Текст книги "Наречение имени"

Страннолюбия не забывайте; ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам (Евр 13:2).

До того как стать «страннолюбцем», странником был сам Авраам, когда ему явился Господь и заключил с ним завет: Я Бог Всемогущий, ходи предо мною и будь непорочен… Я – вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества народов (Быт 17:1, 4). Три Мужа, пришедшие возвестить о рождении Исаака, утверждают это избранничество. В лице Авраама Бог избирает один народ – Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя (17: 7), а в нем и все человечество, связывая его и Себя рядом условий, буква которых будет потом меняться, но дух и смысл останется неизменным. Дух завета – в том, что начиная с Авраама, Бог открывает Себя человеку, отдает ему Свою любовь, Свою глубину, Свое сокрытое Я, требуя от человека, чтобы и он целиком отдал себя Богу в послушании, вере любви, уповании на Него. И сказал Господь: утаю ли Я от Авраама, что хочу делать! (Быт 18:17). И вот явлением Своим Он дает узреть и узнать Себя Аврааму, открываясь в Трех Странниках, Одного их Которых можно будет узнать и исповедать в Сыне Человеческом лишь тысячелетиями позже.[131]131
  «Поэтому [Бог] явился [Аврааму] в образе трех, глаголил же как один». – Преп. Максим Исповедник, Вопросоответы к Фалассию, XXVIII, цит. изд.


[Закрыть]

Кем же они были, эти Трое? По слову Прокопия Газского (VI век), «одни утверждают, что это были три ангела; другие, что один из трех – Бог, а остальные Его ангелы; а еще другие, что здесь говорится о прообразе (τύπος) Пресвятой и Единосущной Троицы».[132]132
  Цит. по статье прот. Николая Озолина Троица и Пятидесятница в сборнике Философия русского религиозного искусства, М. 1993, стр. 379.


[Закрыть] Большинство отцов разделяло первое из этих толкований.

Все они (онтологически между тремя этими видениями, в сущности, нет противоречия) едва ли были известны автору «Троицы», однако Предание, запечатленное в молитвенном опыте Церкви, отложилось в иконописце и выкристаллизовалось в образ. Между православным Преданием – хранителями которого, последними по времени в ту эпоху, были преп. Сергий и Никон Радонежские, а затем и Андрей Рублев – и заветом с Авраамом, заключенным когда-то на заре священной истории, расстояние гораздо меньше, чем может показаться. Это все та же неразрывная нить откровения и благословения (ибо Господь, открываясь, благословляет и, благословляя, дает узреть Себя), и в этом благословенном явлении Аврааму – исток и рублевской «Троицы». Потому что Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Моисея и пророков, Бог апостолов и отцов, Бог преподобных и иконографов – это один и тот же Бог, открывшийся окончательно в Иисусе из Назарета. «Священнотаиннику» Аврааму лишь первому было дано видеть то, что видим мы. И вслед за ним этот дар был послан всем, кто получает благословение обетования и веры Авраама. Ибо Аврааму даны были обетования и семени его… как об одном: «и семени твоему», которое есть Христос (Гал 3:16).

Семя Авраама – отныне все верующие, собранные в Тело Христово, Церковь. С кочевника, когда-то пришедшего с женой, слугами и стадами из Ура Халдейского и поселившегося дубравы Мамре, что в Хевроне (Быт 13:18), начинается и озаряется светом тот поток благословений, который через множество поколений провидцев и служителей Слова доходит до нас. «Троица» есть воспоминание о посещении Авраама, которое продолжается и осуществляется и при нашем «посещении» образа, несущего благословение и откровение нам, сыновьям Авраама. Образ «Троицы» есть ожившая память о встрече и одновременно обетование будущих благ, потому что в нем преодолевается противопоставление не только между Лицами, но и между временами. Здесь нет «временной перспективы», ибо нет тяжкого ига текущего времени; здесь примиряются прошлое, настоящее и будущее, благословение и обетование, которое дается не одному человеку, но семени его – всем нам, собранным в Церковь.

Но самого Авраама нет на иконе. Отсутствие его образует одну из загадок «Троицы», выросшей именно из благословения Авраама и страннолюбия его, но затем как бы обошедшейся без него самого. Фигура его, как показывает о. Габриэль Бунге, постепенно исчезает уже у предшественников Андрея Рублева. Однако – это всего лишь предположение – с уходом человека из иконы, встреча под Мамврийском дубом перестает быть однократным событием. Присутствие на иконе исторического лица сообщало бы ей характер священного воспоминания, между тем весь смысл ее – в памяти о будущем. Отсутствие Авраама только оттеняет ту тайну присутствия Божия, несущего благословение всему семени Авраама, т. е. всему племени верующих.

Здесь нет Авраама, но есть принесенные им дары. Потому ли, что человечность уже дана здесь вся целиком, как и не отделимая от нее сокровенность божественности? Или потому, что присутствие человека перед Лицом Троицы внесло бы в восприятие Ее то разделение и противополагание, которыми отмечен посюсторонний наш мир и которые не могут войти в ее тайну, несущую недоступное нам видение единства. Нет человеческого присутствия Авраама, но есть исполнение завета, заключенного с ним. Нет земного отца Исаака, но есть обетование, осуществившееся в потомстве Авраама: и благословятся в нем все народы земли (Быт 18:18). Нет и потомства, но есть благословение, почившее на нем, есть «семя, которое есть Христос», – как Личность, открывшая Собою тайну Троицы. Однако здесь нет и исторического Христа как Бога, «воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася», родившегося, распятого и воскресшего, но есть «вочеловечение» лица самой тайны, через которую мы входим в общение со Христом и Духом Святым. Иными словами, нет другого, стоящего передо мной, но есть Иное, просыпающееся во мне, зрителе и причастнике, и дарующее общение с Ним. Рублевский образ Троицы и есть свидетельство о таком общении, к которому – благодаря иконе – призывается всякий «страннолюбец», готовый принять Трех таинственных Посетителей у себя под кровом. Образ Троицы и есть духовный и художественный плод гостеприимства, к которому приглашается всякий зритель, принимающий, благодаря иконе, и благословение Авраама и вступающий в завет его. Этот завет есть приобщение к жизни Божией, приглашение – благодаря воплощенному Слову и Духу Святому – на совет Живоначальной Троицы, когда-то собравшейся за столом первого из патриархов.

Тайна этого троического единства как бы распахивается перед нами.

Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число «три», не чаша за столом и не крила, а внезапно сдернутая пред нами завеса ноуменального мира, и нам, в порядке эстетическом, важно не то, какими средствами достиг иконописец этой обнаженности ноуменального… а то, что он воистину передал нам узренное им откровение.[133]133
  Свящ. Павел Флоренский. Троице-Сергиева Лавра и Россия, Собр. соч., т. I, YMCA-PRESS, стр. 76.


[Закрыть]

Это откровение о том, что было однажды почти на самом пороге истории (встреча под Мамврийским дубом), и о том, что будет за ее порогом, – встреча «семени» Авраама с Троицей в приблизившемся Царстве Божием, в той «ноуменальной» реальности, которую не видел… глаз, не слышало ухо (см. 1 Кор 2:9). И вот она становится доступной нам в красках, образах, опыте. Да, здесь нет и уже не может быть земного Авраама, но есть лоно Авраамово (Лк 16:22), – рай, словно вернувшийся на землю, Царство, которое надлежит искать в общении со Пресвятой Троицей. Это общение не может быть изображено, но кажется, что оно возвещено нам иконой. В таком общении уже нет посредников, но есть причастники, принявшие откровение Царства и вошедшие в него благодаря Христу и всенаполняющему Собой Святому Духу. «Троица» Рублева – как литургическое событие нашего духа – это созерцательное причастие, Евхаристия видения, то общение Духа Святого, которое дается по мере сил каждому, но прежде всего полноте всей Церкви.

Откровение «прогревается» в глубине веры, интимной и личной, и вместе с тем оно передается, наследуется, доносится молитвенным потоком, преломляется в видении иконописца. И потому о. Габриэль Бунге, следом за о. Павлом Флоренским, утверждает, что явление «Троицы» как иконы явилось прямым духовным наследием преп. Сергия Радонежского, открывшего Троицу в личном моли-твенном подвиге. За духовной и научной бес-спорностью этой мысли таится один из ключевых принципов православия: соединение интимного и всеобщего в Предании или принцип преемствен-ности, в котором новоначальный, личный опыт переплавляется в толще и глубине опыта, некогда пережитого и литургически выраженного Отцами, в котором сокровенная встреча со Христом одного подвижника вливается в соборное, кафолическое ведение Христа всей Церковью.

Однажды и в незапамятные времена, это событие становится окном, выходящим в «ноуменальный мир», тем «подвижным образом вечности» (Платон), в котором Бог открывает Себя людям. Образ-Событие приходит к нам как икона Откровения, т. е. того глубинного, сердечного знания, которое открывается и уму, и слуху, и зрению. Даже запечатленное на доске «откровенное знание» никогда не бывает неподвижным. Оно живет тем, что дает себя услышать и увидеть, не просто сфотографировать взглядом, но соединиться с нашим зрением, наполнить его собою или «исполниться» в нем. Икона, как и всякое произведение искусства, нуждается в «исполнении», т. е. в восприятии вести, в ней заложенной, приобщении Преданию, которое она несет в себе, или – в случае рублевской «Троицы» – «благоволении» встречи, некогда посланной Аврааму. Икона «исполняется», когда эта встреча происходит в нас, входит в нашу веру, делается молитвой. Если я обрел благоволение пред очами Твоими…. И вот Господь, не переставая быть неизреченным и непостижимым, останавливается вблизи нас, вступает под кров наш, разделяет трапезу – так икона обновляется в опыте святых.

«Исполнение» иконы соединяет нас с тем, что Бог дает узнать о Себе в Откровении, «благоволит сойти» к нам в памяти-Предании, предстает нашему зрению в образе. Иконописец – служитель радостной вести, которая возвещается взгляду.

Вместе с общецерковным благовестием… он разделяет задание хранить добрый залог (2 Тим 1:14). Чем ревностнее он будет это делать в свое время и средствами своего времени, тем беспристрастнее он будет держаться Предания (см. 2 Фес. 2, 15), им полученного, чем в большей чистоте сохранит он его «язык», тем более он… проявит свою творческую мощь. Он не изменит «язык»… но вскроет его еще неисследованные глубины и заключит их в слова, дабы сделать их доступными и другим.[134]134
  Габриэль Бунге, указ. соч., стр. 90.


[Закрыть]

И потому, продолжает о. Габриэль Бунге, возвращаясь к «Троице», «от нее остается впечатление, что с течением веков она может «сказать» нам что-то еще».

«Троица» будет говорить с нами, пока мы сами, оставаясь внутри ее вести-встречи, сохраним способность оставаться в общении с ней, быть причастными опыту (или «чистому уму»), из которого она родилась. Пока общение это будет оставаться событием, превращающим наш кров – будь то дом, община. Церковь или душа – в место посещения Троицы. Слово «событие» по-русски позволяет охватить два понятия, нечто происшедшее и нечто совместное, т. е. разделенное бытие. И то, и другое составляет внутренний сюжет иконы. Беседа Трех касается нас, словно перетекает в нас, приглашает нас к соучастию. И этой беседе не суждено когда-нибудь иссякнуть.

Преподобный Андрей Рублев вовсе не хотел изобразить нам Бога, Которого не видел никто никогда. Он лишь облек в образы то Его «благоволение», которое становится Благой Вестью. Он выразил благословение, которое – после воплощения Сына – дается нам в свете Лица Божия. Благословение приоткрывает внутреннюю жизнь троичного Бога как любовь и свободу, которые неотделимы друг от друга. Как верно заметил один современный исследователь, «Троица» Андрея Рублева имеет отношение к свободе уже потому, что в ней царит полное единодушие Отца, Сына и Духа. Это не единодушие кого-нибудь одного, а именно трех Лиц, каждое из которых является собой, а не только согласно с другими лицами. Мы потому и не в состоянии с полной уверенностью указать, кто именно из трех рублевских ангелов есть Отец, Сын или Дух Святой, что никто из Них не обращен на себя, тем более не самодовлеет. И в то же время ни о каком тождестве Отца, Сына и Духа не может идти речи… Свобода здесь не просто в различенности и несводимости Лиц друг к другу. Она еще и в том, что каждое из Лиц обладает Своим собственным внутренним, исходящим из Себя движением, которое, собственно, и есть свобода. При этом движение каждого Лица соотнесено с движением других Лиц. Оно Ими принимается так, что и есть их собственное движение.[135]135
  П. А. Сапронов, Русская культура IX–XX вв., изд. «Паритет» 2005, стр. 685-686.


[Закрыть]

На иконе мы видим мягкость линий, цвета, в которых больше глубины, чем яркости, но за этой глубиной словно скрывается свет, который видению уже недоступен. Свет становится плотью – фигурой, краской, линией, одеянием, не утрачивая при этом своей «световой», недоступной видению природы. «Троица» есть видение внутритроичного Света, она выражает собой невместимое для слов событие – движение Лиц друг к другу или причастие, соединяющее Трех ипостасных Лиц в Единую Сущность, и вместе с тем соучастие в этой тайне человека как лица, как Церкви, как человечества.

Так, «Троица» открывает нам наше знание о Боге, т. е. причастность Бога к нам и нашу причастность Богу. И тем самым она, оставаясь изделием рук человеческих, становится для нас явлением Пятидесятницы. Подобно тому, как сошествие Святого Духа преобразило галилейских рыбаков в ловцов человеков, уловивших мир сетями евангельского слова, так и подлинное соучастие в Пятидесятнице Андрея Рублева делает нас учениками их, соучастниками беседы Трех, одаренными памятью о встрече с Ними и сохранившими способность удивляться этой встрече.

Здесь происходит встреча образа и молитвы, человеческого опыта и благословения Божия, «умного» сердца и откровения сердцу. Здесь и наследие Авраама, когда-то откликнувшегося: вот я, и голоса пророков, и явление Сына Божия, как и тех, в ком заговорил Его образ, вплоть до преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева, вплоть до новомучеников наших дней. Все это собирается в единое духовное ядро, хранимое во всей полноте лишь в Мистическом Теле Христовом. Такой полноте может стать причастным каждый член этого Тела в меру данной ему решимости, молитвы и благодати. Мы, стоящие перед иконой, даже и не совершив подвигов, не овладев искусством созерцания, но уже в силу приближения к бездне богатства и премудрости Божией (Рим 11:33), заключенной в троичной вере, как и в Рублевском образе ее, становимся – пусть лишь в минуту «таинства зрения» – «страннолюбцами», «сидящими у шатров своих», и Пресвятая Троица не «проходит мимо» нас.

В своем предисловии к немецкому изданию Сергей Аверинцев говорит о литургическом ритме этой книги. Можно сказать, что книга стала ученицей иконы, также наполненной этим ритмом литургии, в которой соучаствуют Авраам с его гостеприимством, преп. Сергий с его молитвенным посещением Троицы, откровение о человеке, явленное в тайне Воплощения, и наше сегодняшнее дерзновенное приобщение Трапезе Господней. Все это преп. Андрей Рублев сумел передать в образе Трех Ликов, который – вот уже почти шесть веков – остается для потомков источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин 4:14).

Распалил ecu нас в любовь Твою,

много милостиве Слове Божий,

иже нас ради воплощься непреложне,

и трисветлое Едино Божество тайно научив:

тем же Тя славим.[136]136
  В неделю утра на полунощнице, канон Троичен, творение Митрофаново. Глас 3-й, «и ныне» четвертой песни.


[Закрыть]

Борис Саввич Бакулин, Или неизвестный путь русского богословия: из «гнева» в небытие[137]137
  Статья была написана непосредственно после кончины Б. С. Бакулина и опубликована в «Русской Мысли» в мае 1992 года. В 1997 году статья была переработана и расширена специально для альманаха «Христианос».


[Закрыть]

14 апреля 1992 года в газете «Московский комсомолец» мелькнула крохотная заметка Сергея Бычкова «Памяти богослова», извещавшая о кончине Бориса Саввича Бакулина. Было ли у многочисленных читателей газеты какое-либо смутное представление о том, что где-то жил, а теперь, оказывается, умер богослов Бакулин, чье имя стоило бы удержать в памяти? Скорее всего известие о смерти было оповещением и о жизни, а вместе с тем и знаком глухого беспамятства еще об одном самородке-правдоискателе, что в таком обилии рождаются на российской земле, но все никак не могут ей пригодиться.

Все дни наши прошли во гневе Твоем;

мы теряем лета наши, как звук.

Дней наших – семьдесят лет,

а при большей крепости – восемьдесят лет;

и самая лучшая пора их – труд и болезнь… (Пс 89:9-10)

Борис Саввич прожил почти полных 87 лет, и зрелые его дни прошли в «день гнева», охватившего большую часть российского двадцатого века. Кончина его была, согласно литургическому прошению, «непостыдной, мирной», она пришла и увела его с собой в старческом сне, и все же она оставила какую-то гнетущую, надсадную печаль даже не о смерти, а скорее о прожитой им жизни и еще о какой-то личной вине перед ним.

Смерть – собирает в себя нашу жизнь всю, освещает ее от начала до конца, приоткрывая Божий замысел о ней. Когда внезапно и страшно погиб отец Александр Мень, то для всех, знавших его, замысел этот сразу стал виден во всей его слаженности, красоте и библейской мощи. Когда незаметно скончался Бакулин, проживший тот полный срок, что, казалось, отмерен человеку, его смерть заставила почувствовать какую-то незавершенность его существования, его надломленность и трагичность, имеем ли мы в виду нескончаемую драму под названием «интеллигенция и Церковь» или говорим о судьбе верующей мысли в России.

Мне трудно было бы пересказать историю его жизни, ибо, по правде говоря, у нас как-то никогда не находилось времени пространно поговорить о ней. Знаю лишь, что Борис Саввич родился в 1905 году в сибирском селе, близ Томска, затем семья перебралась в Нижний Новгород, где он и вырос и жил молодым. Семья его была традиционно православной, работать умела (так говорил Б. С.) и потому на ногах стояла крепко. Мне запомнился лишь один рассказ о тех временах, которым он как-то поделился за праздничным столом: как праздновались Пасха и Рождество в его доме, и это воспоминание осталось в памяти, как одна из лучших страниц «Лета Господня». В Великую Субботу или в Сочельник, перед тем как идти спать, дети в семье Бакулиных открывали форточку, чтобы прокричать ангелам, какие подарки мечталось бы им иметь на Светлое Воскресенье или на Рождество, и уж как там ангелы оборачивались, этого Борис Саввич и в старости не вполне мог понять, но именно те пожелания, улетавшие в небо, едва наступало утро, слетали с неба в виде разноцветно упакованных даров к детским кроватям. Затем отец брал всю семью в экипаж и отправлялся наносить визиты. Каждый визит начинался с живописного, державинского стола (бакулинские глаза сохранили в памяти «разных блюд цветник, поставленный узором»), визитов же было много, да и ангелы не забывали детей, и пока взрослые христосовались да закусывали, те наделяли их в каждом доме чем-нибудь особенным.

Но «лето Господне» скоро кончилось, у ангелов настала совершенно иная работа, форточка для подарков больше не открывалась, и небо беспросветно заволокло. В самом начале 20-х годов, еще не кончив школы, Бакулин участвует в Нижнем Новгороде в религиозно-философском кружке А. С. Мишечкина, бывшего другом, учеником и почитателем о. Сергия Булгакова. Мишечкин принадлежал тому второму поколению религиозных мыслителей (или скорее ревнителей) «серебряного века» (поколению Георгия Федотова или немного моложе), из которых в России, кажется, не уцелел никто. Однако и через него передалось веяние какого-то ветра, и, читая Булгакова, а затем и Бакулина, можно было еще ощутить весенний, чуть хмельной воздух той эпохи.

На его счастье, беды его начались сравнительно рано, когда аресты могли еще кончиться ссылками, а сроки, как поняли потом, были «детскими». Мишечкин после всех ссылок и мытарств, положенных религиозному мыслителю в эпоху первых пятилеток, вскоре умер, Бакулин отсидел всего несколько лет, прошел свою вереницу тюрем, но его выручила профессия инженера-экономиста, которую он успел перед тем получить. Его освобождают досрочно, чтобы отправить в ссылку на строительство большого завода. Борис Саввич всегда считал, что лагерная судьба его обошлась с ним довольно милостиво, обнеся венцом страстотерпца и готовя к иному служению. Для того она на всю оставшуюся долгую жизнь забросила его в небольшой, мало кому известный городок Альметьевск в Татарии, в качестве лица, «пораженного в правах», затем, после реабилитации, скромного инженера-статистика, а с 1965 года – обычного пенсионера. В 60 лет Борис Саввич кончает расчеты с государством и начинает жить своей частной, никому не бросающейся в глаза жизнью. Да и самой любознательной тайной полиции трудно было бы ее заметить, ибо Борис Саввич, выйдя на пенсию, как бы ушел в затвор и, говоря словами Мих. Булгакова, «не подымал головы от рукописей».