Текст книги "Наречение имени"

«Многознание уму не научает», однако ум может распорядиться многими знаниями так, чтобы их сделать домом молитвы. Так, стелющийся и тающий дым, благоухание ладана, иератический характер жеста способны приоткрыть нам икону. Они дают ей проявиться в нас, пролагают путь нашему зрению, открывающемуся для тайны, скрытой и в то же время явленной в образе, который для наших глаз может замереть в иконостасе и ослепнуть в музее. Но вот из этих жестов, как из земли, как из наших знаний, можно сделать то брение, которое Иисус положил на глаза слепорожденного.

Когда-то работы Аверинцева казались мне лишь богатой коллекцией икон, отовсюду набранных и развешанных лишь согласно прихоти коллекционера. Постепенно эта висевшая вокруг меня вереница бесполезных шедевров превращалась в храм Софии, действительно убранный множеством удивительных образов, которые все вместе должны были открыть, обновить, научить видеть лишь одну настоящую икону – икону Премудрости, словесное изображение Имени. И все образа, фрески, витражи, лепнины на свой лад дают тому Имени сказаться, служат его явленности, его звучанию в человеческом творчестве. Выстраиваясь в единый ряд, в какой-то стихийно или сознательно слагающийся порядок, они прокладывают Имени путь к нашему зрению и слуху, уму и ведению. И оно в них – или через них – по-своему благовествует.

Вся тяжеловесная и в то же время столь легкая на подъем культура Аверинцева становится тонким, изысканным, но вполне православным культовым действием, служением перед иконой Имени Божия. Икона яснеет в плывущем кадильном дыме человеческих слов. Его густота дает Имени проявиться и вместе с тем позволяет ему остаться незамеченным. Потому что на глубине своей Имя Божие совпадает с безмолвием, безмолвие же требует целомудрия и покоя. Возможно, по тугоухости я бы не расслышал всего этого в текстах Сергея Аверинцева, если бы не пришли на помощь его стихи.

 
Отче, как в немощи детской,
у самого истока глагола,
да будут слова наши тяжки,
до краев безмолвием исполнясь.
 

Слова о немощи неслучайны. Только человек, изведавший до такой изощренности и глубины силу слова в себе и в других, во многих своих собратьях по культу Премудрости, по служению Шехине, знает лучше других, что означает детская немощь, которая овладевает словами, когда мы пытаемся приблизиться с ними к «самому истоку глагола», остающемуся непроизносимым. Тайна иконы Име-ни или Слова Божия не всякой речью выгова-ривается, но скорее являет себя в предстоянии, молчании, молитве.

 
Мы молимся Тебе, Слово,
от начала бывшее у Бога,
выговаривающее без речи молчания Его глубины…
 

Но еще до удивительных этих стихов я понял, что все многие, доверху нагруженные «многознанием» речи Аверинцева несут в себе залежи молчания, именно того молчания, в котором каждый человек может лучше всего услышать, понять и принять другого. Ведь все наши речи способны служить осколками Имени, исполненного до краев безмолвием, безмолвием, хранящим то заповедное имя, коим надлежит нам спастись.

 
Боже, Чье Имя заповедно,
дай каждое слово увидеть на чернети смерти нашей,
на золоте Твоей славы,
ограненным гранями света,
словно камень ясный и твердый,
со всех сторон огражденным сторожевою тишиною.
 

То, что я пытаюсь здесь выразить – вовсе не панегирик одному ученому поэту. Признаться, с трудом выношу я какие-либо проявления культа личностей, даже таких необыкновенных и в необыкновенности своей столь смиренных, как Сергей Аверинцев. Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему (Пс 113:9) должен воздаваться всякий культ, любое поминовение. Архипелаг Аверинцева, как бы ни был он важен и интересен сам по себе, еще более важен и интересен как «рабочая» модель, организующая или созидающая культуру, и в этом качестве она применима к каждому. Пусть за спиной у нас не тысяча островов, населенных диковинными именами и трудными языками, а всего, может быть, каких-нибудь пять или шесть, пусть не море ассоциаций бурлит в нашей памяти, а образов за душой раз-два и обчелся и все они – копии копий, не это в конечном счете существенно. Существенен Тот, «Чье Имя заповедно», и все то в нас, что собирается, структурируется вокруг этого Имени и служит ему. Существенно отражение и безмолвие Имени в нас. Всякое культурное действие, всякое знание, которое мы усваиваем, не может быть для души пустым, бесполезным для Имени, праздным для Слова, непроницаемым для Света, который коснулся нас. То, что удалось Аверинцеву может вполне выпасть на долю всякого, каков бы ни был род его занятий, каким бы незаметным ни было его место на архипелаге культуры, на котором, догадываясь о том или нет, живет всякий человек на земле. Ведь культура есть прежде всего созидание личности вокруг Имени Божия.

Суть культурной удачи не в размахе, поражающем глаз, но в про-свещености изнутри, идущей от истока глагола, от полноты служения ему. Всякий может стать «Аверинцевым» в своем служении, своем существовании, потому что суть аверинцевского дела – открывать окна свету, наполнять слова Словом и знания Именем, ограждая их чуткой «сторожевою тишиною». Именно в этом умении собирать и передавать тишину знаниями, пусть и многими, – один из секретов Аверинцева. Ни по какому тексту или учебнику тишине не научишься, потому что путь к ней каждый должен проложить сам, своими знаниями, поисками и словами, никому не подражая, никого не обожая, ни за кем не следуя, но лишь оборачиваясь на образец и прислушиваясь к таинству Имени в себе самом. Просвещение может стать языком этого Имени, причем каждая попытка построения культуры, каждый способ ее осуществления может донести нам нечто неведомое, то, что еще не открылось, но может открыться только в таком-то конкретном человеке, в таком-то его начинании или слове. Он именно для того и рожден, послан в мир, чтобы своим малым человеческим светом или усилием зажечь Свет, который просветил нас, чтобы, прибегая к человеческим именам, найти Имя для тишины, для словесной «нищеты» Слова.

В Евангелии от Матфея есть фраза, которая многих продолжает смущать. Говоря о приближении Страшного Суда и Втором Пришествии, Христос пророчествует: Не успеете обойти городов Израилевых, как приидет Сын Человеческий (10:23). Мне всегда казалось, что мы, христиане, лишь едва начали обходить города Израилевы, что Евангелие еще далеко не проповедано полностью, заповедное Имя Божие не нашло и малой доли тех человеческих имен, в которые оно должно облечься, Слово еще не раскрыло всей ошеломительной своей новизны и прямизны, что полнота его далеко не разлилась по всем человеческим емкостям и сосудам, какие должна была бы наполнить, что священная тайна Троицы еще не взыскала, не успела призвать всех своих сотаинников и служителей, да и сами города Израилевы, рассеянные в нашей истории, в наших культурах и нашем будущем, не только не обойдены, но еще и не открыты…

На пути к тем городам, начавшемся, как в апостольские времена, еще в эпоху гонений и глухоты, Сергей Аверинцев стал одним из самых крепких, неутомимых паломников.

Ключ общения, Или уроки начальной молитвы

Переводчик этой книги никогда бы не решился представлять ее читателю, если бы милостью Божией ему не было даровано углубленно долгое общение с ее автором. Это общение стало для него если не школой молитвы в прямом смысле слова, то, по крайней мере, прикосновением к тайне молитвы или просто присутствием у того бесшумного потока воды (Пс 41:2), коим становится всякое существование, устремленное к Богу крепкому, живому. Из этого присутствия вблизи, вслушивания в тот источник воды живой, что невидимо омывает собой всякое слово, каждый жест или просто взгляд твоего собеседника, родился и опыт прочтения этой книги. Ее мысль не следует выискивать между строк, она лежит на поверхности каждой страницы, хотя усвоение ее требует усилий всей жизни. Начиная с эпиграфа, автор прежде всего убеждает нас в том, что древние Отцы Церкви писали не только для умственного обогащения своих читателей и что христианская вера не может быть богатством, лежащим втуне; оно требует для себя реализации, приложения сил, или, как говорил преподобный Серафим, «выгадывания времени для получения небесных благ». Такое «выгадывание» есть работа, действие, событие, постоянно совершающееся в нас и дающее проявиться Духу, что безмолвно свидетельствует о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами… о Слове жизни (1 Ин 1:1). Оно, Слово, есть тот «добрый залог», что постоянно питает собой подлинное – писаное и неписанное – Предание Церкви. Речь идет о Предании как о переданной нам, усвоенной нами ортопраксии, или «жизни в Духе», и книга иеромонаха-бенедиктинца Габриэля Бунге служит кратким, богословским, но также и практическим введением в это жизненное искусство молитвы.

На русском языке существует немало книг, служащих «школой молитвы», или исповеданий, рассказывающих об опыте ее. Среди тех, что наиболее читаются сегодня, следует в первую очередь вспомнить книги митр. Антония Блума, архим. Софрония Сахарова, не говоря уже о трудах свв. Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова и неувядаемых «Откровенныхрассказах странника». Все они привлекают наше внимание к тому, о чем книга о. Габриэля Бунге говорит сдержаннее всего, к каким-то ощутимым плодам или же к трудностям и «переживаниям», что должны стать вместилищем Духа. Если же мы будем говорить об этой книге, оставаясь в логике павловского образа, избранного о. Габриэлем, она окажется скорее произведением того высокого «гончарного искусства», что должно предварять собою похищение молитвенного огня. Сокровенный и радостный опыт молитвы остается здесь слегка затворенным, как бы апофатическим и все же согревающим изнутри стенки этого «сосуда» или, если угодно, метода. Материалы, которые берутся для его изготовления, суть наши дни и часы, наши жесты и усилия, проще говоря, быт и жизнь, однако все это «замешивается» и высветляется изнутри словами Писания. Каждое утверждение в этой книге словно «воспитано» и проверено Словом Божиим, и читатель чувствует себя крепко схваченным им и протягивает руку, чтобы идти дальше.

Эта книга стремится приобщить нас кчтению Библии, так чтобы это чтение становилось молитвой по ней, ибо так читали ее первые христиане, так молились по ней Отцы Церкви. И если, по словам одного из них, «все Писание свидетельствует о Христе», то в такой же мере все оно учит и молитве Христу. И не только учит, но и молится с нами и в нас. Да, собственно, только молитва «от» Писания и может быть подлинной, той «изначальной» молитвой, которой молились апостолы, мученики, и все те, кто «построил», «изваял» наподобие сосуда или выразил доставшуюся нам в наследство веру. «Благодать начала», заложенная в этой молитве по Писанию, проистекает прежде всего из древности и святости самого истока, но не только. Она глубже, бытийственнее, ибо заложена в нас самих, сотворенных по «образу образа Божия» (Ориген), «а, стало быть, и Сына, – комментирует о. Габриэль Бунге, – Сына, Который в абсолютном смысле и есть «Образ Бога»». «Образ Сына» раскрывается в нас уже в нашей «соотнесенности с Богом» (бл. Августин), в молитве к Нему, в живом общении с Ним. «Оставаясь верным всему тому, что было «от начала», человек, связанный со временем и пространством, входит в тайну Того, Кто пребывает свободным от этих ограничений, Кто вчера и сегодня и во веки Тот же, то есть в тайну Сына, Который в абсолютном смысле пребывает в «начале». Поверх пространства и времени это общение созидает постоянство и тождество в том самом мире, что подвержен вечному изменению». Эта одна из основных, хотя и предельно сжатых предпосылок молитвенной практики «по учению святых Отцов» относится к важнейшим урокам этой книги. Она говорит нам о том изначальном, «пребывании-в-тождестве-с-собой», что было, наверное, доступно лишь первым людям в раю и что после Воплощения и Искупления дается только святостью, т. е. трудолюбивой верностью тому самому божественному началу, что действует в нас как та заложенная до всякого времени, но не утратившая своей силы закваска, сообщающая нам утраченную цельность. И эта цельность, как «плод Духа Святого, живущего в нас» и «свидетельствующего о Сыне», есть вместе с тем и освобождение внутреннего нашего человека от пут греха, сковывающего нас в самой глубине нашего существования. И потому, даже пройдя разные высокие ступени мистического опыта, говорящего об интенсивных ощущениях иных миров, мы испытываем потребность вернуться в начальные классы, чтобы, отдав руку седобородому учителю, пойти за ним тем издревле проложенным путем покаяния и завоевания внутренней благодатной свободы.

Грехопадение, по емкой формуле Карла Барта, положило разделение между человеком и Богом, одним человеком и другим, и внесло его внутрь самого человека. Но дело заключается не только в констатации безнадежности этого раскола и в пафосе верования, что Бог в конце концов освободит нас от него и без нас, но прежде всего в твердой и смиренной решимости обратиться к Богу за помощью, пойти навстречу Ему и вместе с Ним, с упованием лишь на Него начать работу по преодолению раскола, т. е. возвращению тождества с самими собой и с заложенной в нас изначально тайной Сына.

Книга о. Габриэля, несет свое свидетельство о том, как вернуться к этой тайне, и внимательный ее читатель поймет, что в ней нет ничего, чему бы автор не научился прежде всего сам, что бы он не прошел и не освоил на собственном опыте. И потому ее можно читать не как пересказ книжного учения, а как рассказ о жизненном пути и труде. Суть этого пути, как мы сказали, в возвращении и обновлении апостольского Предания, ибо всякое творческое открытие «начал» есть и сокровенное, т. е. совершающееся внутри личности обновление их. «Церкви, с каждым веком настраивая новый этаж своей истории, – говорит о. Габриэль в частных беседах, – все более удаляются друг от друга. Поэтому я решил спуститься на первый этаж, целиком занятый апостольским наследием, и поискать там. И я нашел все, что искал, все, что вообще ищет человек нашего времени, то сокровище духовной жизни, коим небрегут строители верхних этажей».

Не только книга, но и весь путь и опыт о. Габриэля Бунге отмечены этим открытием, о котором по-своему он хочет рассказать как христианскому Западу, так и Востоку. Немецкий студент, специалист по библеистике и древней истории, он в начале 60-х годов после путешествия в Грецию открывает для себя восточное монашество, которое помогает ему найти свое призвание в монашестве западном. Он отказывается от академической карьеры, принимает постриг в бенедиктинском монастыре и после долгого поиска собственного пути становится в восьмидесятом году отшельником и находит свою «пустынь» в Швейцарских Альпах, где и по сей день живет по строгому древнемонашескому уставу. Как это бывало уже не раз, в особенности в древней Руси, мало кому известный очаг молитвы начинает притягивать многих из тех, кто испытывает духовный голод. В часы приема, за исключением дней поста (строго соблюдаемого в ритме православной или скорее нераздельной Церкви), его дом в горах становится своего рода духовным перекрестком людей с Востока и Запада, ищущих совета, духовного руководства или глубокой исповеди. О. Габриэль хорошо знает свои скудельные сосуды, и книга его выросла прежде всего как ответ на их вопрошания и поиск. Однако опыт двух разделенных христианских миров глубоко различен, и к каждому из них эта книга обращается по-своему.

Так, Западу, если мы вслушаемся в это обращение, он говорит: ту жажду Духа, которую вы сегодня испытываете, вы стремитесь утолить из чужих, подернутых гнильцой колодцев какого-то экзотического Востока, смешивая в одну дурманящую смесь восточную медитацию, йогу, кришну гностиков и травы Тибета. Между тем, все у вас есть под рукой, но не на чужом, а на вашем, евангельскими корнями своими еще не отсеченном от вас Востоке, о котором вы просто наглухо забыли. Именно там все еще бьют источники той самой воды, которую вы жаждете, но не видите, отождествляя все древнее с музейным и все изначально христианское с безнадежно средневековым.

Что касается Востока, коль скоро мы отождествим с ним православие, то оно, если мы вспомним слова Апокалипсиса, остается первой любовью (Откр 2:4) автора этой книги, любовью, которой он не оставил и по сей день, которой он продолжает служить и молитвой, и книгами, и проповедью. Однако для о. Габриэля жизнь Духа никак не определяется только географией или даже исповеданием; она там, где есть преображающее нас духовное делание и жизненная, духоносная верность началам, а не только декларация о таковой верности или надежная справка о ней. «Внутреннее делание» есть не только подражание древним, но прежде всего встреча лицом к Лицу, обращенность к тому Лику коим запечатлен каждый из нас. Настоящий «Восток» – не в обладании только зарытым где-то добрым бисером, но в реальном «обороте» его в вере и житии, и не в безликой всеобщности, но в глубочайшем библейском персонализме. И всякое Предание подлинно только тогда, когда оно растет от корней Писания, объединяющего все стороны разделенного христианского мира.

На первый взгляд кажется, что о. Габриэль Бунге принадлежит к тем, кто болеет ностальгией по Востоку, этим, хоть и нечастым, но весьма характерным для христианского Запада душевным недугом, ищущим для себя прибежища в восточном обряде. При этом обряд, даже выражая собой душевно чистую (т. е. вовсе не какую-то хищно прозелитическую) любовь к древневосточному Преданию, облекая или скорее наряжая им как литургическую, так иногда и повседневную жизнь, незаметно, исподволь вступает в какое-то неуловимое противоречие с его содержанием, его духом. Как и всякая ностальгия, он свидетельствует о затаенной душевной трещине, о скрытом противоречии между чаемой родиной и пресной реальностью вокруг нас, которое тем или иным путем всегда выходит на поверхность.

О. Габриэль Бунге сознательно отказался как от этого тоскующе подражательного пути, так и от восточного обряда, избрав, как мне думается, духовно более мудрый и душевно более цельный путь, путь верности вселенскому Преданию, оставаясь в своей Церкви и в своей традиции. Это путь служения православию на Западе, но не извне, не в разрыве со своей почвой, как это происходит со всеми, кто с шумом, хлопаньем дверей и отрясанием праха время от времени переходит из Западной Церкви в Восточную. (На Востоке, в России, подобный путь психологически с тем же комплексом надлома и разрыва проделывается иногда в обратном направлении). О. Габриэль никуда не переходит; он остается католиком, следуя уставу св. Бенедикта, но «жительствуя», молясь и веруя при этом православно. И внешним «иконным» своим обликом, и духовным складом он напоминает одного из тех древних (почти забытых у нас) латинских монахов, имена которых во множестве можно найти и в православных святцах.

Говоря о православии, мы не имеем в виду какой-либо из островков национальных православных Церквей, разбросанных и затерянных на двух географических материках, именуемых «Запад». Речь идет о православии как о «месторождении Духа», что залегает глубже человеческих разделений. Оно не исчезало и из католической Церкви, хотя и находится по большей части в забвении, небрежении или же в бережном музейном хранении под академическим толстым стеклом. В своей церковке в горах над Лугано о. Габриэль ежедневно в семь утра (промолившись перед тем еще три часа в своей келье по греческому молитвослову) служит литургию святого Амвросия Медиоланского (ибо Лугано остается «канонической территорией» амврозианского обряда). Максимально расширенную и обогащенную, но все же никак не смешиваемую с литургией святого Иоанна Златоуста. И все его служение (каклитургическое, так и молитвенное и писательское) пронизано мыслью, что и Запад духовно может быть – и в истоках своих остается – православным, только он забыл о своем православии; и потому путь к единству есть прежде всего пробуждение памяти.

Именно обретение или творение общей памяти, но не о прошлом, а о вечном и изначальном, должно послужить примирению и соединению Церквей. Это то христианское единство, которого, процитируем еще раз Карла Барта, не достигают, а открывают как нечто, что не может исчезнуть из общего апостольского наследия. Поэтому о. Габриэль не принимает и не употребляет слова «экуменизм», находя его поверхностным, мирским, не отвечающим ни трагизму раскола, ни серьезности усилий по его преодолению. Экуменизм на Западе стал своего рода негласным договором о вечном перемирии (ибо все уже забыли из-за чего, собственно, таким пожаром гудел когда-то сыр-бор), о признании за каждым права быть тем, кем он быть хочет при всей его чужой, но вполне уважаемой религиозности. Разумеется, такой экуменизм принес и еще принесет немалые плоды по части устроения пристойного проживания на съежившейся нашей планете и преодоления того типа воинствующего благочестия, что даром выписывает индульгенцию на какую угодно священную злобу против всех оскорбляющих величие Божие раскольным исповеданием или «богодерзким» обрядом.

Простенькая эта добродетель всегда улыбающегося, экуменического добрососедства делает его если не нравственно выше, то во всяком случае куда безвредней всякой нервно насупленной, угрюмо пылающей ревности. Но такой экуменизм, по сути, на добрососедстве и кончается, как бы иссякает на заверении в невмешательстве в дела другого и почти концертном, пафосном исполнении совместной экуменической молитвы однажды в год. Он отнюдь не предполагает ни подлинного «таинства встречи» во Христе, ни даже чаемого братства с нашим ближним из дальней конфессии в Царстве Христовом. Поэтому о. Габриэль не участвует в этом шумном экуменизме, избегает говорить о нем (понятно, что отнюдь не из любви к знаменам той яростной ортодоксии, о которой он упоминает и с болью и с улыбкой как об игре подросших детей, что никак не могут повзрослеть). Он живет вселенским Преданием, для которого, по бедности нашего словаря, столь цветистого на выражения оттенков вражды и столь скудного, когда дело касается мира, и не подберешь иного слова, кроме как все тот же «экуменизм» или «единение в памяти», понимая под «памятью» общую сокровищницу молитвенного делания, напоившую собой как Запад, так и Восток.

Впрочем, слово «экуменизм» следовало бы заменить другим ключевым библейским словом «общение». «Это общение (κοινονία), – пишет он в начале своей книги, – и есть то, что Писание называет «Церковью» и «Телом Христовым». Оно обнимает всех «членов» этого Тела, живых и усопших в Господе. Связь между членами этого Тела столь тесна, что усопшие уже не «отсохшие члены», ибо у Бога «все живы».

Поэтому тот, кто хочет иметь общение с Богом, не вправе оставить в стороне тех, кто до него удостоился такого общения. Веруя их «благовестию», тот, кто родился после них, вступает в это общение, в котором свидетели и служители Слова уже с самого начала – и навеки – остаются живыми. И потому истинная «Церковь Христова» есть лишь та Церковь, которая остается в живом и непрерывном общении с апостолами, на которых Господь основал Свою Церковь».

Книга о. Габриэля Бунге, выросшая из биографии ее автора, дает не только пройденные им самим уроки молитвенного труда, но и открывает в практике молитвы источник общения с апостолами и святыми Отцами в Церкви Христовой. Это общение имеет свое духовное пространство, оно несет в себе неподвижное время Церкви, которое, пребывая в тождестве-с-собой, в то же время неизменно обновляется во всяком новом историческом опыте, через который пролегает путь Отцов, да и во всяком человеке, всякий раз заново открывающем в себе благодатный источник богообщения. В этом смысле книга о. Габриэля словно овеяна той «безмолвной тайной первохристианства», которая может послужить и истоком будущего, уже существующего, хотя и не раскрывшегося еще церковного единства. Путь к «соединению всех», словно говорит нам автор этих начальных уроков о молитве, пролегает через библейский и апостольский опыт жизни в Духе, которая есть утраченный нами ключ общения между Западом и Востоком, которое, по убеждению автора, никогда не прерывалось окончательно.

Русское слово «ключ» мы можем понимать в обоих его значениях: и как источник вод и как инструмент, коим отпирают то, что заперто на замок. Это не экуменизм глиняных хрупких сосудов, коим он остается и по сей день, но совместное пребывание в Духе того сокровища, которое в них хранится, и каждый может подобрать к нему ключ, вернувшись к началу, к живой воде общего Предания. Поэтому о. Габриэль не отрекается от Запада, но остается верным православию его, ибо ключ бьет и здесь; следует только разыскать его, «разомкнув» опыт восточных Отцов и тем самым вернув Запад Востоку. Автор «Скудельных сосудов» не проповедует единство, но каждодневно живет им, неслышно идет по нему проповедуя его молитвой, книгами и беседами в самом центре Западной Европы, и путь его, скрытый за текстом, и есть один из главных уроков этой книги.

Когда мы вслушиваемся в него, то, кажется, что здесь, в горах над Лугано, оживает древняя и северная Фиваида, здесь Евагрий и Макарий Великий встречаются с Бенедиктом Нурсийским и преподобным Сергием Радонежским, духовным наследникам которого о. Габриэль Бунге посвятил свою книгу о «Троице» преп. Андрея Рублева. В этом смысле весь облик, весь духовный и жизненный строй о. Габриэля дышит профетизмом и являет собой то единство, которое само говорит о себе в праведниках и людях молитвы.

Нашу попытку как-то представить автора «Скудельных сосудов» я закончу словами Сергея Аверинцева, взятыми из его предисловия к книге о «Троице» преп. Андрея Рублева, названной в немецком оригинале «Другой Утешитель». Представляя ее автора, С. Аверинцев вспоминает о своей встрече с ним:

Когда судьба позволила мне повстречать о. Габриэля Бунге не только в его книгах, но «лицом к лицу», я с восхищением слушал его слова, свидетельствовавшие не только об искренней и неподдельной любви к православной традиции, но также и о неожиданно точном понимании особенностей русского православия и специально нынешней его ситуации, как если бы он переживал ее изнутри… И потому эта книга – победа «над враждой мира сего» и утешение для всех, чьему сердцу дело единства дороже всего, руководство на пути к цели, указанной в Первосвященнической молитве Христа: да будут все едино (Ин 17:21).[121]121
  Gabriel Bunge, Das Andere Paraklet, Verlag Der Christliche Osten, GmbH 1994, стр. 8.


[Закрыть]