Текст книги "На переломе эпох. Том 1"

Кубрик казармы, приготовленный к встрече молодых на «карантин», пах свежей краской и новыми яловыми сапогами. Двуярусные кровати были аккуратно заправлены. Бедиев сел на «прикроватную» табуретку, развязал свой вещмешок.

– Душары! Строиться в расположении с вешмешками! Вешмешки к осмотру!.. Достать содержимое! – сержант Ибрагимов вальяжно прохаживался по расположению, шлёпая жёлтыми пластиковыми тапочками с синей чернильной надписью «Ибрагимов», по бетонному полу, раскручивая ключи на капроновой верёвке. Всем своим разнузданным видом он демонстрировал однозначное превосходство и глубочайшее пренебрежение к молодняку.

Бедиев, как и остальные молодые солдаты, выскочил в расположение, держа в руках мешок с личным имуществом. Собственно, это было всё то, что ещё хоть как-то связывало каждого бойца с ушедшим в небытие временем гражданки. Это была единственная, на сей момент, хоть какая-то личная собственность. В его мешке ещё оставались какие-то припасы еды. Банка тушенки и хлебцы от полученного на последнем пересыльном пункте пайка, огрызок уже подтухшей колбасы, полураскрошенный кусок хлеба, пара тёплых носок, которые мама сама связала ему из своей старой кофты, распускать ту кофту он ей сам помогал в один из вечеров, зубря параллельно стих по «литре». Эти пустяковые, но такие милые сердцу мелочи, имеющие особую ценность, связующие его, словно невидимой пуповиной с прошлым, с детством и беззаботностью, с родным домом! Бедиев задумчиво вытащил зубную щётку, зубной порошок в бумажной круглой коробочке, кусок земляничного мыла, одеколон «Шипр».

– Висыпай всё! Что, спишь что ли? Команды не слишал?! – сержант несильно стукнул Жене кулаком по его серой «жучке».

– Чё? – недовольно сморщился солдат.

– Чо – по-китайски «жопа»! – важно заявил сержант. – Та-а-ак… рильно-мильные бери, паложищь в тумбочку! А ето чё тако-о-ое? – Ибрагимов поднял с пола пачку сложенных листков, перетянутых резинкой.

– Это стихи. Мои. Я пишу иногда.

– Поет! Твою мать! – Ибрагимов скривился, изображая полное отвращение. – Спрячь или сожги, чтобы никто болше нэ видел!

– Все продукты и все лышние предметы! Носкы и кофты тоже давай! Суда, в мэшок! Вшивники по Уставу нэ положено! Калбасу – в мусор! Патравитэсь, бараны!..

– А тебе, Хачык, особое прыглашение нужно?

– Я нэ Хачык, я Азат Озанян.

– Я твой мама нюх топтал! Ты был, мож, раншэ Азат Озанян, цурка. А тэпэр ты Хачик Озанян! Ты мэна понал? Давай кыдай в мэшок хавчык! Ха-ха! Хачык кыдай хавчык! Я совсем как поэт, да, Бэдыев!? Шайтан, э-э-э!.. – сержант был доволен своим остроумием.

Вскоре и мешок Ибрагимова и мусорка серьезно наполнились. «Раскулаченные» молодые бойцы стояли хмурые, у некоторых глаза были едва ли не на мокром месте.

– Выходы строитса на улицу! – скомандовал сержант и добавил. – На обэд! Потом потряс мешком:

– Там и захаваете ваш хавчик!

Он сунул банку подошедшему Разорёнкину и буркнул негромко себе под нос: «ну… то, что астанэтса…».

* * *

 
Полковая столовая.
Посторонись немного дед.
Духи рвутся на обед.
А если ты не отойдешь.
Могилу здесь свою найдешь.
 

Солдатский фольклор

Роты одна за другой прибывали к полковой столовой. Строились, слушая команды своих командиров, которые, после докладов дежурному по полку о прибытии их подразделений, заводили колонами по одному своих солдат в царство полкового начпрода. Молодые сидели пока отдельно от старослужащих. Так будет на протяжении всего «курса молодого бойца».

– Руки к осмотру! – молодые солдаты седьмой роты по команде вытянули руки, демонстрируя их чистоту перед приёмом пищи.

– Рядовой, что это у тэбя с руками? – замполит седьмой роты, кавказской внешности, застыл вопросительно над прыщавым белобрысым бойцом.

– Чирики… – рядовой Буряк втянул голову в плечи.

– Мыть руки нада чаще, таварыщ солдат! Сгниёшь весь скоро от грязи!

– Так точно!

– Что «так точно!?» Так точно сгниёшь, что ли? – передразнил бойца Хашимов.

– Так точно, товарищ старший лейтенант, мою я.

– Хреново моешь! И так же хреново отвечаешь.

– Так точно, товарищ старший лейтенант, виноват, исправлюсь!

– Вот так-то лучше! – Хашимов, услышав желаемый ответ, потерял к бойцу дальнейший интерес.

– Что за мешок, Ибрагимов? – замполит переключился на сержанта, – подарки из Самарканда, да?

– Вы же сами сказали, таварыш старший лейтенант… это их сухпай.

– Дай сюда. Посмотрим, – Хашимов забрал мешок у разочарованного сержанта и добавил, – солдату лишь бы пожрать, поспать и… отправить естественные надобности!

– Та-а-а-к, к приёму пищи приступить!

Услышав долгожданную команду, бойцы принялись жадно стучать ложками, поглощая варёную безвкусную сечку с жареной скумбрией, положенный маленький кусочек которой уже казался деликатесом. Хашимов выставил на стол банки с консервированной гречкой с тушенкой.

– Ибрагимов, открой. И поделить поровну, чтоб всем хватило!

Он заглянул ещё раз в мешок. На дне валялись ещё три банки тушенки: «Нормалёк! А это нам закусон на вечер!» – мысленно облизался старлей.

Ибрагимов открыл банки штык ножом, позаимствованным у дневального, который сидел тут же в ожидании своей пайки.

Сержант повертел банку в руках.

– Ешь, – плюхнул он банку перед молодым земляком.

Рядовой Гусейнов Джафар молча взял банку и запустил туда свою алюминиевую ложку.

Все немногочисленные банки быстро разошлись между некоторыми старослужащими и теми из молодых, кто имел национальную поддержку. Из молодняка ни Бедиев, ни Ким, ни Буряк, ни многие другие, не имевшие поддержки «земляков» не получили даже и на зуб, ровно как и их старшие товарищи более ранних призывов, как тот младший сержант Никаноров и так далее.

Бедиев поморщился. Вид нарывов на руках Буряка портил аппетит. На ум пришёл противный детский стишок: «…а потом жевать, жевать… тёплым гноем запивать…». Он едва не поперхнулся сечневой кашей.

– Слушай Буряк, а ты откуда?

– Из Бобруйска я, – важно ответил тот.

– От-ку-да? Там чё у вас, бобры что ли живут? – улыбнулся Бедиев.

– Есть и бобры, а чё?

– Слушай, Буряк, я знаю старый бабушкин рецепт против чирей, – Бедиев пихнул белобрысого солдата.

Но тот продолжал жевать кашу, почти не реагируя.

– Буряк, ты чё, бобр, в натуре?! – Бедиев почти возмутился. – Я тебе во, зуб даю, говорю тебе точно – помогает! – он ковырнул большим пальцем свой зуб.

– Ну и чё? – Буряк вяло повернулся к товарищу по несчастью.

– Бабушка моя так лечила. Короче нужно сжечь кусочек шкурки норки, а потом этой золой помазать больные места. И всё! Пройдёт всё! Гарантию даю! Проверено!

– Ты сам тормоз, Бедиев, – Буряк вяло отвернулся, – где тут я тебе норку достану? Башка-а-а стоеросовая!

– Сам ты башка-а-а!.. Ну да! Это я не подумал! Ну, кто его знает?! Ну, мож ты где шапку найдёшь.

– Твою «жучку»[94]94
  «жучка» – солдатская шапка


[Закрыть] я сегодня ночью найду! Будешь знать!

– А ты чё такой борзый, Буряк!?

– Кто борзый, я борзый? Ты на себя посмотри, дурила! – Буряк взъерепенился.

– А спорим, не подерётесь, – вмешался подошедший вновь старший лейтенант Хашимов, гулявший до этого по крыльцу столовой, – вот у нас и кандидаты в наряд уже есть! Та-а-ак! – он поднял высоко голову, – закончить приём пищи-и-и! Убрать со столо-о-ов! Ро-ота-а! Встать! Выходи строиться на улицу!

Буряк, не успевший насытить своё нутро, сунул кусок хлеба себе в карман, выскакивая из-за скамейки.

– Чё, бульба? Голодаем? Та-ак! Чтоб сегодня зашил карманы! Не слышу!? Я не слышу, товарищ солдат!

– Есть, товарищ старший лейтенант!

– Тебе бы всё есть, да есть! Ты что, всё ещё не наелся, солдат? Я не понял!? Что ты хочешь ещё есть?

– Есть зашить карманы!

– Другой разговор, солдат! Бегом в строй! И не забудь, заступаешь сегодня в наряд!

Тимофеев сидел в канцелярии за столом, заваленным личными делами солдат и письмами в адрес их родителей. Он взял очередной отпечатанный в типографии бланк, вставил имена родителей очередного солдата: «Мария Владимировна и Василий Петрович». Задумчиво перечитал.

«Уважаемые Мария Владимировна и Василий Петрович,

Рады сообщить, что Ваш сын благополучно прибыл в часть для прохождения воинской службы, и мы радушно приняли его в свою боевую семью, которая теперь станет ему вторым домом.

Будьте уверены, здесь Ваше родительское тепло заменят опытные командиры и политработники. Они помогут сыну пройти хорошую школу воспитания гражданской ответственности, мужества и патриотизма, в короткий срок успешно овладеть воинской специальностью и стать настоящим солдатом нашей Отчизны, воином – интернационалистом.

Но в этом становлении мы рассчитываем на Вашу помощь и поддержку. Ведь армейская служба, как известно, дело нелёгкое, особенно на первых порах, да ещё за пределами Родины. И нам важно полнее распознать каждого новобранца, его сильные и слабые стороны, наклонности, увлечения. А кто лучше родителей знает их? Вот мы и просим Вас написать о жизни Вашего сына до призыва в Советскую Армию, с тем, чтобы мы могли всё это учесть в индивидуальной работе с ним.

Ответ пишите по адресу: «Полевая почта В/Ч 41314».

И ещё. Чаще пишите сыну-солдату. Своим вниманием и добрыми советами Вы поможете ему быстрее встать в армейский строй.

Не разрешается только высылать любые посылки и деньги.

С наилучшими пожеланиями в Вашей

работе и личной жизни.

Командование части».

«Неплохо написано!» – подумал он и заклеил очередной конверт…

Рядовой Саядян грустно сидел на табуретке в кубрике, специально освобождённом для «карантина» молодых солдат, держась двумя руками за металлическую дужку двухъярусной кровати. Тошев подшивал подворотничок неумелыми стежками, бухтя что-то себе под нос по-узбекски. Моше, взяв вафельное полотенце, отправился в умывальник.

– Моше, пилотку-то гони на родыну! – Саядян дёрнул за рукав товарища по «почётной обязанности».

– Возьми, вон лежит, – тот ткнул пальцем в сторону своей табуретки и продолжил движение.

Харин тупо смотрел в окно на колышущиеся под осенним ветром на сером фоне полкового клуба жёлтые ветви редких деревьев, высаженных вдоль казармы, на удаляющуюся фигуру командира роты.

– Моше, вот же хитрая еврэйская задныца, взьал у менья пилотку, шас отдам, говорыт, а тут ротный прышол, Моше – раз и он в пылотке стоит, а я бэз! Вот жэ еврэй! – возмущался Саядян, едва Моше вышел из кубрика.

– Ты что, так уж ненавидишь евреев? – Харин оторвался от окна.

– Нэт, я их очень лублю! – усмехнулся в ответ Саядян. – Да кто их лубыт?! Ты, что ли лубыш?

Тошев уколол палец, сморщился, сунул палец в рот, молча наблюдая за окружающими.

– Да нет, не люблю и не ненавижу. Просто я против любой формы национализма, расизма и прочих дискриминаций, к коим я отношу и Сионизм. Евреи любят распространять мифы о своём национальном превосходстве. А ведь это прямая форма фашизма, – зарядил Харин, – вот это я и ненавижу, а не евреев, как таковых.

– Мутыш мэне могз ты! – сплюнул Саядян на казарменный пол.

– Вы как хотите, но я всё равно уважаю евреев, они такие умнички, трудяги, помогают друг другу, не то, что русские, – высказался один из бойцов.

– А если мы начнём принимать людей на работу по национальному признаку, например, предпочтительно русских, нас тут же обвинят в шовинизме. Если это же делает еврей, то он, видишь ли, умничка! Вот это расклад! Просто мы, русские, от большего, интернационалисты. У нас родители обычно не требуют от своих детей вступать в брак только с русскими, как это есть у евреев и многих-многих других! Как там у вас, в Армении-то с этим, Ашот!? Вы-то, небось, не многим лучше!

– У нас, в Армении, всё с этим в порядке. Как говорыт армянское радыо, «коровы вышли за офицеров, свиньи вышли в люди, бараны защитили диссертации, а куры сдохли со смеху, оттого-то у нас нет мяса!» – заржал Саядян. Раздались жидкие смешки.

– Прывет Армянскому радыо!

Тут в кубрик вернулся Моше, вытирая мокрое румяное лицо белым полотенцем, и все замолчали. Моше увлечённо продолжал тереть мокрую голову, топая не глядя. И вдруг он споткнулся о выставленную Тошевым ногу, смачно растянулся пузом на полу под дружный злорадный смех сослуживцев.

– Эх, Моше-Моше, нужно под ногы сматрэть!

– Нычего, Моше, нэ хныч, ты ещо станэш мужиком, у тъебя на это два года!

Моше поднялся, зло окинул взглядом сослуживцев и пошагал дальше к своей кровати.

– Чтобы стать женщыной – нужна одна ночь, чтобы стать мужщыной – нужно два года, так пуст эти два года пролэтят, как одна ночь! – заявил кто-то под смешки остальных.

– А ты, Сеня, чё хихикаешь, пражку давай чысть! Когда коту нэчего дэлать – он лыжет яйца, а когда нэчего дэлать сольдату – он чыстит пражку!

Раздались новые смешки…

Мужской многонациональный коллектив был жёстким и безжалостным. Плаксивым мальчикам «из-под мамкиной юбки» здесь было не место. Так что, как ни крути, эта жёсткая среда закаляла характер, после чего, на «гражданке», прошедших службу парней уже было не просто сломить или заставить хныкать…

У этих солдат вся служба была ещё впереди! За 2 долгих солдатских года им предстояло посетить сто сорок раз баню, просмотреть двести восемь кинофильмов, съесть 51,1 кг сахара, 21,9 кг масла, 547,9 кг хлеба, употребить 846 г чая! Вот такая нехитрая солдатская статистика, которой многие вели учёт.

1.36 (86.04.) Прошлое. Философ

Снег уже почти растаял. Стало хорошо. Ещё бывают похолодания, как только тающий сибирский снег затянет своими испарениями небо. Два шага вперёд – шаг назад! Такими пульсациями природа движется к лету!

Двадцатая рота курсантов бодро двигалась на занятия в сторону учебного корпуса, по длиной дороге, пронизывающей рощу.

– Рота-а-а! Песню-ю запе-е-вай! – скомандовал старшина.

Раздались звонкие голоса двух запевал:

 
Как нынче сбирается Вещий Олег отмсить неразумным хаза-а-рам,
Их сёла и ни-ивы за бу-уйный набег, обрёк он меча-ам и пожа-а-арам!
 

Громко и звучно рота подхватила:

 
Так громче музыка играй побе-еду!
Мы победи-или, и враг бежит-бежит-бежит.
Так за Царя! за Родину! за Веру!
Мы грянем громкое: Ура-Ура-Ура!
 

Старшина побагровел, надул щёки.

– Мать вашу! Какого ещё цар-я-я?! Снова вы про цар-я-я!.. В политотделе потом… или с особистом будете так петь, мать вашу этак!..

Раздался снова голос запевалы, рота подхватила:

 
Так за Совет Народных комиссаров,
мы грянем громкое: Ура-Ура-Ура!
 

– Другой разговор! – старшина сдул щёки, но в глазах его всё ещё светилось бешеное возмущение.

Курсанты весело шли в ногу, ухмыляясь…

Семинаром по политэкономии закончились занятия очередного дня.

– Пушкарёв! Ты чё, шкалил сегодня!? – ругался «замок» на ответственного за этот предмет, занося его имя в свой «чёрный блокнотик».

(Кусанты недавно придумали закрепить за каждым предметом «ответственного», дабы тот грамотно «пудрил» преподу могз, выручая группу. Пушкарёв в этот раз не смог правильно справиться с ситуацией, чем подвёл товарищей. Увы! С политэкономией дружили далеко не все!)

– Да на кой нам эта экономика? – возмущался Пушкарёв.

– Запомни, Пушкарёв, политработник должен быть не только идейно и политически подкован и уметь обращаться с оружием, он должен вообще знать и уметь всё. И находить общий язык с людьми разных профессий. Чтобы быть на две головы выше выпускников не то что гражданских вузов, но и любого командного училища!

– Тимофеев! Завтра – такая же хрень, но по философии! Смотри, ты не подведи!

Ответственный за философию Тимофеев почесал озадаченно репу.

(Времени на подготовку не было. После обеда, вместо «сампо» была подготовка к ночным стрельбам. Ночь также многого не сулила, кроме этих самых обыкновенных ночных стрельб. Когда в холодной кромешной мгле полигона судорожно целясь едва различимыми контурами автоматного прицела, обмазанного фосфорсодержащим составом, в темную бездну, ищешь ту самую вспышку тусклого света, имитирующего стрельбу противника, дабы поразить цель. Или когда в оцеплении ждёшь часами того заветного момента окончания занятий, пристукивая сапогами и судорожно куря сигареты от безнадёжного желания хоть чуть-чуть согреться или абстрагироваться от происходящих физическо-психологических мучений. Ночной холод проникал под одежду. Шинель, казалось, трется по голой, покрытой мурашками спине. Словно и нет вовсе ничего более из одежды. Холод здесь всегда был всепроникающим и всеобъемлющим, отупляющим, зомбирующим и способным выстудить всяческий интерес к жизни и происходящему вокруг, кроме животного желания согреться).

– А что будет завтра ещё, кроме философии?

– ППР[95]95
  ППР – партполитработа


[Закрыть] и ТСП[96]96
  ТСП – технические средства пропаганды


[Закрыть].

– Да! Жаль! На ППР «фазу» не замочишь!

Тимофееву не хотелось жить. Каждый новый день не сулил ничего приятного.

Лишь одно радовало – каждый день приближал очередной долгожданный летний отпуск. Возможно, он вновь увидит её, бывшую одноклассницу Сонечку.

Во время прошлого летнего отпуска он впервые, как ему казалось, добился её сердца и частично познал тайны её тела. Точнее «потоптался в её парадной», так и не решившись, или не сумев переступить порог и войти в саму обитель… Но что-то изменилось за это время. В прошлый долгожданный зимний отпуск он так и не встретился с ней по-настоящему. Каждый раз какие-то совершенно немыслимые обстоятельства ложились между ними. Обстоятельства, которым не было здравого объяснения:

«Извини, я сейчас не могу, я очень спешу, приходи в другой раз, хорошо?» – обдала она его тогда на пороге своей квартиры жестоким холодом фразы, свидетельствующей лишь о том, что ей сейчас не до него. О том, что сердце её увлечено кем-то другим, более близким и осязаемым. В то, что он явно не входил в планы этого её вечера. Он стоял в её подъезде, провожая взглядом её, спускающуюся вниз по лестничной клетке, стройную фигуру в пушистой шубке. Видел, как откатил от её подъезда жигуль… но всё ещё не хотел верить в самое худшее.

Околдованный голубизной её бездонных глаз, он не хотел видеть реальности, он почти бредил, глядя на её фотографию, как на икону. Тот летний вечер 85-го под сенью акации ярко засел в его мозгу. Он прокручивал снова и снова в памяти каждый блаженный миг той встречи, словно киноленту, переносясь в то чудесное прошлое, такое милое и такое далёкое и недосягаемое!

Когда тускло светили уличные фонари, возле «Ласточкиного гнезда», вокруг которых роились насекомые и ему казалось тогда, что всё мироздание в эту минуту вращалось только вокруг них двоих. Тогда он потянул её за руку, увлекая под густую сень деревьев. Теплый ночной ветерок всколыхнул её ситцевое платьице… А его жадная до ласк рука ловко скользнула вниз, с трепетом…

Каждый день он вслушивался, затаив дыхание, когда ответственный за почту курсант тряс очередным письмом перед возбуждённым счастливчиком, который чувствовал себя так, словно вытянул лотерейный билет. Увы, Владислав все эти месяцы уходил ни с чем…

* * *

 
Вокруг себя людей не слыша.
Живу я словно в забытьи.
Я ничего совсем не вижу,
Лишь синие глаза твои.
Пишу я глупостий немало
и жду желанный твой ответ.
Но, может почта оплошала,
Ответа и поныне нет!
Скажи мне, может быть не в праве
я вас любимой называть,
Ну, хорошо, решайте сами,
А я вас буду долго ждать. .
Я буду ждать, гремят пусть грозы,
Я буду ждать в мороз и в зной,
Я буду ждать, а рядом розы
Не привлекут к себе взгляд мой…
Сейчас ещё мечтать я вправе,
Жалеть тех дней, ушедших в сон,
И разглагольствовать о славе
Сердец, поющих в унисон.
Но если, вдруг, беда случится,
И нам расстаться суждено,
Любовь, невольную, как птицу
Я с болью выпущу в окно…
 

Автор В.Земша. 80-е

* * *

…На очередных ночных стрельбах стреляли по движущимся мишеням с использованием прицела ночного видения. Был холод. Дождь со снегом…

– Тимофеев, ты чё, не попал? – «Комотд» оскалил зубы, выпуская пар изо рта.

– Мой прицел был засвечен. Трассера засвечивали прицел. С ночным прицелом же трассерами не стреляют. Максимум – пять патронов на обойму. А у меня были одни трассеры! – оправдывался курсант…

– Плохому танцору всегда штаны жмут! Ха-а!

Глубокая ночь. В казарме – запах ружейной смазки. Само оружие мирно отдыхает в пирамидах ружейной комнаты. Курсанты, вымотанные в дым, спят без задних ног. На душках некоторых кроватей – завязаны полотенца. Это сигнал для дневального – разбудить среди ночи, так как, согласно Устава, минимум час после отбоя всем положено мирно спать в своих койках. Разбудить, чтобы постирать ледяной водой своё обмундирование после полевых занятий, да погладиться по очереди единственным на взвод ломаным утюгом, да подготовиться к занятиям, переписав конспекты лекций, пропущенных в нарядах занятий, например.

– Тимофеев! Вставай! – дневальный толкнул спящего курсанта.

– Чё-ё-ё? Отвали! – совершенно не соображал тот.

– Тимофеев! Дай подушку! – стал прикалываться дневальный.

– Чё-ё? Зачем?

– Дай подушку, говорю, ротный просит.

– На! – безоговорочно вручил ему свою подушку курсант, сквозь сон, лишь бы исчезло это будящее его западло. Однако западло не исчезало. Хлопнуло подушкой Тимофеева по голове. Тимофеев подскочил, готовый к битве с обидчиком.

– Ну вот, проснулся, философ, ты как живой труп! – ехидно улыбался дневальный. – Полотенце ты завязал?

Тимофеев посмотрел ошалело на душку своей кровати и, с грустью увидев там собственное полотенце, проснулся окончательно, сморщился от яркого света, бившего в глаза со стороны «ружейки». Взял конспекты по философии и, тяжело вздохнув, отправился в ленкомнату, матерясь себе под нос, на чём свет стоит.

Из конспекта выпала Сонина фотография на пол.

– Что упало, то пропало! Да выкинь ты её, не пишет, значит, ты ей не нужен. Значит, кого-то нашла себе. Ты-то вот – здесь. А она там! Весь мир бардак, все бабы б… – выругался дневальный…