Текст книги "Тишайший"

– Остальные в пожаре сгорели! – говорили драгуны.

Погрузились, поехали…

Так и не пришлось Лазореву Любашу перед дальней дорогой повидать.

«Господи, лишь бы жива была!» – думал Андрей, оглядываясь на черные облака дыма над Москвой.

7

Пятого июня Семен Пожарский привез Петра Тихоновича Траханиотова. Нашли его в Троице-Сергиевой лавре, от раки святого отняли и повезли.

Поместили в Земском приказе, царю доложили. Государь приказал: тотчас казнить.

Сердобольный подьячий Втор-большой послал сказать жене Петра Тихоновича, чтоб пришла проститься, но та даже видеть несчастного не пожелала.

– Ради нее добро чужое в дом тащил! – сокрушался Петр Тихонович. – Все напасти – от них! И Леонтий Стефанович, знаю, тоже все жене угодить хотел.

На Лобное место палач вкатил березовую чурку. Положил Петра Тихоновича на чурку головой и отсек голову.

Для устрашения – бояр уж, что ли? – голову положили Петру Тихоновичу на грудь и не убирали тела до глубокой ночи.

В тот же день новое правительство заплатило стрельцам то, что сэкономил на них Морозов. Было дадено каждому по восьми рублей.

Начальником Большой казны, Стрелецкого приказа, приказа Иноземного строя стал Яков Куденетович Черкасский.

Борис Петрович Шереметев поставлен был у раздачи денег.

Казанский и Сибирский приказы отдали в управление князю Алексею Мышецкому.

Во Владимирский судный приказ сел Василий Борисович Шереметев, в Московский судный – князь Иван Хилков…

Все земли у Бориса Ивановича Морозова были взяты в казну, а поместье Траханиотова, подмосковное село Пахово, передали во владение Илье Даниловичу Милославскому.

Жене убиенного Назария Чистого на поминки дали пятьдесят рублей.

Плещеев и Траханиотов казнены, стрельцам заплачено – можно и народу показаться. Царь с патриархом и боярами вышел на Красную площадь. Поцеловав образ Спаса, Алексей Михайлович сказал:

– Скорблю и плачу о том, что безбожники Плещеев и Траханиотов совершали такие неслыханные злодеяния. Смерть свою они заслужили черными делами. Ныне на все начальные места назначены благочестивые люди, которые будут управлять народом кротко и справедливо. И будут они править под моим царским бдительным оком. Во всем буду как отец отечества!

– Бог да сохранит на многие лета во здравии твое царское величество! – закричали люди, кланяясь царю.

Но раздались и другие возгласы:

– Морозова выдай! Главного виновника не прячь от нас!

Алексей Михайлович всплеснул руками:

– Да лучше уж меня убейте! – И заплакал. – Не могу я вам Бориса Ивановича на лютую смерть отдать. Много за ним вины! Только не во всем же он виноват. Мой дорогой народ! Люди! Я еще ни разу ни о чем вас не просил, а теперь нижайше прошу исполнить мою единственную просьбу: простите Морозову его проступки. Морозов отныне выкажет вам все доброе, что есть в его душе. Мой батюшка, умирая, завещал Борису Ивановичу быть мне за отца. С малых лет он учил меня доброму и разумному.

– Бог да сохранит на многие лета во здравии твое царское величество! – второй раз воскликнули одни, а другие выказали сомнение: – Да ведь как Морозову простить, когда он всю Москву сжег?

Плача, государь подошел к золотому кресту, который держал патриарх Иосиф, поцеловал крест и поклялся:

– Сошлю Бориса Ивановича на край государства! Никаких должностей отныне и никогда впредь занимать ему будет не дозволено. Богом вас заклинаю, люди, подарите мне жизнь воспитателя моего.

– Да будет то, что требует Бог да его царское величество! – согласились москвичи.

8

Жизнь Бориса Ивановича Морозова была спасена, и уже на следующий день он послал из своих дворовых людей кого за лесом, кого за кирпичом и уже успел переманить к себе на пожарище лучших строителей.

Ладно бы хозяйством занимался – так нет! В тот же день явился в Думу. Разгневанный Яков Куденетович Черкасский послал к нему выборных людей от детей боярских, которые собрались на Красной площади, требуя, чтоб им тоже заплатили, как заплатили стрельцам.

– Вы думаете, что коли взбесившиеся людишки гоняли старика Морозова, как зайца, по Москве, так он теперь и вывернет перед каждым карманы государевой казны? – закричал на выборных Морозов. Виски седые, лицо кровью налилось, в глазах блеск. – Нет, голубчики! Ничего вам не дам. Я денежки на строительство порубежных городов копил, а теперь Москву надо строить.

Такое пережил, а духом не ослабел Борис Иванович – государственный человек! У него и власти теперь никакой не было, но все уже пританцовывали под его дуду. Илья Данилович Милославский на своем уцелевшем от пожара дворе поил и кормил стрельцов, кафтанами жаловал, деньгами. Царица Мария Ильинична допустила к руке выборных от посадских людей, от стрельцов, купцов, холопов. И тоже угостила и соболями всех одарила. И, выйдя на Красную площадь, эти выборные люди закричали, что хотят в правители Бориса Ивановича свет Морозова.

Может, и сошло бы, но рассерженные дети боярские закидали крикунов камнями и пошли поднимать народ на новый гиль. И всем было ясно: за дворянским войском стоят князь Яков Куденетович Черкасский и Шереметевы. Никита Иванович Романов, осердясь на царя, что не убрал Морозова, перестал в Кремль ходить, сказался больным, а впору опять было перед народом шапку ломать.

Десятого июня дворяне-жильцы, дети боярские, дворяне московские, гости, торговые люди, стрельцы ударили царю челом о созыве Земского собора, и государь, царь и великий князь Алексей Михайлович согласился созвать Собор и дать народу своему Закон, статьи которого повелел списать с «Правил святых апостол и святых отец» и с градских законов греческих царей, и выписать пристойные статьи из законов прежних великих государей, царей и великих князей российских, и отца его, государева, блаженные памяти Михаила Федоровича, великого государя, царя и великого князя всея Руси. Повелел собрать воедино указы и боярские приговоры на всякие государственные и земские дела и те государские указы и боярские приговоры со старыми судебниками сличить. А каких статей не было, и те бы статьи написать и изложить по его, государеву, указу общим советом, чтобы Московского государства всяких чинов люди, от большего и до меньшего чина, суд и расправу имели во всяких делах всем равную.

И указал государь составить Уложение боярам князю Никите Ивановичу Одоевскому да князю Семену Васильевичу Прозоровскому, да окольничему князю Федору Федоровичу Волынскому, да дьякам Гаврилу Левонтьеву да Федору Грибоедову.

Одиннадцатого июня решилась судьба Бориса Ивановича Морозова. В первом часу дня сто пятьдесят детей боярских, да сто пятьдесят стрельцов, да сто старост статских – все с ружьями – окружили возок бывшего правителя и отправились все на Белое озеро в Кирилло-Белозерский монастырь.

Не успела пыль улечься за колесами возка, в котором повезли Бориса Ивановича, а государь уже посылал гонца к игумену Кирилло-Белозерского монастыря Афанасию, строителю Феоктисту и келарю Савватею. Писал государь о том, чтоб Борису Ивановичу почет был оказан, чтоб берегли его крепко и надежно от всяких козней и злоумышленников.

«Да отнюдь бы нихто не ведал, хотя и выедет куды, – писал Алексей Михайлович, сам писал, своей рукой: дело невиданное! Московские цари даже грамот государственных не подписывали, не роняли достоинства. – А если сведают, и я сведаю, и вам быть казненным. А если убережете его, так, как и мне, добро ему сделаете, и я вас пожалую так, чего от зачала света такой милости не видали».

Москвой правили чуждые Алексею Михайловичу люди, но хоть и молод он был, а терпелив знатно. В свои двадцать лет Алексей Михайлович научился уступать силе и обстоятельствам, как никто среди всего московского синклита, светского и духовного. Со стороны казалось, что царской уступчивости нет предела. И те, кто так думал, ошибались себе же на беду. Алексей Михайлович всегда знал, чем он может поступиться.

Глава двадцать четвертая

1

К Аввакуму в Лопатищи приехали братья. Все они жили на старом отцовском гнездовье в Григорове. Евфимий был попом, Герасим и Кузьма тоже при церкви кормились – один служил псаломщиком, другой сторожем.

Братья приехали по делу: продать мед и воск, купить сушеной и соленой рыбы. Григорово от Волги далеко.

Ночевали братья на сеновале.

Аввакум собирался за дровами, поднялся до солнца. Он вывел из сарая лошадь, покормил на улице. Пришел дьякон, с которым сговорились рубить лес.

Аввакум снова заглянул в сарай: братья сладко спали. Евфимий лицом пригож, в мать. Спит как во младенчестве, причмокивая. Кузьма в отца, кряжист, насуплен. И во сне молчун. Герасим вдруг отчетливо засмеялся. С детства хохотун. Видно, и сны ему смешные снятся.

Хотелось попрощаться с братьями, но будить было жалко. Аввакум перекрестил их, взял пилу, топор, веревку и пошел к дьякону. Тот уже успел запрячь лошадь.

Поехали.

Солнце с самого утра распалилось. Аввакум, поскребывая разомлевшие на жаре телеса, поглядывал на луга, на лес, на реку.

– Головой бы в траву – и заснуть! Духмяные теперь травы, – сказал он.

– А чего? Лошадку стреножим, пущай попасется, – откликнулся дьякон, натягивая вожжи. – Дровишки из лесу не убегут. До зимы еще – ого!

Аввакум взял у дьякона хворостину и махнул на лошадку:

– Но-о! Ты шевели ее, отец дьякон, шевели!

– Мужики без дров пастырей своих не оставили бы, – забормотал дьякон, с неприязнью озирая вставший стеной лес.

– А погляди-ка ты, отец дьякон, вон на ту сухостоину! – указал Аввакум на огромную голую сосну. – Одного дерева хватило бы и на твою избенку, и на мою.

– А пилить-то! Пилить-то сколько! В два обхвата небось! – У дьякона перекосило лицо, словно зуб мудрости дергало.

– Зато колоть будет хорошо, – не сдавался Аввакум. – Раскатаем дерево на чурбаки прямо здесь и перевозим.

Дьякон знал: коли поп загорелся, не переупрямить его и не пронять.

– Ладно, – сказал он и словно голову на плаху положил. – Все ж место открытое, по лесу дровишки не волочить.

На солнце и ветру дерево высохло и закаменело. Пила отскакивала от гладкой, с железным отливом древесины.

– Как мощи! – сказал дьячок простодушно.

Он был постарше Аввакума годов на десять, но головой был дюже молод. Никакой науки дьяконова голова не принимала, а вогнать премудрость розгами и кулаками никому не удалось: непробиваемая лень надежно защищала незлобивое чудо природы.

– Про какие мощи ты говоришь? – удивился Аввакум.

– Да вот про ейные, про сосновые, – указал дьячок. – А ведь оно, может, и вправду мощи. Коли люди бывают нетленны, отчего ж деревам нетленными не быть? Мой кум рыл колодец, дак ведь такое дерево вытащил из глубины, хоть в сруб клади. Потемнеть потемнело, а гнили на ноготь не нашлось. Оно ведь, может, у людей свои святые, а у них, у дерев, свои… Ты чего, батько?

А батько, засучив рукава, ясными очами взирал на доморощенного умника.

– Сам сие придумал али вычитал где?

– Сам! – сказал дьякон, еще не понимая загадочного вида попа.

– Ну, коли сам, так беда невелика. Вразумлю.

И огромный Аввакум сграбастал толстяка дьякона одной рукой и принялся дубасить его кулаком, норовя угодить по башке.

– За что? – возопил дьякон.

– За глупость! – отвечал ему Аввакум. – За глупость и блудомыслие.

Дьякон был хитер и не противился: поп тотчас и остыл.

– Благослови меня, отец дьякон, из-за тебя грех совершил.

Облобызались. Посидели в тенечке, утомленные, и опять принялись пилить тысячелетнее, умершее на корню, но не сдавшееся ни ветрам, ни половодьям дерево.

Не только подрясники, но и порты были на них мокры от пота, когда великан-сосна, оглушительно стрельнув, надломилась и пала меднолитым стволом на сухую звонкую землю. В ушах и пятках больно заныло от удара.

Распиливать дерево на чурбаки не было сил.

Пошли в тень березовой рощицы. Здесь было влажно, и силы возвращались скорее.

Комель распилили до половины и бросили. Пилу зажимало.

– Ох, батько! Ну чего мы животы рвем? Мужики бы, чай, уж наготовили на церковь дровишек. От церкви и мы попользовались бы.

– На мужика надейся, а сам не плошай, – сказал Аввакум. – Мужик гору для тебя свернет, когда знает, что ты ему нужен, а коли не нужен – палкой не заставишь работать.

– А ты помягче к мужикам, батько, помягче, – настаивал дьякон. – Ты все законы-то не спрашивай с него, с темного. Всех законов-то и монахи не соблюдают.

– Цыц! – грянул Аввакум. – Учитель выискался на погибель души моей! Цыц! Мало, видно, я тебя давеча оттузил.

– Ох, батько! Ох! – возвел горестные глаза к небесам дьякон. – Не в добрый час пристроился я к твоей церкви. Ни вару ни товару. Люди ласку любят. К ним кругами, кругами.

– Дьявольская твоя наука! – вскипел Аввакум. – Слово Божье как молния. Оно прожигать должно, и его нужно страшиться, как грома небесного. Ужахаться!

– Ох, батько! Ох! – стенал дьякон.

– Пошли пилить! – встал Аввакум.

– С вершинки теперь попробуем.

– Ну нет! – замотал головой Аввакум. – Ныне дюже нам тяжко, а завтра легче уж будет.

Комель не поддавался. Аввакум стал загонять клинья.

– Да плюнем на комель. Его и колоть – пуп надорвешь!

– Пили! – прохрипел Аввакум.

– А ну тебя к бесу, бешеного! Я лучше замерзать стану, чем жилы из себя тянуть! – Дьякон бросил пилу и, не оглядываясь, пошел через травы напрямки прочь.

– Кишка тонка! – закричал ему вослед Аввакум. – Синепупый козел ты!

Дьякон обернулся, постучал себя по лбу костяшками пальцев.

– Тьфу! Тьфу и тьфу! – трижды плюнул Аввакум в его сторону.

Марковна доила в соломенной прохладе темного катуха корову Зорьку. Пастух пригонял коров наполдни в село: овода с палец величиной доводили бедных до безумия. За лето две коровы, умчавшиеся в дебри, были задраны медведями.

По такой пастьбе молока корова давала не через край, но и попить хватало, и на маслице оставалось.

Марковна уже выдаивала тугие маленькие соски, когда ей показалось, что в дверях катуха сверкнул голой попкой меньшой сынишка.

– Ангелочек! – позвала она.

Мальчик не отозвался, и Марковна успокоилась. Она подоила корову, дала ей кусок хлеба в награду за молочко и вышла на солнце.

Огород, опоясанный золотистыми сосновыми жердями, зеленел, обещая обилье осеннего стола. И вдруг в огурцах опять сверкнуло белое.

– Ангелочек! – Марковна поставила молоко и пошла поглядеть на тихие проказы любимчика.

«Ангелочек» спрятал голову в огуречные плети и сопел.

– Батюшки, да что же ты обрываешь пупсики-то?! Этак без огурцов останемся.

Марковна подхватила на руки «ангелочка», звонко нашлепала его по голому заду.

«Ангелочек» стал тереть глаза, но не заревел: знал, что за дело нашлепали.

– Ты что за братом не глядишь! – закричала Марковна на старшего сына. – Все пупыри у огурцов ободрал. А ну оба носами в угол! А еще так будет, отцу скажу.

Дети смиренно затаились в своих углах.

Аввакум привез из леса огромный комель. Телега вздыбилась, задрав передние колеса, застонала, как живая, когда с помощью Марковны Аввакум спихнул комель с телеги.

– Во, – сказал он, – дрова.

И засмеялся. И Марковна засмеялась. Это было, право, чудно – ухлопать весь день на комель. И Аввакум знал, что глупо затеялся он с этим глупым пилением, но ведь одолел! Один одолел! Ему и вправду было смешно. И не обидно, что Марковна смеялась.

На службу к вечерне дьякон явился, и служили они усердно и строго. Дьякон, однако, скоро сообразил, что поп на него зла не держит, и зарокотал басом со всем благолепием, и Аввакум возрадовался сердцем, воодушевился.

Прихожанам передалось настроение служителей, и служба удалась.

Разоблачаясь, дьякон первым сказал Аввакуму:

– За дровишками-то поедем завтра?

– Поедем, отец дьякон! – Аввакум хохотнул, и дьякон тоже не удержался от смеха.

2

Поехали по дрова, отслужив утреню.

Роса успела просохнуть, но след телеги был изумрудно зелен, ехали через луг.

– Ты куда правишь-то? – слегка обеспокоился дьякон.

– К лесу.

– А-а! – Дьякон согласно кивнул головой и притих, как воробышек перед дождем. Думал, чем тише, тем лучше.

Но Аввакум приехал к вчерашней сосне.

– Да ведь вершинка-то и впрямь хороша! – затараторил дьякон. – Дерево сухое. Сухая сосна так и пыхает. Баню истопить, если поскорей чтоб… Или для хлебов.

Аввакум, не вслушиваясь в трескотню дьякона, снял пилу, топоры, клинья.

– О Господи, благослови! Давай, отче, за дело. Как начали, так и продолжим. С каждой коляской легче станет.

Дьякон вспотел, жалостливо заулыбался и послушно принял рукоять пилы.

Опять били клинья, пилу зажимало. Потели, теряли терпение и силы, но наконец отпилили чурбак.

– Теперь легче будет, – пообещал Аввакум, садясь на чурбак. – Расколоть один такой – на два дня хватит.

Отпыхиваясь, отирая лицо рукавами длинной рубахи, дьякон показал на лес и пошел.

– По нужде, что ли? – не понял Аввакум.

– По нужде, по нужде, – закивал подобострастно дьякон и перешел на мелкую рысь.

Не выходил он из лесу долго.

– Эгей! – крикнул Аввакум. – Не медведь ли там тебя задрал?

Из лесу не отозвались.

– Бежал! Бежал, сукин сын! Тварь малодушная. Тьфу!

Аввакум скинул рясу и взялся за пилу.

– Один одолею. Одо-лею! О Господи! Благослови!

3

Волга несла его, как листок с дерева.

– Гораздо сильна ты, матушка! – похвалил Аввакум Петрович реку и, подняв голову над водой, поглядел, далеко ли снесло. – А ну-ка, матушка, поборемся!

Сиганул в воде, как белорыбица, и пошел-пошел течению наперекор саженками махать.

Река пересилила Аввакума, но выплыл он всего-то сажени на три-четыре ниже того места, где Сенька Заморыш, сосед, стерег поповские порты, подрясник да медный крест.

– Ну и силен ты, батюшка! – удивился Сенька.

– Хорошо! – говорил Аввакум, оглаживая мокрые волосы. – Это я еще пост держу, который патриарх Иосиф на государство наложил, а так бы не покорился матушке. Хоть ей и не зазорно покориться, ладьи сносит.

– Вон легки на помине! Четыре струга! – показал вверх по течению Сенька Заморыш.

– А ведь это новый воевода в Казань идет! – ахнул Аввакум, вприскочку натягивая порты и на быстром ходу уже – подрясник и крест.

Хоть и припоздали, а вышли встречать воеводу с крестами, с иконами. Воевода Лопатищ Евфимий Стефанович косился на своего попа: после купания голова у Аввакума как телком облизанная, не осердился бы воевода. Ныне послан в Казань Василий Петрович Шереметев, большой боярин!

Шереметев отведал хлеба и соли, насмешливыми глазами окинул мокрого попа, но подошел под благословение и милостиво разрешил:

– Благослови и сына моего Матфея!

Матфей стоял за спиной отца, высокий, с бритым лицом, красивый, как девушка.

Аввакум перекрестился:

– Избави меня Бог! Не оскверню креста благословением блудолюбивого образа!

– Ах ты, поп-сатана! – закричал Василий Петрович. – А ну-ка, взять его на корабль!

И, не слушая лопатищинского воеводу, который просил пожаловать в город, за столы дубовые, Шереметев велел отчаливать.

Аввакума приволокли на струг, связали, поставили перед боярином.

– Слышал я, как ты, пес бешеный, скоморохов разорил! – закричал на него Василий Петрович. – Сей же миг дай благословение моему сыну, а будешь упрямиться – в Волге утоплю.

Принесли камень на веревке, положили у ног Аввакума. Аввакум поглядел над собой, в чистое небо, да и сказал:

– «Помилуй нас, Господи. Помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением. Довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых!..»

– Да ты, я гляжу, псалмы наизусть знаешь! – удивился воевода. – А ну-ка, скажи мне… нас вот тут трое… псалом третий! А ты, Матфей, открой Библию да гляди, хороша ли память у попа.

– «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня…» – начал псалом Аввакум.

– Пятьдесят первый! – оборвал его воевода.

– «Что хвалишься злодейством, сильный? Милость Божия всегда со мною, гибель вымышляет язык твой…»

– А тебе который год, поп? – неожиданно спросил Шереметев.

– Двадцать восьмой.

– Читай двадцать восьмой!

– «Воздайте Господу, Сыны Божии, воздайте Господу славу и честь…»

– А ну шестьдесят пятый!

– «Воскликните Богу, вся земля: как страшен Ты в делах Твоих!..»

– Конец семьдесят третьего.

– Конец семьдесят третьего псалма таков, – сказал Аввакум. – «Не забудь крика врагов твоих, шум восстающих против тебя непрестанно поднимается». Но будь милостив, боярин, послушай конец семьдесят пятого: «…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетенных… все, которые вокруг Него, да принесут дары Страшному. Он укрощает дух князей, Он страшен для царей земных».

– Убедил! – сказал воевода, непонятно глянув на Аввакума. – Топить тебя – грех. Ну, а коли ты такой твердый да знающий поп, садись за наш стол.

Слуги уже расстелили скатерть и поставили питье и еду.

– Не могу я за твоим столом есть-пить. – Аввакум опустил тяжелую свою голову на широкую грудь.

– Чем же стол мой тебе не пришелся? – Брови Василия Петровича так и подлетели.

– Патриарх Иосиф по случаю избавления от мятежа наложил пост на Россию.

– А знаешь, поп, ты мне люб! – Шереметев встал, обнял Аввакума за плечи и усадил возле себя. – Принесите нашему гостю рыбы да квасу.

Пока шел пир да разговор, далеко уплыли струги: вниз-то ходко корабли идут. Спохватился воевода. Причалил к берегу. Отпустил попа.

– Не страшно ли будет ночью идти одному, Аввакум Петрович? Как бы зверь не тронул?

– Среди людей живу – не пугаюсь, чего же мне зверя страшиться? – сказал Аввакум, кланяясь воеводе.

4

Солнце закатилось, и небо, угасая, нежно зазвенело вдруг, словно проросла небесная трава для белых небесных овец. Облака были круглые, маленькие – поярки, да и только.

А потом небо стало атласным, лиловым, как одежды архиереев. Аввакум прибавил шагу, поглядывая по сторонам: на померкшую землю и черную воду. Пахло мокрым чистым песком, пахло большой рекой.

Сверкнула над полями зарница, ибо зерно уже налилось, и пора было крестьянину точить серп и готовить ток. Еще сверкнуло. И Аввакум, глядя в небо, удивился перемене, словно бы рубаха крестьянская над головой – простенький синий кумач.

О том, что наступила ночь, сначала догадались ноги: стали промахиваться мимо петляющей в траве и уже совсем неразличимой стежки.

Скоро Аввакум потерял ее и пошел по берегу, разглядывая в Волге золотые гвоздики звезд.

Река раскачивала берега, чтобы перехитрить звезды, забаюкать, сорвать с места, унести, но ничего не получалось даже у нее, у матушки-Волги, – звезды стояли на месте.

«Господи! – подумалось вдруг Аввакуму. – Ведь нынче-то мы живем! Для нас, нынешних, красота неба и земли!»

И кинулся он в траву, и глядел в звездную бездну, и не словами, всем нутром своим звал:

– Господи! Вот он я, перед тобой! Объявись, Господи! Неужто мы, нынешние, недостойны зреть тебя, как зрели древние.

Он ждал хотя бы знака, хотя бы падучей звезды, но звезды в ту ночь стояли твердо на своих местах.

Аввакум пришел домой, опередив зарю. И опять застал Марковну за работой.

– Хотели утопить, да не утопили! – сказал он ей, прислонясь спиной к двери. – Что же ты не спишь, голубушка! Чай, привыкнуть пора.

– Я тебя всегда ждать буду, – сказала Марковна. – Из любого далека ждать буду.

И заплакала вдруг.

– Да что же ты это? – всполошился Аввакум. – Да ты уж не плачь, Бога ради. Все претерплю, а слезы твои вытерпеть – таких сил у меня нет.

– Ах, Петрович! От радости плачу! Милует нас Бог!

5

Сильная буря отрясла с деревьев листья, и недели на две раньше времени стал тихим и прозрачным нехоженый, заросший груздями лес.

– Батюшки вы мои! – ахал Савва, разгребая руками листья. – На всю Москву насолить груздей можно. А уж крепенькие-то! А уж скрипучие!

Названый брат на берегу неласкового, глубоко промывшего землю ручья варил хлёбово. Что было у них, то и сунул в котел: горсть пшена, горсть пшеницы, кусок свинины, засола и не прошлогоднего небось, заржавелой, пересохшей, – подаяние добрых людей.

– Опята! – возрадовался из лесу Савва. – Конопатенькие!

Насобирал в подол рубахи – тоже в котел пошли.

Славное получилось хлёбово, с дымком да с искоркой, на сентябрьском свежем воздухе, на сладкой горечи отживающих трав.

Только за ложки взялись, вышел из лесу старик. Борода ниже пояса тремя прядями. По бокам пряди белые, как березовая кора, а в середине рыжий пламень.

Савва вскочил, поклонился старику, ложку свою, облизав, протянул:

– Будь гостем, дедушка. Чем богаты, тем и рады.

Названый брат одобрительно закивал головой. Старик глянул на него и бровями зашевелил.

– Садись, дедушка! Мой названый братец тоже тебе рад, да сказать про то не может. Языка у него нет.

Старик перекрестился, взял у Саввы ложку, зачерпнул хлёбова, отведал:

– Вкусно!

Черпнул раз-другой, бороду утер, отдал ложку Савве.

– Ешь, отрок, я уже сегодня обедал. – Поглядывая из-под бровей на немого, спросил: – Издалека?

– А где нас только не было! – охотно откликнулся Савва. – Теперь из Москвы идем. Натерпелись страха, ноги в руки – и пошел, пока голову не снесли.

– Слышал про московские дела. А далече ли путь ваш? – снова спросил старик, упорно и открыто разглядывая названого брата.

– Идем, чтоб на месте не сидеть, – легко ответил Савва. – Куда дорога повернет, туда и мы.

– А если дорога – надвое?

– Тогда как поглянется. На которую братец покажет, на которую я сверну. Идем себе и идем.

– Как Божьи птицы! – удивился старик. – Без промыслу, без умысла. Гоже ли так человеку разумному по земле шляться?

– С умыслом мы уже ходили, да без толку, – вздохнул Савва. – Брат у нас пропал. Ушел, и как сквозь землю. Мы его и по городам искали, и по монастырям. Теперь наугад идем, Бог пошлет, может, и сыщем.

– Как вас звать-величать? – спросил дотошный дедушка.

– Меня Саввой, а имени брата не ведаю. В тот день, когда я к их дому прилепился, злодей Плещеев им языки отрезал. Наказал его Бог! Жестокой смертью покарал!

– И про то сорока донесла, – сказал старик. – Ну а меня зовут Авива. Слыхали про такого?

– Нет, – признался Савва.

– Ну и слава Богу! Забывается черная слава Авивы-разбойника. Здешние люди еще помнят, но годы идут, и куда звончей нынче имя Авивы-колодезника.

Савва с удивлением поглядел на названого брата своего. Тот вскочил, замычал, ткнул рукой в грудь старика, ударил себя ладонью по груди.

– Он у тебя бесноватый? – с беспокойством спросил старик.

– Да нет, смирный он.

– Мы-ы-ы! – Названый брат протягивал руки к старику и потом прижимал их к груди. – Мы-ы-ы!

– Ты – Авива! – тоненьким шепотом выдавил из себя Савва, словно боялся спугнуть птицу.

– Мы-ы-ы! – Названый брат кивал головой, и слезы текли по его большому лицу.

– Авива! – Савва обнял брата, и тот опустился на обмякших ногах на землю и, ткнувшись головой Савве в коленки, зарыдал, как ребенок.

– Ну чего ты? Чего? – ерошил ему волосы старик. – Имя сыскалось, глядишь, и брат отыщется.

Савва принес из ручья воды напоить Авиву, но старик сказал:

– Вылей! Пошли, я напою вас сладкой водой.

Савва и его названый брат собрали пожитки и пошли за старцем.

Через полверсты он показал им колодец у дороги. Они достали воду и подивились ее чистоте и вкусу.

– Идите за мной! – позвал старик, и они пошли за ним.

По дороге им встретилось еще три колодца, и в каждом вода была холодна, прозрачна и сладостна.

Старик привел Савву и тезку своего, Авиву, на гору и сверху показал им на деревеньки и починки, разбросанные по долине, и на колодезные журавли.

– Все это дело рук моих, а теперь и моего товарища, – сказал он. – Не ведаю, смоют ли чистые воды несчетные мои прегрешения, но вот уже четверть века я тружусь ради доброго слова людей, которые прежде видели от меня одни грабежи и обиды.

– А кто он, товарищ твой? – затая дух, спросил Савва, но старик не услышал вопроса, он быстро пошел с горы, да только не в сторону деревенек, а в чащобу.

«Чего с нас возьмешь?» – подумал Савва и пошел следом.

Его догнал Авива, положил ему на плечо руку, и Савва почуял: рука у брата дрожит.

На широкой поляне серебряно светилась осиновыми чешуйками луковка часовни. Отступив в лес, под темным сводом елей стояла низкая широкая изба.

Возле избы они увидели яму.

Старик сложил пальцы колечком и тонко свистнул. Послышался глухой шорох, покатились комочки сухой земли, и вылез из ямы безъязыкий брат безъязыкого Авивы.

6

Словно бы и не расставались, словно бы земля не нажгла ходокам пятки.

Они, помывши руки, сели вечерять. Ели и пили, друг на друга особенно не поглядывая, а потом погасили лучину, вышли посидеть перед сном на завалинке, и сидели, глядя на звезды, смиренно и тихо, два брата и между ними их Саввушка.

Навалясь на оглохшую от осенней тьмы землю, небо играло звездами, и, зачарованный небесным огнем, ласково засветился из лесу высокий березовый пень.

– Здесь и будем жить, – сказал в ту ночь Савва, укладываясь на полу между братьями, – пора и мне ремесло знать, колодезное дело – доброе. А главное, груздей тут – косой коси. Насолим, чтоб аж до нового урожая.

Старик Авива спал, молча и тихо лежали братья, и Савва тоже затаился, и стало слышно, как потрескивают, холодея на сентябрьском заморозке, золотые волоконца сосновых бревен.

7

А у государства свои были заботы.

Первого сентября открылся Земский собор. Шестнадцатого сентября государь приказал выдать жалованье дворянам и детям боярским, которые по выбору приехали из городов Московского царства, а сам уехал в Троице-Сергиеву лавру, где его ждал Борис Иванович Морозов.

Двадцать пятого сентября боярину Морозову были возвращены все его огромные земельные владения.

Двадцать шестого октября боярину Морозову пожаловали из дворцовых коломенских вотчин, под деревней Ногаткиной, луг в четыре десятины – для сокольников.

Двадцать девятого октября Морозов был в Кремле на крестинах Дмитрия Алексеевича, слушал составителей Уложения и подписал его.

Полгода продержалось у власти правительство старого боярства. Один из авторов Уложения, князь Прозоровский, по возвращении в Москву Бориса Ивановича Морозова поехал воеводой в Путивль, другой автор, Федор Волконский, – в Олонец, Никита Иванович Одоевский – в Казань. Боярин Василий Борисович Шереметев отправился в Тобольск, судья Земского приказа Михаил Петрович Волынский – в Томск. Не тронули Якова Куденетовича Черкасского да Никиту Ивановича Романова.

Но все эти перемещения произошли не разом, но в свое время, а покуда царь слушал и слушался советников своего отца, Черкасских и Шереметевых.

Со всех концов страны шли вести о мятежах. Одиннадцатого июня случился бунт в городе Козлове, пятого июля – в Курске, девятого июля – в Устюге Великом, но Москва утихомирилась. Приказные люди подсчитывали страшные убытки и потери. Сгорело двадцать четыре тысячи домов, тридцать миллионов пудов хлеба стоимостью в триста семьдесят пять пудов золота. Погибли несметные сокровища московских купцов и бояр, у одного Шорина убытку было на 150 тысяч рублей. Никите Ивановичу Романову мятеж обошелся в несколько бочек золота. В огне пожара сгорело две тысячи человек.