Текст книги "Воспоминания о блокаде"

19

Видя, в каком жалком состоянии добираюсь я до дому, Ольга Филипповна попросила друга своего покойного мужа Николая Николаевича Петрова взять меня в свой военный госпиталь санитаром. Это давало рабочую карточку при суточном дежурстве, после которого следовали свободные сутки. Надо сказать, что Николай Николаевич жил с семьей в здании ГИДУВа (Институт усовершенствования врачей) на Кирочной и как маститый хирург и директор Онкологического института шефствовал над хирургическим отделением открытого академией в ГИДУВе эвакогоспиталя № 78. Конечно, я был рад такой перспективе – работа в Эрмитаже стала физически тягостной от выдумываемых в его штабе абсурдных работ, кроме того, уж слишком много моих друзей и товарищей ушли там в небытие. Пребывание в холодных залах с пустыми рамами без картин и постаментами без скульптуры было лишено смысла.

Я подал заявление об уходе и в первых числах марта был зачислен санитаром приемного покоя 78-го эвакогоспиталя. Но непрактичный и всегда далекий от «мелочей быта» Николай Николаевич не понимал, чем отличается служба санитаров в приемном покое от санитаров на отделениях, и оттого вышло, что попал я «из огня да в полымя». В то время, как на отделениях мои коллеги работали главным образом на перевязках и операциях, лишь подвозя раненых, следовательно, в пределах своего этажа, и после ухода врачей, кроме дежурных, отходили к отдыху и набирались сил, нам, санитарам приемного покоя, за свою рабочую карточку приходилось выполнять двойную, а то и большую нагрузку. Днем нам с напарником полагалось напилить и наколоть дрова на душевую установку приемного покоя, которая должна была работать всю ночь, когда из фронтовых санбатов привезут раненых. Для этого требовалось напилить и мелко наколоть от кубометра до полутора кубометров дров, в зависимости от их сухости и от того, сколько раненых поступит. А потом разгрузить этих раненых из автобусов и после мытья развезти по отделениям. Напарник мне достался не из легких – мариец Ваня, едва говорящий по-русски, очень нескладный, с низким тазом и длинными, как у обезьяны, руками и с плоским неподвижным лицом. Он после ранения в ногу был оставлен в госпитале и очень дорожил этим местом, спасшим его от фронта. Был он силен, а главное – вынослив, как верблюд. Пилить с ним дрова было очень трудно, хотя до этого я думал, что хорошо умею пилить. Он буквально загонял меня, беря очень быстрый темп движения пилы, и когда я невольно замедлял его, подчеркнуто злобно покрикивал:

– Ну, ты, шибко образованный, шевелись!

Понятно, что я лез из кожи вон, чтобы не слышать этих презрительных понуканий. А ночью, когда обычно прибывали раненые, бывало еще тяжелей. Носилки в автобусах, переделанных из городских, размещались в два яруса. Чтобы вынести верхние, нужно было вынуть за ручки верх и одновременно отстегнуть карабин на цепочке, которой пристегивались эти самые ручки. Потом вынести носилки из автобуса, не тряхнув, не стукнув и тем более не зацепив за боковины довольно узких дверей. Но еще тяжелее приходилось, когда после мытья мы разносили их по палатам, размещавшимся во всех трех этажах здания. Когда надо было поднимать носилки с первого на второй или на третий этажи, то каждый вдох и каждый шаг разрывал сердце. Но надо было нести без остановок и, опять же, очень бережно – не тряхнуть лишний раз. Да, тяжелая это была работа, самая тяжелая из всех физических нагрузок за всю мою жизнь… И как сейчас слышу этот скрипучий и монотонный голос Вани, негромко понукающего:

– Ну, чего, чего? Сдох? Давай, давай, образованный!

А дома был голод, холодина, бледные лица, тонкие пальцы Марианны Евгеньевны, разрезанный на крошечные кусочки хлеб, который еще надо было чуть подсушить на печке, такой он был сырой и клейкий. И я бывал себе отвратителен, потому что не раз был готов сказать:

– Дайте мне побольше, ведь я так тяжело работаю…

Подкормом к микроскопической городской выдаче крупы и еще чего-то случайного были для нас пять кило столярного клея и некоторое количество лаврового листа, который должен был отбивать запах от этого клея. Это богатство было добыто для нас Исааком Яковлевичем Кальфа, многолетним нашим другом. Бог мой! Что за отвратительное это было кушанье! И все-таки я съел его не одну тарелку. Но потом, верно, лет десять после этого, не мог без содрогания и порывов к рвоте слышать запах столярного клея. Чего же в то время не ели люди? Я не говорю о голубях, воронах, кошках и собаках – их к февралю в городе не было. Вываренные ремни, ручки портпледов, гомеопатические лекарства ложками, горчицу, растворенную в кипятке. Сухая, плесневелая корка, завалившаяся за ящик буфета, казалась желанным подарком.

Поспав после дежурства, я уходил бродить по городу, придумывая себе дела, – ведь я почти ничем не мог помочь своей семье, а в госпитале неоднократно слышал, что если хочешь выжить, то нельзя лежать. Бродить без цели – но двигаться! Однако вскоре придумал себе дело или хотя бы его призрак. В эти яркие солнечные дни в различных частях города открылись книжные лари, и я тщетно искал среди продавцов знакомых букинистов – Шилова, Наумова, Лебедева и других, чтобы предложить свои книги. Все-таки на деньги, хоть, правда, на большие, на рынке можно было купить кое-что из продовольствия… Несколько раз мне пришлось сходить в Эрмитаж за своими документами и за какими-то вещами, оставленными в противопожарной команде, и в один из таких походов, когда я брел около цирка, меня кто-то окликнул. Это оказался мой давний знакомый еще юношеских лет Макс Рейтер. Мы много лет не виделись, но еще студентами мы как-то целую зиму жили в одной комнате на Загородном, 34. Как он сейчас узнал меня – Бог весть! И этот старый знакомый, спеша куда-то по делам, сказал, что работает на таком-то заводе в конце Большого проспекта Васильевского острова, и если я туда приду в ближайшие дни, то он даст мне что-нибудь съестное.

– Взамен того портсигара, который, дело прошлое, я тогда не потерял, а на самом деле проиграл в карты… – сказал он мне на прощанье.

Да, дело было действительно прошлым. Два десятка лет назад он как-то взял у меня, чтобы «шикануть» в компании, серебряный портсигар с окошечком из слюды – такие были модны перед войной 1914 года, и, вернувшись под утро, сказал, что на него напали хулиганы, пришлось драться, и портсигар в этой драке он потерял. Я тогда поворчал, но поверил. И вот теперь он вспомнил этот случай, бывший в 1922 году.

Через день, после дежурства, я добрался до его завода, и он угостил меня кружкой крепкого чая с сахаром и отдал буханку полубелого хлеба, которого мы не видели с сентября. А когда я отрезал от нее треть, а остальное стал заворачивать в газетку, Макс неторопливо развернул ее, положил передо мной большую часть, а завернул и завязал бечевкой меньшую.

– Ты – кормилец, и ты пришел сюда, – сказал он наставительно. – Но я же вижу – если как следует не поешь, обратно тебе не дойти. И мой тебе совет – если есть возможность, эвакуируйся поскорей со всем семейством. Когда ты меня встретил, я шел как раз хлопотать, чтобы выехать с женой и детьми. Если придешь скоро еще раз, то застанешь меня, а то я уеду…

Половину буханки до дому я, конечно, донес, но, признаюсь, моего самообладания для этого едва хватило. Понять меня, наверно, смогут только блокадники.

Через несколько дней я снова с надеждой отправился на Васильевский остров. Но вахтер на проходной завода, спросив, к кому я хочу пройти, сказал:

– Максимилиан Михайлович с семьей утром уехал.

20

Все приданое моей первой жены Лидии Ивановны я после ее кончины возвратил ее родителям. Супружество наше продолжалось лишь четыре месяца (тиф, 1926 год), к тому удару я не был приготовлен и был в таком горе, что видеть вещи покойной было для меня мучительно. Но как-то случайно задержалась у меня одна небольшая плюшевая скатерть с цветами посередине. Так она и лежала всегда без употребления. И вот накануне Марианна Евгеньевна на Мальцевском толкучем рынке увидела, как за похожую скатерть дали целую буханку хлеба. Мои домашние воодушевились, и на другой день Марианна Евгеньевна и Маруся понесли скатерть на рынок.

Я дремал тогда после дежурства и проснулся от горького плача чуть не всех четверых. Оказалось, что рыночный опыт моей жены и нашей Маруси мало чего стоил, и хотя обмен совершился, и за скатерть был получен большой бумажный пакет муки, но когда муку принесли домой и попытались что-то испечь, то выяснилось, что мука насыпана лишь сверху, а глубже лежит мел. Плакали все четверо, а Маруся особенно корила себя за то, что перед этим ей давали за скатерть полбуханки хлеба и десяток кусков сахару, а она польстилась на муку. Такой обман был обстоятельством для тех дней не редкостным, но дотоле он как-то обходил нас стороной.

Плакали мои женщины, как я понимаю, не только оттого, что нет ни скатерти, ни муки, но еще и оттого, что с женщиной, которая их обманула, Маруся и Марианна Евгеньевна какие-то минуты радовались как бы вместе. Женщине на радостях сообщили, кого именно хотят накормить, то есть старушку и девочку, и одна рада была еду как бы послать, а другие двое эту еду доставить, но поддакивания и улыбки обернулись холодным актерским обманом, и это было особенно горьким… Скорее всех успокоилась Ляля и стала со мной успокаивать остальных. Вообще, вспоминая ту страшную зиму, не могу опустить, что она держала себя так, как мне, к примеру, себя держать не удавалось. Как она старалась подсунуть мне свои кусочки хлеба!

К середине марта милиция, управдомы и дворники отвезли в морги те трупы, что лежали по улицам в сугробах и в подъездах. Остались они только в дальних дворах, где плохо таяли сугробы, или в квартирах, где семьи вымерли целиком. Через окна первых этажей я видел не одну такую страшную комнату с трупами на кроватях, например, на улице Пестеля и на Кирочной. Кое-где под весенним солнцем стал подтаивать снег, и на улицах открывались останки убитых зимой животных. В одном месте увидел отрезанный собачий хвост и кишки – видно, тут же на улице беднягу и свежевали. В другом – из-подо льда показалась кошачья голова. Когда мы гуляли с Лялей, я старался зорко оглядывать нашу дорогу, чтобы оградить ее от таких зрелищ. Как-то вблизи Эрмитажа я все-таки чуть не наступил еще на одну кошачью голову – то было добавочное доказательство, что и кошки, как и умирающие от истощения люди, понимали – Эрмитажное убежище перестало быть убежищем, и надо из него уходить.

21

В один из моих свободных от дежурства дней Ольга Филипповна попросила меня сходить в Мечниковскую больницу, к Александру Ивановичу, чтобы принести от него какую-то справку об ее работе в Онкологическом институте, которая могла понадобиться в эвакуации. Неделей раньше, когда Маруся ходила туда с письмом, лед был еще крепок, и, пройдя мимо дома богадельни у Смольного собора, Неву можно было перейти наискосок по тропочке. Тропочка выводила прямо к началу Пискаревского проспекта, ведущего к Мечниковской больнице. Но началась оттепель, уже не позволявшая идти той дорогой – надо было идти через Литейный мост. По дороге же я должен был зайти в комнату Ольги Филипповны на Чайковской, где взять какой-то не то чайник, не то кофейник для передачи Раковым. И вот, двигаясь по Чернышевскому проспекту и повернув за угол на Чайковскую, я стал свидетелем картины, которую никогда не забуду.

Дом 46–48 по Чайковской называют то домом Барятинского, то иногда дворцом великой княгини Ольги Александровны, младшей сестры Николая II, которая вышла замуж за своего троюродного брата принца Петра Ольденбургского. Окна дворца, центр которого двухэтажный, а крылья трехэтажные, были заклеены по-блокадному бумажными полосами крест-накрест. Я шел по наледям на тротуаре вдоль дворца и припоминал имена архитекторов, связанных со строительством этого, собственно, и не дворца, а скорее особняка в стиле модерн – Боссе, Мерца, еще кого-то… Еще издали я увидел большой грузовик, поставленный вплотную к раскрытым парадным дверям, и человека, который чем-то взмахивал, стоя в кузове. Но всюду, как уже сказал, были наледи, приходилось глядеть под ноги, и, опустив голову, я продвигался вдоль тротуара. Поднял глаза я только тогда, когда подошел к грузовику почти вплотную, и надо было его огибать. И тут прирос к земле. В кузов грузили трупы.

Двое стоявших в дверях краснорожих мужиков в добротных куртках и брюках подавали голые трупы в кузов, которые там клали один на другой, как дрова. Некоторые из этих мерзлых тел были скрюченными, и их прилаживали друг к другу так, чтобы побольше вошло. Я заглянул в распахнутые двери, к которым приткнулся грузовик. В глубине вестибюля, занимая всю глубину пространства, ярусами лежали трупы. Несколько плотных мужиков, в таких же куртках, как и те, что были снаружи, покрикивая, разбирали этот штабель, другие стоймя переставляли трупы по конвейеру ко входу. Мелькали серые скорченные ноги, серые скрюченные пальцы, серые волосы. В кузове росла гора.

– Шабаш! – крикнул один из дядек в кузове. – Увязываем!

И они с напарником принялись укрывать розовыми одеялами свой страшный груз. Поверх одеял они накинули веревку и стали затягивать ее о какой-то крюк на борту грузовика. Потом вторую веревку… По тротуару почти рядом со мной проползла вторая машина и остановилась в ожидании рядом с той, что нагружали. Из кабины вылезли двое красноармейцев и закурили самокрутки. Первый грузовик отползал от подъезда…

Я плохо помню свою дорогу к Мечниковской. Встречались тени бредущих по улочкам людей. Сверкал снег, он стаял только на спусках к Неве. Когда я шел по Пискаревскому проспекту, меня обгоняли грузовики, и по сторонам их кузовов трепетали края розовых одеял. Они обгоняли и обгоняли меня. Их были десятки. Трупы явно свозили в одно место. То есть понятно было, что их куда-то свозят, а что создают особое кладбище и что во всех районах города власти получили указание – везти именно туда, это я узнал потом при встрече в один из ближайших дней, когда рассказал об увиденном Исааку Яковлевичу Кальфа.

– Мера необходимая, – сказал Исаак Яковлевич. – Вот-вот станет тепло, и надо оберечь город от возможных эпидемий. А везут на Пискаревку. Там создается новое кладбище. И этих грузчиков, которые грузят трупы, прислали с большой земли. Их кормят на убой и притом, говорят, в день дают по пол-литра водки…

А я, перейдя Неву, брел тогда по этому прямому проспекту, по сторонам которого стояли тогда редкие деревянные дома, и несколько раз останавливался, сил не хватало. Когда в тот вечер я рассказывал об увиденном Марианне Евгеньевне, она сказала:

– Да, я знаю, все говорят…

Попасть в дом 46–48 по Чайковской мне довелось лет через 30, там помещалась бухгалтерия райсобеса, и туда привели меня пенсионные дела. Отделка комнат была обезображена и во многом уничтожена. И все-таки в той комнате, куда я попал на прием к своему инструктору, сохранились панели серого клена, какие-то теперь, как и сам дом, потускневшие. И были еще какие-то старые полочки… Что это было – то ли остатки гостиной, то ли будуар великой княгини, впоследствии доживавшей свой век с любимым человеком в Канаде… И сидя на стуле в ожидании, когда же со мной займутся, я стал представлять себе эту комнату в прежние времена… Когда-то здесь у младшей сестры сиживал император Николай II и с ним, возможно, особенно друживший с сестрой его брат Михаил Александрович, тот самый Михаил Александрович, которому в марте 1917 г. Николай пытался передать престол…

Но я еще не окончил рассказа о моем походе в Мечниковскую больницу. Ведь когда я попал на Чайковскую, то все же забыл захватить то, что должен был передать Александру Ивановичу… Поэтому пришлось идти в Мечниковку вторично. Мой путь туда прошел вполне гладко, я прошел по Кирочной до Суворовского и добрался через Неву на Полюстровский. Но только, как и в первый раз, по Пискаревскому все шли и шли грузовики с поклажей, покрытой одеялами…

Благополучно дойдя до больницы, я был гостеприимно принят Александром Ивановичем, снабжен им куском хлеба и даже экипирован меховой шапкой. Но на обратном пути меня ждало новое испытание.

Очевидно, спускаясь с берега на Выборгской стороне, я выбрал не ту дорожку – тропку по льду, которой шел два часа назад. И вдруг где-то в середине дороги к Смольному, в сторону от тропки, увидел лежащий труп мужчины в черном пальто с меховым воротником. Ну, что же – в те дни к мертвым не то что привыкли, а были готовы к таким встречам. Но рядом с ним что-то зеркально сверкало на солнце. Что это могло быть? Я шагнул в сторону трупа. Лучше бы я этого не делал. Пальто было накинуто на тело сверху, тело же было без ног. А рядом лежала сверкнувшая мне отблеском пила-ножовка и одна из отпиленных ног, видимо, сил унести обе у пилившего не хватило…

О том, что увидел на льду, я не рассказал и Марианне Евгеньевне. Ужасающим было зрелище погрузки трупов на Чайковской, но встреча с этим единичным телом была уже из следующего круга представлений о том, каков мог быть конец каждого из нас… Рассказал я об этом только в мае своему давнему товарищу по юрфаку университета Александру Матвеевичу Арвану. Он и до войны работал на какой-то привилегированной работе, а при начале войны, как член партии, был направлен для работы в военную прокуратуру Волховского фронта. В студенческие годы мы были дружны, и теперь, призванный в армию и командированный в штаб фронта, он зашел как-то в Эрмитаж, и ему дали мой адрес. По этому адресу он меня и нашел и принес две банки мясных консервов и буханку хлеба. Тот, кто был в Питере в ту зиму, знает, чего это тогда стоило. Я был тогда уже в Ленинграде один, семья уехала в эвакуацию, и мы коротали долгий вечер с Александром Матвеевичем, вспоминая студенческие годы, и, конечно, норовили обсуждать то, что происходило у нас на глазах. От него я узнал многое о трагедии армии генерала Власова, подтвердившееся несколькими месяцами позже, летом 1942 года. Между другим, я рассказал Арвану о трупе без ног, о пиле-ножовке на льду Невы.

– Говоришь, не можешь забыть… – сказал он. – А у нас знаешь сколько таких дел? Но трупоедство еще не самое страшное… В прокуратуре есть дела и пострашней – по людоедству. Да, да убивали людей, варили их мясо и ели… Правда, большинство арестованных медицинская экспертиза признала психически больными…

– А другие? Те, что признаны психически нормальными?

– Тех расстреливают. Это уже не люди. Их нельзя оставить даже в обществе заключенных… – ответил мне Саша. – А еще, если тебе интересно, есть дела по управдомам, которые приканчивают жильцов.

– Зачем? Чтобы завладеть продкарточками?

– Не только. Золотом, мехами, шубами… Мне сегодня товарищ в прокуратуре такое порассказал, что я даже тебе лучше не буду пересказывать…

Он говорил, а я вспоминал нашего управдома Бехову. Эта баба с ухватками и словарем кабака в это страшное время, в феврале 1942, нисколько не похудела, а приобрела еще более начальствующий голос и стала, не стесняясь уже никого, ругаться матом. Как-то, когда мне случилось быть свидетелем того, что она выносит из соседней, вымершей начисто квартиры, чемоданы и узел, она бросила мне, очевидно, на всякий случай:

– В кладовую несу. Чтобы в собес сдать…

Квартиру опечатали. Ни о каком собесе тогда и речи быть не могло.

22

И вот в это страшное время, когда мы, казалось, окружены только смертью, обманом, алчностью и грабежами, в нашу жизнь на четверть часа вошли два совсем чужих человека, навсегда оставив чистый свет беспорочности и сострадания. Их появление было для нашей семьи, пользуясь избитыми выражениями, подобным глотку свежей воды для мучимых жаждой. Или согревающим светом.

А произошло это вот как. В тот морозный день я, поспав после дежурства, вышел из дому без определенной цели, только бы не сидеть и не видеть бледные лица моих близких. Брел я к Литейному и с горечью думал о том, что всю жизнь был уничтожающе непрактичен, и эта непрактичность оборачивается для моей семьи трагедией. Вот оказался же Макс Рейтер чуть не директором хлебозавода, кормит же Александр Иванович Раков свою жену и детей. А я? Должен же и я не оставаться пассивным, надо додуматься, чтобы делать что-то такое, что позволило бы приносить в эту мрачную комнату хоть немного съестного. А пока Олег Михайлович пришлет машину, мы все перемрем… Было в моей каждодневной ходьбе и еще одно объяснение – то, что я делал до поступления в госпиталь инстинктивно, теперь получило обыкновение. Я в эти дни не раз отмечал, что те, кто покорно ложится, думая, что этим сэкономит свои силы, в действительности тем самым приближает себя к концу – пассивность и разобщенность с происходящим ведут к упадку духа, а это – конец. Словом, дистрофикам не надо лежать, кроме как во время сна. И я упорно заставлял себя ходить.

Итак, я вышел из дома и скоро оказался около ларя букиниста, расставляющего свой товар на цоколе ограды церкви Симеона и Анны и на двух прилаженных к ограде досочках. Продавец – старик с зеленоватым лицом и с седой щетиной, не закрывавшей синие губы дистрофика – на мое робкое предложение принести книги для комиссионной продажи прохрипел, что берет за наличные одни переводные романы.

Этого разряда книг у меня было немного, но все же я собрал бы кое-что, хоть и немного. А за те деньги, что выручу, можно будет что-нибудь съестное достать на рынке. Но тут перед лотком остановилась военная машина, и из нее вышли двое военных в черных полушубках, перетянутых ремнями с низко висевшими на них пистолетами, и в черных ушанках с крабами. Один сразу стал листать книги, другой с набитой чем-то сумкой от противогаза через плечо подошел к продавцу.

– Нет ли «Трех мушкетеров» или «Монте Кристо»? – спросил он.

Помню, что «Мушкетеров» не оказалось, и букинист предложил их продолжение – «Двадцать лет спустя».

– На что без начала-то? – возразил моряк. – А романы переводные? Про любовь? Но чтобы с приключениями?

Букинист предложил «Анну Каренину». Переводного у него явно ничего не было. При этом он все время смотрел на сумку моряка.

– Да, нет… – откликнулся моряк. – Позабористей надо. Ну хоть о Шерлоке Холмсе?

Но не было и Шерлока Холмса. В это время второй моряк подошел к продавцу, протягивая томик Пушкина с иллюстрациями Билибина, вынул бумажник и расплатился.

– Ребятам в эвакуацию пошлю, – сказал он удовлетворенно, – красивое издание…

– У меня есть дома несколько романов, переводы с французского и с английского, – отважился сказать я.

– Далеко живете? – спросил тот, что с сумкой. – У нас времени в обрез.

– Совсем близко. Два квартала по Некрасовой.

– Съездим, Валя, – сказал купивший стихи. – Садитесь живо в машину.

Когда сели и тронулись, моряк спросил:

– А сами чем занимаетесь?

Я соврал, что служу научным сотрудником Эрмитажа. Но месяц назад я еще был таковым, а что такое Эрмитаж, никому объяснять было не нужно.

– Что же не уехали с коллекциями? – спросил тот, что с сумкой – Нам в части говорили, что все ценное вывезли.

Я ответил, что надо же кому-то и здание сберегать, поскольку оно само по себе великая ценность. Да и коллекции увезены далеко не все. Самое ценное увезли, но остальное-то в подвалах… Два этажа кирпичных сводов никакая бомба не пробьет. А потом, кто знал, что таким голодом все обернется…

Когда мы вошли в нашу полутемную комнату, Ольга Филипповна и Ляля лежали, закрытые одеялом и пледами. Марианна Евгеньевна возилась с полупустой кастрюлькой на печурке. Рядом с кастрюлькой подсушивался маленький квадратик хлеба.

Я пригласил моряков присесть к моему столу и стал доставать с полок книги – Джека Лондона, Уэллса и другие, которые, мне казалось, им понравятся. Моряк сидел, сняв шапку, но глядел не на книги, что я клал перед ним, а осматривался и качал головой.

– Почему вы до сих пор не увезли девочку? – почти сурово спросил он.

– Ждем машину от знакомых военных, – ответила Марианна Евгеньевна. – Если дождемся…

– А сколько девочке лет?

– Девять, – ответила сама Ляля, высунув из-под одеяла бледное личико.

Моряки переглянулись и тот, у которого была сумка, стал выгружать из нее и класть на стол буханку хлеба и одну, две, три банки мясных консервов, потом горсть кусков сахара, потом оба встали и, как по команде, надели шапки.

– Вот, чтобы дождалась. Подкрепите девочку до отъезда, – сказал тот, что опорожнил сумку. – Пошли, капитан!

– Но вот же книги, книги-то вы не взяли…

– Не надо. Обменяйте их на что-нибудь, а нам, вообще-то, и читать на батарее некогда… Пошли, комиссар… Девочку поскорее увозите.

– Ну хоть по одной-то книжке возьмите на память, – взмолился я.

– На память? Это можно… – Капитан оглядел стеллаж. – Вот эта, синий корешок, на котором серебром «Казаки»…

Это был справочник казачьим частям перед войной 1914 года. В нем же имелись исторические справки про время образования каждой из частей, краткая их история.

– Подходит, – сказал капитан. – Мы ведь оба из донских казачьих мест. – Он взял вынутую мной книгу и сунул ее в опустевшую сумку. – Счастливо вам оставаться и скоро уехать.

Когда они были в дверях, лежащая под пледом Ольга Филипповна, подала голос:

– Скажите хоть, как вас зовут, господин моряк?

Капитан назвал фамилию.

– Поминайте нас обоих, мамаша, если вы, как моя бабушка, верующая, – добавил он и с этим вышел.

Когда я возвратился в нашу комнату, все втроем плакали.

– Как его фамилия? – спросил я. От того, что произошло, я еще не совсем опомнился.

– Веснянкин, – ответила лежащая Ольга Филипповна.

Ляля стояла у стола и считала кусочки сахара.

В один из дней, когда я устроился на новую работу и, возвращаясь с нее, входил в ворота нашего дома, меня окликнула управдом Бехова.

– А вы рази не уехали? А к вам тут командир приходил. Так я сказала, что уехали. На большую землю. Это, значит, не вы вчера грузились? А он загрустил… Не уехали, значит? А я сказала, уехали…

– Ничего не передавал? – спросил я.

– Так я же думала, что уехали… – Бехова хитро смотрела на меня.

– Как же мог я уехать, когда моя жена вам говорила, что уедет только она одна. И вы это знаете… Справку же выдавали?

– Да рази всех упомнишь… Много вас тут прописано. Напишут, что уедут, а сами…

Добавлю, что сколько я ни просил двоих своих школьных друзей, ставших в конце войны контр-адмиралами, помочь мне в поиске офицера береговой обороны по фамилии Веснянкин, они оба со временем отозвались, что по их каналам найти его не удается. После войны, уже в 1947 году, я просил навести подобные справки вице-адмирала Юрия Федоровича Ралля. Обязательный и точный Юрий Федорович записал в блокнот все, что я мог сообщить, но и ему через месяц ответили, что такого офицера в Балтийском Флоте во время войны не значилось. И тогда у меня вкралось предположение, что из скромности добрый человек наскоро придумал себе псевдоним, соответствующий времени года.

Такое предположение находилось в соответствии с тем радостным и благодарным, что внесли оба моряка в нашу жизнь своим поведением, своей добротой. Но много лет спустя мне в руки попал изданный в 1962 году сборник статей «Воины Балтики», и я встретил упоминание о командире батареи капитане Меснянкине. Тотчас я послал в архив Министерства обороны запрос о командире с такой фамилией и вскоре получил ответ, что Меснянкин Всеволод Николаевич ушел в запас в 1953 году в звании подполковника и после демобилизации куда-то уехал. Но куда? Как хотелось бы мне увидеть его снова и узнать хоть что-нибудь о дальнейшей жизни этого человека, навсегда оставшегося в памяти нашей семьи…

Когда разбирая по фразам, а то и по отдельным словам рукопись дяди, я добрался до страниц, посвященных капитану Меснянкину, то как только прочел его фамилию, вспомнил, что в папке с фотографиями, оставшимися от В.М., на глаза неоднократно попадался снимок морского командира, в кителе еще без погон (значит, до 1943 года), на обороте которого, почерком, правда, не В.М., а его вдовы, Натальи Ивановны, написано – «Мяснянкин». Видел ли этот снимок В.М.? Едва ли. Скорее всего снимок этот уже после его смерти случайно обнаружила в каком-нибудь архиве сама Наталья Ивановна и, видимо, помня устный рассказ дяди (он писал «Блокаду», когда они были вместе в Эльве), запомнила эту фамилию. Но спросить – точно ли так? – уже поздно…

В 2004 году вышла толстая книга большого формата В.К. Красавкина и Ф.С. Смуглина «Здесь град Петра и флот навеки слиты», История морских частей в городе на Неве (1703–2003). «БЛИЦ» СПБ, 2004. В алфавитном списке в конце этой книги я нашел В.Н. Меснянкина. Командовал он «19-й отдельной железнодорожной артиллерийской 180-мм батареей», а транспортеры его стояли первой блокадной зимой на станциях Охта-товарная, Московская-сортировочная и Шоссейная. На странице 314 В.Н. Меснянкин значится как капитан (январь 1942 года), на странице 319 – уже как майор (май 1942).

Еще из книги можно узнать, что тяжелые орудия 19-й железнодорожной батареи 1 мая 1942 года принимали участие в мощном артобстреле полутора десятками подобных батарей вражеских прифронтовых гарнизонов. Обстрелу тогда подверглись Слуцк, Пушкин, Урицк, Красное Село, Константиновка, Стрельна, Новый Петергоф, Знаменка, Володарский, Немецкая колония, железнодорожный узел Мга.

Таким образом, реальность существования этого человека, которого так хотел разыскать В.М., подтвердилась. Как жаль, что они так больше и не встретились! Как жаль! Это ведь был, судя по всему, тот самый тип человека, которого В.М. все время искал и в реальной жизни, и среди архивных бумаг.

Зная дядю, уверен, что если бы он разыскал Меснянкина, то нашел бы такую форму дружбы с ним, которая позволила бы им быть близкими людьми до конца дней.

23

За несколько дней до отъезда моих близких, когда мы находились в напряженном ожидании прихода машины из Тихвина и в тысячный раз обсуждали вопрос, ехать ли мне с ними или не ехать, к нам неожиданно пришел случайно встреченный мной на улице огромный и страшный в своей устрашающей худобе некий мой товарищ по средней школе.

До сих пор недоумеваю, почему ему пришла в голову мысль приобщить именно меня к этому источнику питания. До войны мы виделись очень редко и всегда не у меня, а у его сестры, бывшей замужем за моим близким другом. Но, так или иначе, он пришел и сказал мне, что идет к некоему лицу, начальнику гужевого обоза, развозящего хлеб по торговым точкам, у которого за ценные вещи можно выменять хлеб и конину. На вопрос, какие ценности идут в ход, мой знакомый ответил, что хорошо идут золото и серебро, а также отрезы на пальто или костюмы. Он сам несет серебряные ложки и стаканчики.