Текст книги "Наречение имени"

Рыцарь веры

«Папа умирает, и словно все человечество переживает агонию…», – писал своим родителям Джованни Батиста Монтини, будущий Павел VI (1963-1978), после кончины Бенедикта XV в 1922 году[157]157
  Этот папа, чье имя выбрал кардинал Йозеф Ратцингер, избранный на Римскую кафедру, остался в истории как самый последовательный противник Первой мировой войны, которую он называл «бесполезной бойней».


[Закрыть]

В течение нескольких дней весь католический мир, казалось, переживал агонию Иоанна Павла П. С ним уходила эпоха, которая еще дышала его присутствием. Для многих миллионов она уже сделалась частью их существования, их собственных отношений с Богом. В католичестве, в отличие от православия, личность предстоятеля Церкви налагает заметный, может быть, слишком заметный, отпечаток на верующих; на время она словно становится живой иконой их исповедания. Щедрая доброта Иоанна XXIII, интеллект, воля, печаль, которые постоянно светились в глазах Павла VI, даже неизменная улыбка, запечатлевшая 33-дневный понтификат Иоанна-Павла I, – все это на глазах делается как бы частью церковного наследия, едва ли не становится неотъемлемой частью веры.

Основное наследие Римского первосвященника – сама его личность, со всей отложившейся в ней жизнью человека, внешней, видимой и невидимой, глубинной. Начнем с видимого; простое перечисление трудов Иоанна Павла II должно стать списком рекордов: 70000 страниц подписанных им документов (энциклик, апостольских конституций, посланий, неисчислимого количества проповедей и речей). Шесть выпущенных авторских книг[158]158
  Не бойтесь, интервью французскому журналисту Андре Фроссару (1987); Переступить порог надежды (1994); Дар и тайна. К 50-летию моего рукоположения во священство (1996); Римский триптих (поэтический сборник, 2003); Встаньте, идем отсюда (2004); Память и идентичность (2005).


[Закрыть] (их не писал ни один папа до него); более 17 миллионов паломников, принятых им в Ватикане. За время своего понтификата около 500 человек было причислено им к лику святых и свыше 1300 к чину блаженных – больше, чем сделали все предыдущие папы за пять веков. Он совершил 250 поездок, из них 104 по миру (когда Кароль Войтыла стал священником, для Пия XII было немыслимо покинуть Рим, а его предшественнику – Ватикан), был редактором таких документов, как «Катехизис Католической Церкви» и новый «Кодекс канонического права», установил дипломатические отношения со многими странами (Англия, Дания, Россия, Украина, Израиль), не переставая при этом руководить Церковью, назначать епископов и кардиналов, контролировать все важнейшие процессы, происходящие внутри нее и вовне.

Какой же след оставила эта необозримая деяте-льность на протяжении почти 27 лет, совершенная им в том возрасте, когда большинство его ровес-ников проводит время перед телевизором или выращивает розы в своем саду? Каким образом была запечатлена история, в которой он стал одним из главных действующих лиц? Попробуем присмо-треться к этому человеку, отделив наш взгляд от вековой конфессиональной полемики, от того, насколько в период его понтификата нас устраивала политика Ватикана, и того, как, по нашему мнению, именно этот папа и вообще всякий Римский перво-священник должен был бы себя вести.

На первый план выступает прежде всего его рыцарское служение своей Церкви, а в центре его – поиск подлинного человека и борьба за него. Кароль Войтыла вступил на папский престол сложившимся философом-персоналистом. Он был автором большого антропологического труда «Личность и действие» (Osoba і czyn), провозглашавшего наличие в духовном составе человека неделимого онтологического ядра, соединяющего его с Богом. В первой же своей энциклике «Искупитель человека» Иоанн Павел II говорит о нестираемом присутствии Христа во всяком человеческом существе. Он становится глашатаем христоцентрического гуманизма, который лежит в основе всех его документов, встреч, паломничеств. На вопрос, почему он неустанно колесит по всему миру папа отвечал, что готов идти навстречу всякому человеку, ибо он искуплен Христом, какой бы ни была его раса и религия.

В основе всей его деятельности – видение тайны Божией в глубине человека, от него начинается путь к защите его прав, первое из которых – право совести как основа всех гражданских свобод. Проживший пять лет под немецкой оккупацией, а затем более тридцати – в коммунистической Польше, папа лучше западных его собратий знал, что такое власть утопий с их коллективной одержимостью (хотя на его родине все это имело совсем другие масштабы, чем в СССР). Настойчивость, с которой он напоминал о попрании человеческого достоинства, снискала ему на Западе славу победителя коммунизма – честь, от которой сам он, впрочем, неизменно отказывался. Он был прав; тоталитарные режимы не падают от радиопередач с усеченными папскими речами. Однако его гимн свободе своим «невидимым струением» (по давнему образу Солженицына) проникал за кордон империй и будил какую-то надежду.

В то же время папа выступает одним из самых жестких критиков потребительской цивилизации. «Вы хотите свободы? Но какой? – обращается он к польской молодежи в 1991 году – Свободы лишать жизни неродившегося ребенка?» Его критика вытекала из его видения духовного обновления Европы. Ради этой цели он идет против течения, становится противником «современного взгляда на вещи». Его обличение дряблости, корысти, бессердечия благополучного мира звучало иной раз сильнее анафем наших почвенников, но при этом никогда не исходило из мифа о неком минувшем золотом веке повального и похвального единодушия. Это видимое противоречие не раз ставилось ему на вид: если папа повсюду настаивает на соблюдении прав человека, почему он так упрямо попирает права женщин, готовых принять священство? Почему, выступая против бедности в странах Третьего мира, он отказывает католикам в праве на ограничение рождаемости (единственный рекомендуемый метод регулирования – воздержание от супружеских отношений в периоды, благоприятные для зачатия). Почему, желая донести христианство до всех, он борется с сексуальной вседозволенностью, не одобряет противозачаточных средств, не допускает права на развод и называет однополую любовь грехом – словом, которое вообще выходит из обращения западного христианства? Нарушитель традиций и протоколов, если говорить о личном его стиле, Иоанн Павел II сохраняет за собой стойкую репутацию консерватора, разумеется, в понятиях католического мира. На римского первосвященника нередко смотрят как на «начальника веры», который может переменить ее росчерком пера, он же ощущает себя хранителем Предания, которое ему доверено, за что православный епископ Венский Иларион (Алфеев) назвал его даже «православным» папой.

Защита человеческой жизни от зачатия до последнего вздоха – другая тема понтификата Иоанна Павла II, которая не снискала ему большой популярности в «прогрессивных кругах». Эмбрион – личность, чудо Божие, вызванное к жизни людьми, он нуждается в защите и равных правах с теми, кому довелось родиться.

Одна из важнейших его инициатив – проповедь, которой он дал имя: новая евангелизация. Страной его миссии стала вся планета Земля. Новая евангелизация была ответом на почти обвальную секуляризацию Запада, но также и на рождение и подъем христианства в Азии и в Африке. Его целью стало возвращение Европы к ее христианским истокам. «Франция, что ты сделала со своим крещением?», – обращался он к той, кого Рим издавна называет «старшей дочерью Церкви». Основой его проповеди была весть о милосердии Божием, о том, что Христос ждет каждого человека. Чтобы донести до людей весть о Боге Живом, нужно было говорить с ними не торжественным языком документов (хотя этой теме было посвящено немало его работ и прежде всего энциклика «Бог, богатый милосердием»), но передать ее своим голосом, своим теплом, своим человеческим даром быть с ними. После взятия Рима войсками Гарибальди римские первосвященники не выходили за стены Ватикана, и хотя несколько путешествий за границу совершил уже Павел VI, лишь Иоанн Павел II стал паломником всего земного шара. Кажется, не осталось таких мест на земле, кроме России и Китая, где бы он не побывал. «Мои поездки – это взаимообмен верой и любовью», – говорил он. Он сознавал, что должен донести имя Христово в такие уголки планеты, где его никогда до того не слышали.

Новой евангелизации сопутствовал межрелигиозный диалог, инициатором которого он стал. Трижды Иоанн Павел II собирал всех религиозных лидеров мира в Ассизи для совместной молитвы о мире – такая инициатива казалась рискованной даже близкому его окружению. Он был первым папой, вошедшим со словами приветствия в мечеть в Дамаске и в синагогу в Риме, молившимся у стены плача в Иерусалиме, назвавшим евреев «старшими братьями». Антисемитизм, который, как чесотка, все еще прилипает к людям, полагающим себя христианами, был не раз назван им «грехом против Бога и человека».

Он был первым папой публичного покаяния, неслыханного до сей поры в католической Церкви. Если Бог дарует Церкви святость, то в чем же можно каяться, кроме как тайно, на исповеди, в личных своих грехах? Иоанн Павел II не захотел более оставаться пленником этой логики. Он просил прощения за крестовые походы, за инквизицию, за гонения на евреев, за преступления, совершенные сынами католический Церкви. Многие упрекают его, что в том-то и том-то он еще недокаялся, что надо было пойти еще дальше и признать вину и своих предшественников. Возможно, эти упреки справедливы. Но это был лишь первый шаг, который, может быть, станет началом новой традиции.

Вступив на кафедру, считающуюся в Риме престолом Святого Петра, папа заявил, что до начала нового тысячелетия Церкви должны покончить со скандалом христианского разделения. Этого не произошло. В эпоху Иоанна Павла II разделение стало, пожалуй, еще глубже, как с протестантами, идущими по пути все более радикальных реформ, так и с православными, только что вышедшими из тисков и обвиняющими Рим в прозелитизме. Мечтой о единстве остались его энциклики: «Да будут все едино», в которой папа впервые предлагает обсудить границы власти римского первосвященника (главный предмет пререканий между католиками и прочими христианами), «Апостолы славян», посвященная Кириллу и Мефодию, «Свет с Востока», где с настоящей влюбленностью папа пишет о восточной литургии и духовной жизни, которые он открыл для себя на Римской кафедре.

Папа-мистик, чье служение Церкви протекало под знаком Totus Tuus (всецело твой), обращенным к Богородице, богослов культуры (в прошлом драматург и актер-любитель), не раз обращавшийся к людям искусства, социальный мыслитель, посвятивший несколько энциклик богословию труда, полиглот, перед всяким своим паломничеством успевавший познакомиться с языком той страны, в которую отправлялся (корейским, суахили, йоруба… не говоря уже о почти всех европейских, на многих из которых он говорил свободно, плюс греческий и латынь), поэт, для которого поэзия была интимным собеседованием с Богом, апологет веры, но прежде всего пастырь, без каких-то особых видимых усилий внушавший к себе любовь сотен миллионов людей и под конец заставивший даже немощи своего тела и саму смерть служить своей миссии – не слишком ли много было отпущено сыну младшего офицера из захолустного польского городка? Или действительно служению римского епископа посылается какая-то особая харизма?

Однажды мне довелось говорить с его бывшим духовником, старым польским священником. «Он совсем не меняется, – сказал он. – Это тот же Кароль Войтыла, которого я когда-то знал».

«Радуйтесь, как радуюсь и я», – были его последние слова, переданные толпе молящихся перед его окнами на площади Святого Петра.

Одинаково непринужденно он умел разговаривать с миллионными толпами и с собеседником с глазу на глаз. И каждый чувствовал, что он обращается именно к нему. Мне хотелось бы вспомнить о двух таких беседах и закончить эту «попытку портрета» двумя свидетельствами: православного богослова Оливье Клемана и автора этих строк.

Внезапно отворилась маленькая дверь и меня ввели к папе. Он был одет в старую белую сутану, порядком поношенную, с обтрепанными манжетами. Он принял меня очень просто, с большим чистосердечием. «Дубового языка» не было и в помине. Мы говорили с ним три четверти часа, говорили, конечно, и о смерти. Он сказал мне о своей любви к православию, в особенности русскому. «Если мне удастся поехать в Россию, я поеду туда прежде всего, чтобы поклониться мученикам на местах их «страстей»», – эти места были ему точно известны. Но в конце он сказал: «Я знаю, что не поеду в Россию…» С тех пор я видел его еще раз, но очень недолго, он постарел, сгорбился, но по-прежнему его снедало упорное желание достичь сближения христианского Запада и Востока. И ему хотелось посетить Восточные Церкви, чтобы принести слова примирения.[159]159
  Во Христе Воскресшем нет больше смерти, нет разделения. Беседа с Оливье Клеманом, XPICTIANOС, Рига, стр. 152.


[Закрыть]

Первое, что поражало при встрече с ним, был его взгляд. Он словно вбирал вас в себя, говорил каждому: «ты мой желанный гость, но оба мы с тобой – дети Божий». Папа никогда не садился за стол один. К каждой его трапезе приглашались какие-то непротокольные, чаще неименитые собеседники. Он хотел видеть разных людей, расспрашивал обо всем, и, если представить себе со сколькими людьми он частным образом беседовал во время своих завтраков, обедов и ужинов, то можно предположить, что, наверное, он был самым информированным человеком в мире. В его обществе было как-то легко и непринужденно, настолько, что собеседники могли забыть, с кем они сидят за столом. Папа позволял себя прерывать и умолкал, как только начинали говорить другие. Всякой трапезе предшествовала краткая молитва в личной часовне папы, там, где у него на алтаре последние годы стояла икона Казанской Божией Матери, которую он затем вернул Русской Церкви. Чаще всего молился он именно перед ней. Любой гость, кто был рядом с ним, не мог не ощутить подлинности и углубленности его молитвенной силы. Эта сила передавалась почти физически. Его сосредоточенность становилась свидетельством какого-то близкого, трепетного Присутствия. Непроизвольно рождалось ощущение, оставшееся во мне от молитвенного опыта тех немногих православных старцев, которых мне довелось знать. Невидимое таинство единства совершалось именно здесь и теперь. Оно оставляло нестираемый след во всех, кто когда-либо встречался с этим человеком.

Призвание и сердце Брата Роже

Священник ранним утром торопится на литургию, дети в театре смотрят какую-то пьесу ребенок что-то строит из песка на берегу моря, как будто неподалеку от родителей… Нам хорошо в этом мире, его опоры кажутся прочными, всему свое время: родиться, любить, умереть непостыдно, мирно, насытившись днями. И вдруг чья-то темная рука высунется откуда-то и опрокидывает разом «доброту» нашего бытия словно некрепко поставленную декорацию: по дороге в храм священник зарублен кем-то, кого никогда не найдут, детей берут в заложники террористы, а потом травят «освободители», ребенок становится жертвой насильника, который душит его… Пытаюсь представить вечерню в храме Примирения в Тезе: мягкий августовский вечер в Бургундии, горят тысячи свечей, стройное пение, в центре маленькая хрупкая фигура старца, 4 месяца назад отметившего свое 90-летие. Вдруг из толпы молящихся выделяется женщина, вот она вблизи хрупкой фигуры в белом, три глухих удара ножа, смятение, чьей-то вскрик, один, другой, белое облачение залито кровью. Брат Роже умирает без звука, даже не обернувшись.

Потом она скажет, что не хотела убивать. В течение жизни она будет придумывать десятки, сотни объяснений, чтобы понять движущие силы своего безумия, пока не заставит себя поверить в какое-то одно, хотя и оно не принесет ей покоя. Психологи и психиатры будут ломать головы над подобным казусом. Однако зло в чистом виде необъяснимо. Кто-то воспользовался – может быть на какой-то час или меньше – внушаемой, колеблемой всеми ветрами душой, которая так, наверное, и не поймет, что же с нею тогда случилось.

Когда Роже Шютц обрел свое призвание, зло, как потоп, затопило большую часть Европы: войны, торжествующие антихристианские режимы, гонения на Востоке, геноцид на Западе. 1940 год, Франция только что оккупирована. 25-летний протестант, избравший безбрачие, чтобы целиком посвятить себя Богу, отправляется на велосипеде из свободной Женевы в маленькую деревушку Тезе в Бургундии, на родину своей матери, чтобы основать новую общину, в которой все могли бы почувствовать себя братьями. В годы войны с немалым для себя риском он будет прятать там евреев.

Смолоду, – писал потом брат Роже, – я поражался тому что христиане, взывая к Богу любви, тратили столько энергии на то, чтобы оправдать свои разделения. И я сказал себе: для того, быть со Христом, есть ли что-то более простое, более прозрачное, чем жизнь, отданная тому, чтобы постоянно, день за днем служить конкретному примирению? Тогда я решил, что нужно создать общину людей, готовых отдать поиску его всю жизнь.

Как в древних монашеских общинах, на зов, пусть и неслышный, но невидимую власть имеющий, потянулись призванные им из разных стран и христианских исповеданий, сначала протестанты, вслед за ними и католики. В 60-е годы Тезе, чье имя становится известным всей планете, превращается в своего рода постоянно действующий слет христианской молодежи, на сегодняшний день также и православной. Люди прибывали с «ритмичностью волн» и находили то, что искали: кров, сердечность, постоянную молитву, уважение к вере каждого, может быть, никогда не испытанное ими ощущение братства, несокрытую тайну любви. С конца 70-х годов земля Тезе уже стала слишком тесной для встреч десятков и сотен тысяч, и тогда община начала организовывать их в различных городах Европы.

Трудно представить, чтобы «движение Тезе» (собственно, название это условно, движение не носит никакого имени) родилось из призвания одного человека. Но коль скоро оно возникло, приняло форму, столь близко напоминающую первохристианские общины, значит, откликнулось какому-то увещеванию или велению Духа. И не только откликнулось, но продолжает вновь и вновь отзываться в других. Сейчас община братьев Тезе насчитывает около ста человек из 25 стран, принявших вечные обеты целомудрия, нестяжания, послушания друг другу и простоты жизни. Члены общины живут собственным трудом, не принимая никаких пожертвований. Если у кого-то из них есть средства, то перед вступлением в общину они должны раздать их нуждающимся. Некоторые из братьев живут малыми группами среди бедняков в других странах.

«Одна из чистых радостей Евангелия, – говорит брат Роже, – стяжание простоты сердца, которая включает в себя и простоту жизни».

Помню его небольшую приемную, где он беседовал с нами в начале 90-х годов. Дверь в его личную комнату была отворена, там был стол, лежанка на полу, рядом маленький иконостас из двух икон, кем-то, вероятно, подаренных, кажется, несколько книг. Это была та смиренная, благоуханная простота, которая стучала вам в сердце, словно просила принять.

«В глубине человеческого существа, – говорил брат Роже, – лежит жажда присутствия, молчаливое стремление к сопричастности. Никогда не будем забывать: смиренная жажда Бога – уже есть начало веры».

Собственно, это и было основой его богословия, если можно так его называть: жажда веры, присущая всем, всех объединяющая, тайна присутствия, никого собою не обделившая. Мир с Богом и с ближним, всяким ближним, мир, в котором нуждается каждый из нас. «Христос пришел не для того, чтобы создать еще одну религию, но чтобы принести общение любви каждому человеческому существу»,[160]160
  Olivier Clement, Taize, P. 1997, стр. 51.


[Закрыть] – вспоминает Оливье Клеман слова, которые ему довелось услышать в Тезе и над которыми размышлял он сам. Однако религии уже созданы, за плечами каждого из нас – необозримое наследие, должны ли мы бросить все и бежать назад? Брат Роже предложил выход – не богословский, не умственный, ибо одна мысль непременно противопоставляет себя другой, но – посвящением сердца, благословением мира всей своей жизнью. Он решил жить без противопоставлений, вне категорий «мы» и «они». На первый взгляд, казалось бы, несложно, но такая жизнь требует незаметного подвига, «невидимой брани» с тем, кто умеет лишь разделять и «носить меч». В этом и состоит призвание к примирению, и оно посылается как дар: соучаствовать в вере каждого, если в центре ее стоит Христос. Если нет, узнавать Его неузнанным, но неизменно присутствующим.

Конечно, нам, наследникам наших апостольских, богатых Преданием Церквей, такое богословие может показаться бедным, отчасти и неуютным. Его называют «народным экуменизмом»: жить и верить так, как если бы разделений не было. Но брат Роже жил и верил так, чтобы их не было, с сознанием, с уверенностью, что чудо единения может однажды расплавить их, что Христос – нестираемая точка света в глубине каждого человека. «Но не бойтесь, ревнители православия, – говорит Клеман. – Тезе никого себе не присваивает, не притязает быть Церковью. Тезе – лишь знак или порог Церкви, открывающейся примирению».[161]161
  Там же, стр. 12


[Закрыть] Здесь – если попробовать снять на минуту покрывало богатых и ученых преданий, лежащее у нас на сердце, – легче всего услышать правду слов апостола: Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона (Гал 5:22-23). Кажется, что каждое из этих определений – именно о нем, брате Роже. Среди всех этих следов, даров, знамений Духа Святого, не нахожу ни одного, которым бы он не обладал с преизбытком. Любовь, радость, мир… исходили от него, облекали каждого, кто был рядом.

Помню первую нашу встречу в начале 90-х годов. Мы приехали в Тезе с о. Михаилом Аксеновым-Меерсоном, одним из самых близких моих друзей, который уже бывал там и раньше. Первое ощущение, что мы вернулись в какой-то давний отеческий дом, в котором всегда нас ждали. Брат Роже говорил немного, он предпочитал слушать. Но каждое слово его было согрето какой-то необычной братской – апостольской или монашеской – теплотой. Когда мы расставались, он попросил о. Михаила благословить его. И стал перед ним на колени. На прощание мы вошли в его тесноватую келью и помолились без слов перед иконой Владимирской Божией Матери.

В последний раз я видел брата Роже в инвалидном кресле на похоронах Иоанна Павла П. Даже по телевизору было видно: немного жизни оставалось в нем. Можно ли было предположить тогда, что Бог еще благословит его на мученическую кончину, обратив человеческое безумие в последний знак неоспоримой святости?