегда радоваться? Что общего у Афин с Иерусалимом, у спасения (молитвенными трудами) в затворенной келье с трудами в тропической больнице, а у «spirituals» под гитару с пятичасовой всенощной? Одно ли Евангелие они читают и проповедуют? Но если тех и других перед тем же Евангелием поставить, то, честно сказать, нелегко будет сразу определить, где найдешь больше верности той самой любви, которая никогда не перестанет (хочется добавить – удивлять нас), хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание прекратится (1 Кор 13:8).

Не следует списывать различие лишь на конфликт поколений, как часто делают на Западе; юные послушники, вчерашние семинаристы иной раз куда как перегоняют в жесткости согбенных, всякое видавших седобородых монахов, которые, если и не назовешь их терпимыми в современном смысле, все же обычно как-то мудрее и осмотрительнее относятся к окружающему миру. Если же вспомнить, что именно монастырь был и остается нормой и законодателем духовной жизни в православии, то никак не следует списывать его в музей курьезных восковых фигур, изображающих Средневековье.

Чуть ли не каждую неделю или месяц в российской церковной прессе можно прочесть новое угрожающее послание насельников той или этой обители и даже преосвященных владык, возмущенных участием их Церкви в предательских «экуменических играх» (хотя по сравнению с советской эпохой участие это и ослабело раз в пять). По тону и смыслу этих протестов можно представить, что вот мы, православные, ликуя, как глупые дети, втаскиваем себе в церковную ограду троянского коня, разукрашенного всякими словами о якобы братстве во Христе, увешанного дешевыми, еще горбачевских времен погремушками типа «общечеловеческих ценностей», а чуть уснем, едва утратим трезвение, как из брюха масонских тех «братств», из гремучей кожи экуменического лукавства вылезет не кто иной, как собственной персоной антихрист. Сегодня он почти вездесущ: он и в демократии и в порнографии, он владеет Интернетом, гуляет по Шенгенской зоне, утверждается в неохватной коррупции, анархии, тотальном растлении, всеобщем гниении, кредитных карточках, всемирном правительстве, под которое, говорят, вот-вот нас загонят знаменитые зловредные мудрецы. Очень в ходу устные и печатные разговоры о том, что воцарится сей господин на беззаконии, и что весьма нужен Некто носящий меч и держащий кнут, иногда даже с указанием какой именно, с фамилией и политической партией, что уже безо всякой мистики сможет покрепче рубить, пожестче вязать, похлеще рассекать воздух.

Совсем недавно, казалось, антихрист был системой, безбожной, безнравственной, пустословной, необъятной, тяжелой как бегемот. Сегодня в прежнем своем облике он уже представляется этаким славным библейским животным с кольцом в ноздрях, столь безобидным и ручным, что многим тотчас неудержимо захотелось, вытащив его удою, вновь запустить его в историю и сделать забавой для детей своих. Конечно, никто не забыл, что и бегемот время от времени заставлял нас заниматься бегемотным своим миротворчеством под видом экуменизма, но делал это с ленцой, подремывая в болоте и уж, по крайней мере, не лез с ним в душу, не вносил соблазна и уж как хорошо охранял нас массой своей от искушений западных.

Итак, что же он такое – этот самый экуменизм в православном понимании: упование на единство, безумие Христа ради (коль скоро надежда на успех его безумно мала) или своего рода духовное прелюбодеяние, лукавая распродажа отеческого наследства в угоду миру иной раз всего лишь «за рюмочку похвалы» (В. В. Розанов)? Однако спор об экуменизме как таковом – лишь начало спора, под которым кипит или тлеет немало прочих прений и тяжб, касающихся возможных литургических перемен, русификации богослужебного языка, ориентации в мире, тайных заговоров, европейского или монархического выбора, вплоть до роли (весьма негативной) еврейских личностей в истории. Попробуем прислушаться к этому спору (ограничив его экуменизмом), представив его в лицах, разумеется, условных, сведенных до архетипов, которые пожелали бы вдруг встретиться и наконец объясниться между собой.

Назовем его участников: одного Убежденным, ибо он воинственно защищает усвоенную им непримиримость веры, а другого Усомнившимся, ибо он не хочет оставить за этой воинственностью последнее слово.

Убежденный: Мы, православные, придерживаемся во всем царского пути, как научили нас Отцы в вере и как преподает Писание: Смотрите и поступайте так, как повелел вам Господь Бог ваш; не уклоняйтесь ни направо, ни налево. Ходите по тому пути, по которому повелел вам Господь Бог ваш (Втор 5:32-33). Вы же, так называемые «экуменисты», – слепые, ведущие слепых, дабы вместе с ними угодить в яму.

Усомнившийся: Заповедь о единении, заповеданную и наказанную Христом, вы называете «ямой»? Однако только в этой, с позволения сказать, «яме» можем мы проверить себя, любим ли мы на самом деле Бога и нашего ближнего или предпочитаем больше говорить о любви.

Убежденный: Слышали и не раз мы эти увещевания о любви. Берегитесь лжепророков… внутри они волки хищные. Истинная любовь к Богу и ближнему в том, чтобы спасать наших заблудших братьев от еретической скверны, которая для святой нашей Церкви всегда была широким путем, столбовой дорогой прямо к геенне огненной.

Усомнившийся: Все злодеяния прошлых веков оправдывали себя попечением о спасении заблудших братьев. Не лучше перед лицом Евангелия заглянуть сначала в лицо человеку, как смотрел Христос, а уж потом справляться, в какие догматы он верит?

Убежденный: Вы, верно, получили какие-то особые откровения, позволяющие вам отменять догматы и уравнивать православие со всякими сборищами или, если угодно, сообществами. Святая Церковь ничему подобному никогда не учила и учить не станет. Замечу, однако, с поклоном вашему человеколюбию, что все массовые человеческие гекатомбы нашего века тоже оправдывались вашими гуманизмами, а они, какими бы словами себя ни украшали, Царства Божия не наследуют.

Усомнившийся: Едва начавшись, наш разговор зашел в тупик. Не стоит обвинять друг друга, призывая в свидетели чужие грехи, вернемся к экуменизму и православию. Ежедневно Церковь молится о «благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех». Не спрашиваю, как объяснить, спрашиваю, как сегодня можем мы осуществить эту молитву?

Убежденный: «Святых Божиих Цеρквей» – ответ уже дан в самой литургической молитве. Если Апостол говорил о Церкви Ъожией, находящейся в Коринфе, то и сегодня можно говорить о «Божиих Церквях» лишь там, где есть православный епископ апостольского преемства. Все эти Церкви суть одно Тело Христово, и мы молимся о видимом, братском, человеческом их единстве, ибо невидимо оно существует со дня Пятидесятницы. Если же вы имеете в виду инославных (все никак не возьму в толк, куда девалось из нашего словаря старое честное слово «еретик»), то, как вы и без меня знаете, единственное средство достижения единства с ними – путь обращения, т. е. их возвращения в Церковь. Собственно, обратить – значит вернуть к истинно апостольскому и святоотеческому Преданию, которое не по грехам и немощам нашим, а по бесконечной к нам милости Божией хранит одна лишь Церковь Православная.

Усомнившийся: Готов с вами согласиться. Но меня вот что смущает. Вы с легким сердцем отсылаете в геенну целые народы и континенты в прошлом и настоящем…

Убежденный: Не я, а Священное Писание…

Усомнившийся: Ну где в Евангелии, если ограничиться им, вы найдете программу нетерпимости к инаковерам? Да, Христос бывал и нетерпим, но к кому? Горе вам, книжники и фарисеи… А кто они были, книжники и фарисеи? Люди, которые следовали тому же Закону, молились с Иисусом в одном храме, были иными по духу, но не особо разнились по букве… Итак, все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте: ибо они говорят, а не делают… Лицемерие, т. е. неверность собственной вере была главным грехом для Христа, но отнюдь не иная вера. И как вы думаете, стал бы Он исцелять слугу римского сотника, твердо зная, что немного времени спустя сотник со своим слугой все равно вскоре последует туда, где будет плач и скрежет зубов. Признаться, как-то не вяжется у меня эта перспектива с обликом Господа. Или возьмите разговор с самарянкой, еретичкой и грешницей…

Убежденный: Так и знал! Вы нарочно, злонамеренно путаете отношение к человеку, каждый из которых заслуживает сострадания и сочувствия, с отношением к ереси… На путь к язычникам не ходите, и в город Самарянский не входите, а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева… Израиль же, новый Израиль и ныне единственный, что вы и без меня знаете, есть Церковь, а Церковь одна.

Усомнившийся: Что же она такое?

Убежденный: Ну не станем мы сейчас заниматься экклезиологией. Приди и виждь. Я мог бы вспомнить не одно классическое определение, например, такое: «Богом установленное общество людей, соединенных православной верой, законом Божиим, священноначалием и таинствами», по словам Московского святителя Филарета. Однако я думаю, что главное в Церкви – опыт духовного родства, связующий нас со всем сонмом единомышленников, участников Трапезы Господней, начиная с Тайной Вечери в живом прошлом и духоносном настоящем. Такой опыт опирается на единство догматов, решений Вселенских Соборов, канонов, таинств, молитв, богослужебного чина и многого другого, что делает нас единым сердцем и единой душой… Все у них было общее, как говорит Книга Деяний. И это общее, что не вмещается ни в одно из определений, и есть Тело Христово, та Церковь, которую не одолеют врата ада. Остальные же…

Усомнившийся:… поминающие имя Спасителя, как и мы…

Убежденный:…поминают Его всуе.

Усомнившийся: И это общее – вера во Христа как Сына Бога Живого, основанная на Евангелии, – вы ставите ни во что?

Убежденный: Послушайте. Исповедание Петра – как зерно, которое падает на добрую почву, но может оказаться и в тернии человеческом. Добрая почва бывает только одна – правая вера, которая осмысливала, всматривалась, открывала себя на Вселенских Соборах, оставаясь неизменной, как живой организм, развившийся из зерна. Организм подвергается нападению разных вирусов, происхождение которых всегда гордыня и самомнение, и от них он сам себя очищает, иногда даже отсекает опасные наросты, бывшие некогда его частью, дабы сохранить себя от заразы или перерождения. Одно и то же слово может быть истинным исповеданием спасительной веры, но может стать и пародией на нее.

Усомнившийся: Это как?

Убежденный: А так. Вера живет не только в таких-то словах, таких-то понятиях, но «во плоти» души, в наполненности Духом, в историческом теле Предания, сросшемся – и в этом я не вижу ничего дурного – с культурой, психологией, ритмом жизни народов, эту веру исповедующих. Но если Духа Божия в ней нет, если предание ее усечено или извращено, то и самые верные слова не пользуют нимало.

Усомнившийся: Вот вы говорите о народном духе, о системе понятий, о Предании. Отчасти могу с вами согласиться, хотя следуя этой логике, мы дойдем до того, что одни народы предназначены к спасению, а другие, извините… Но ведь несчитанное число христиан прожили жизнь, всей крепостью стараясь следовать Евангелию, никогда не узнав ни о постановлениях Соборов и не заглянув в Святых Отцов. Когда я читаю некоторых единомысленных с вами богословов и публицистов, меня иногда берет оторопь: неужели ваше православие обещает вечную гибель всем, кто не жил согласно предписаниям людей, о существовании которых они даже никогда не слышали?

Убежденный: Я не касаюсь тайн милосердия Божия. Но я убежден, знаю сердцем и разумом, какая вера спасительна, а какая нет.

Усомнившийся: И наблюдаете за сошествием других в ад весьма бестрепетно и индифферентно. Все же в вашем отказе знать других христиан, нежелании иметь с ними дело, есть большая доля просто «окамененного нечувствия» к судьбе тех, других. Если нет, то скажите, что вы сами-то делаете, чтобы это шествие остановить? обратить? повернуть его вспять? Вот возьмите католиков, коих вы терпеть не можете, есть ли такое забытое Богом место на земле, где бы не было их миссионеров? И эти миссионеры нередко гибнут, от климата, от инфекций, от бандитов, но, заметим, миссий своих не оставляют. А ведь по их учению теперь вовсе не обязательно быть римским католиком, чтобы спастись; достаточно следовать Христу, явленному и в других верах, или даже только соблюдать естественный закон, записанный и в сердце язычников…

Убежденный: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; а когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас (Мф 23:15).

Усомнившийся: Жду от вас не пикировки цитатами, а ответа на простой вопрос, который обращаю и к себе: коль скоро мы, православные, верим, что от верности нашему исповеданию зависит вся судьба человека в вечности, что делаем мы конкретно для обращения других – не где-то в Африке, а хотя бы вокруг нас? Уж, казалось бы, не один, не два проповедника, а вся Церковь должна принять на себя облик Иоанна Крестителя, чтобы взывать по стогнам, офисам, дискотекам, больницам: Покайтесь, приблизилось Царство Небесное. Вместо этого она…

Убежденный:…молится.

Усомнившийся: Молится и только?

Убежденный: Не только, конечно, но в основном. Миссионерская деятельность есть и у нас, хотя, честно сказать, до ваших католиков нам пока далеко. Наша сила – в стяжании Духа, в «вечерней жертве» души… Вы, кажется, спрашивали, как можем мы осуществить молитву о единстве? Осуществить в самой же молитве, соборной, жаркой, слезной молитве перед Господом. В этом и есть все ее осуществление. Молитва есть приношение наших душ и помышлений Богу, а уж Он Сам потом усмотрит и устроит все согласно Его святой воле. Ибо если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его (Пс 126:1).

Усомнившийся: Вы говорите о силе и сущности молитвы, и никто не станет вам возражать. Но я подозреваю, что здесь вы скорее укрываетесь за некие бесспорные истины, годные для всех времен, для того, чтобы уйти от вызова сегодняшнего дня и, по сути, спрятаться в тесном своем исповедании, повернувшись спиной ко всему на свете, что, так сказать, не наше. Из такого отгораживания неизбежно вырастает утопия, клубящаяся уже не над светлым будущим, а над вдруг воссиявшим прошлым, новым ли, старым ли Третьим Римом (или как там называется то, в чем Церковь и Держава одно?), где историю хотят залить в бетон и держать ее в нем до Второго Пришествия.

Убежденный: Ох, уж этот «Третий Рим» – излюбленная мишень дешевых вульгаризации и полемических памфлетов третьей свежести! Как пробиться через этот шквал либеральной пошлости и очистить от нее неброскую красоту древних истин, замаранных, как строгие старинные фрески, скрывающиеся порой под слоем слащавой бездарной мазни на западный манер. Есть истина и в пророчестве о Третьем Риме, и в вере в Святую Русь, и в единственности Православия, и в ведомых и неведомых праведниках его. Но эта истина смиренна, непритязательна, как и все, что рождается из настоящего духовного опыта, и потому люди, подобные вам, не видят за ней ничего, кроме обрядоверия и самопревозношения. И те, кто на самом деле причастен этой истине, живет ею, те знают, что ваш «экуменизм» – поистине ересь всех ересей или последняя, лукаво ядоносная попытка сатаны подобраться к самым корням святой Церкви, чтобы подточить их.

Усомнившийся: «Ересь всех ересей!» Легко нагромоздить без разбору столько уничтожающих обвинений и тяжелым комом бросить их в лицо противнику.

Убежденный: Извольте, готов разобрать и обосновать каждое из них, боюсь только, что вы устанете слушать. Что ж, попробую вкратце. Да, именно ваш экуменизм и есть волк в овечьей шкуре, сшитой наспех из якобы христианских слов, и лжец искони. Он лихо обманывает тем, что смешивает все лжеучения прошлого, но слегка разбавляет их бесспорной истиной, прячет их за внешней церковностью, только эту церковность как бы незаметно, украдкой, облекает во множественное число. Эта есть первая ересь, за ней выстраиваются все остальные. Вдруг все заговорили не о Церкви, ао Церквях и тотчас оказалось, что спастись можно повсюду, что, собственно, и Христос уже не нужен, а «был бы человек хороший», и небо обеспечено. К чему тут объяснять? Разве идея о «разделении» церквей сама по себе не абсурдна? Куда же делась та Церковь Христова, которую мы исповедуем Единой Святой, Апостольской, Соборной и неделимой, оставшейся верной чистоте догматов, канонов, преданий? Почему в разное время по разным причинам от нее откололись все прочие, разбирайтесь сами. Только эта Церковь основана Христом, только ее не одолеют врата адовы. Вы же со своим экуменизмом фактически проповедуете, что истина разделилась, что каждая из Церквей отражает лишь какую-то долю истины, частицу света Христова. Но разве разделился Христос. (1 Кор 1:13).

Усомнившийся: Вы все хотите затоптать меня логикой, но слова ваши имеют тональность известной молитвы: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи… (Лк 18:11). Вы цитируете великого апостола: разве разделился Христос! Но я хочу спросить вас просто, без цитат и авторитетов: разве мы, православные, во всем верны Ему? Не говорю здесь о чьих-то грехах. Речь о самой нашей традиции. Верны ли мы самому православию, его святости, его вселенскости, его апостольству, его полноте во Христе? Вы хотите сказать: быть православным – значит хранить и держать Предание, решения семи Вселенских Соборов, особые формы богопочитания, благочестия и многое другое? Только держать, только блюсти и хранить себя от внешних? Но разве Павел не писал своему ученику (простите, и я не могу обойтись без цитат): Держись правды, веры, любви, мира со всеми призывающими Господа от чистого сердца (2 Тим 2:22)? Не значит ли это, что чистые сердца, призывающие Господа, образуют свою особую «ойкумену», и общение с ними желательно, а иногда необходимо и нам самим?

Убежденный: Отчего же это оно нам так необходимо? Разве вся бездна богатства и премудрости Божией не содержится в Церкви Восточной? И уж коли вы принадлежите ей, не касаюсь сейчас того, достойны ли вы православия или нет, можете ли вы сами верить иначе? И не похожи ли все ваши «хождения в сторону» на прелюбодеяние духовное?

Усомнившийся: Вот оно как! Что касается моего исповедания, то здесь сомнений у меня нет, я был, есть и умру в той Церкви, в которой уверовал и был крещен, Единой, Святой, Соборной… Но эта вера не лишает меня зрения и слуха к слову Господа, Который призывает судить по плодам. А плоды (говорю о плодах святости) созревают все же не только на Востоке. И не только святые плоды благоухают там. Сколько ни читай полемических богословии, не избавишься от простых дурацких вопросов. Но и они, знаете, обладают своей сверлящей настойчивостью. Например: как же это получается, что церковное исповедание у меня с кем-то одно, а человеческое – совсем иное? И выходит, что вот с таким-то крутым самодуром, голубым самодержцем, и его уважаемым счетом в банке, который даже и не прячется больше за обетом нестяжания, я состою в соборном единомыслии, а монах нищенствующего или иного ордена, полагающий жизнь за други, оказывается для меня в компании делающих беззаконие!

Убежденный: Уж, конечно, не можете вы, экуменисты, обойтись без личностей, без вульгарных спекуляций на человеческих немощах… Все от гордыни, причем самой трудной для брани, гордыни возомнившего о себе ума.

Усомнившийся: Ну хорошо, от гордыни, но приговор ваш не закрывает темы, как диагноз не снимает боль. Да вовсе не о личностях речь, они повсюду бывают всякие, а, в сущности, о разных соборах, буквы и Духа. Оставим перегородки, которые до неба не достигают – сия формула себя, кажется, исчерпала; говорю о Том, Кто веет, где хочет и кому хочет посылает дары. Не хочу сказать, что вне православия есть люди более святые, чем внутри него, но, может быть, границы самого его шире, чем стены наших храмов, монастырей, народов, преданий и книг? Слово «экуменизм» мне, по правде сказать, не нравится, в Библии его нет, и от него пора отказаться. Но отказ от того, что под ним подразумевается, был бы для меня изменой Христу. Ибо именно Его икона, где бы я ни встречал ее, приковывает и покоряет меня. Может быть, следует говорить об «ойкумене сердец», исповедующих Христа, служащих Ему и обретающих Его в себе? И эта «ойкумена» есть православие? Община тех, в ком право, славно, подлинно изображается Христос?