Текст книги "Воин аквилы"

Часть II. Пылающий Данувий

Глава I

Шло лето 101 года от Р./Х. На полноводном Данувии, венчаемом грозной грядой Сарматских гор, стояла прекрасная жаркая погода, позволяющая всевозможной ярчайшей россыпи нежных цветов и благоухающих трав вместе с бескрайними ворохами окрепшей зелёной растительности повсеместно заполонить как низменные речные поймы, так и возвышающиеся на множестве каменистых холмов и пригорков лесные чащи. Наполнить изысканной природной палитрой под нескончаемый аккомпанемент раздающегося отовсюду щебетания птиц, жужжания насекомых и время от времени плескающихся в голубых водах широкой реки рыб. Казалось, что вся эта Дунайская природная гамма жила в своей собственной идеалистической гармонии, словно не замечая ничего иного вокруг. Что же, если природа и впрямь ничего не замечала или же не хотела замечать, но на самом деле в столь прекрасных землях кругом уже полным ходом шла большая вой на. Хитрая и жестокая компания, ведомая двумя властными оппонентами в лице отважного, но в то же время и острожного предводителя всей римской силы императора Марка Ульпия Нервы Траяна и действующего в противовес своим давним заклятым врагам, этим хищным потомкам детей волчицы, не менее осторожного и гораздо более хитрого повелителя даков царя Децебала. Два властителя, как, собственно, и два противоборствующих народа друг друга, несомненно, стоили, в достижении стратегическиважных жизненных целей избирая каждый по-своему свой уникальный и неповторимый путь. И если для римлян, воедино собравших к ведению большой войны практически половину своего боевого и грозного потенциала, такой путь виделся лишь в ключе неукоснительного и планомерного наступления, то вот как раз для даков форма борьбы, наоборот, сводилась ко вполне приятному и действенному для горного неуступчивого народа методу, основанному на хорошо продуманной и изнурительной обороне, а также прекрасных познаниях всех уголков и пядей родной земли. Казалось бы, ну избрал враг столь осторожную тактику, так что же, для мощных легионов это разве может явиться хоть каким бы то ни было аргументом?! Однако большинство командиров легионов и вспомогательных когорт после нескольких месяцев практически полного затишья со стороны врага возможную опасность уже не исключали. Уж слишком подозрительно вырисовывалась предложенная даками стратегическая суть. Торопливость могла быть чревата неприятностями, и потому римляне, возможно, теряя драгоценное время, на вновь захваченных землях ещё сильнее старались их обустраивать, повсеместно вырубая леса, прокладывая дороги, строя на важных горных переходах небольшие, но хорошо укреплённые крепости. И всё же эхо скрытой каверзы по-прежнему витало высоко над Сарматскими горами, а посему кроющуюся опасность, помимо мудрёных легатов и трибунов, также всецело признавал, поддерживая осторожный ход армии, и сам император. Да, Траян ожидал возможные подвохи и потому, где бы ни был с августейшими проверками, порой подолгу проваливался в собственные мысленные рассуждения, пытаясь разгадать очередные коварные замыслы неуступчивого врага. Не стал принцепс противиться мысленным рассуждениям и в самый что ни на есть настоящий временный момент, находясь на крайнем рубеже передовых сил в построенном небольшом лагере в черте горного перевала, открывающего путь на очередную дакийскую крепость Тибиск. То ли от накопившихся походных тяжб, то ли от непрекращающегося нервного перенасыщения, но Траян так сильно увлёкся очередным внутренним позывом, что и не услышал, как поблизости, дабы привлечь внимание императора, пребывающий вне меньшей тревожности за безопасность столь важной особы командир этого самого лагеря несколько раз выдавил из себя полный испуга возглас. Но нет, император по-прежнему продолжал оставаться внешне невозмутимым. И, верно, продолжил бы оставаться таковым ещё немалое время, при этом надеясь на схожесть полных мирной томительности мысленных планов, также исходящих и от властительницы судьбы. Однако видения самой властительницы были иными, и потому, когда совершенно неожиданно со стороны близлежащих покрытых лесным массивом северных холмов раздался, громкий звук неведомого горна, Траян, внутренне ощутив столь разительную природу посыла, наконец очнулся и, властно посмотрев на застывших в недоумении советников и буквально отчаявшегося командира крепости, грозно изрёк:

– Так-так! Что я слышу сейчас?! Да это же карникс! Неужели свершилось? Эти хитрые и изворотливые даки вознамерились свои носы наконец показать?! А, командир крепости Гней Фурий Ребил, ты схожего со мной мнения?! Ну что ты застыл, словно истукан, или не слышишь, как звучно заявляет о себе наш враг?

И, не смея более молчать, Гней Фурий с выпученными на побледневшем лице глазами судорожно промямлил:

– О боги, принцепс! Да как такое можно не услышать?! Я так же, как и ты, император, отчётливо слышу сейчас эти противные звуки карникса. Слышу всё, более сокрушаясь в душе от чрезмерно рискованного и опасного твоего решения посетить столь отдалённый и ещё до конца не укреплённый лагерь. А я ведь, император, горячо предупреждал о возможном риске нападения. Ведь здесь, в этой чуждой и глухой округе, столько всего опасного. Лазутчик на лазутчике. Эх, что теперь будет?!

– Да полно тебе сокрушаться! Что ты, до сих пор даков ещё не изучил? Ну, может быть, несколько раз польют нас дождём из ядовитых стрел и успокоятся. Там же, верно, не целая армия. А если и так, но ведь и с нашей стороны ответ тоже будет. Ведь так, Гней?! Сколько в расположении воинов?

– Да, принцепс, хотелось бы верить твоему столь бесстрашному монолитному убеждению. Да только вот… – в ответ испуганно проронил командир крепости и, в повисшей искромётной тишине нервно сглотнув подступившую слюну, задыхаясь, добавил: – Да только вот воинов в крепости вместе с преторианцами из императорской свиты едва ли три сотни наберётся. Эх, а я ещё, как назло, и немалый отряд лихих разведчиков не вовремя отправил. Какая уж тут разведка. Выжить бы теперь. Да и не нам вовсе, а тебя бы вот, главное, принцепс, уберечь!

– Хм, ну что, Гней, выходит, моё монолитное убеждение касаемо бездейственности нашего врага оказалось не совсем верным. В таком случае даки заслуживают лишь похвалы. С таким врагом скрестить мечи будет в радость. Ну что же вы все приуныли, мои верные и храбрые соотечественники, да, звук вражеского карникса приближается, но неужели он смог напугать ваши пропитанные римским духом души и сердца? Не стоит бояться сущей неизбежности. Если такова воля богов, мы дадим бой. И в смертном горниле полного ожесточения я буду вместе со всеми вами, таково моё решение. Вот, слышите, уж и стрелы в ход пошли. А значит, вскоре и сам штурм начнётся. Но ничего. А то, что даки решили ударить, это в какой-то мере даже хорошо. Будет возможность узнать их примерные силы перед дальнейшим наступлением на Тибиск. Узнать всем тем, кто сможет уцелеть. Эх, нам бы только продержаться до полуночи, а там, глядишь, и командующий второй частью вой ска Маний Лаверий Максим подоспеет. Ведь на впереди лежащую дакийскую крепость было нами условлено ранее единой армией наступать. Но всему этому следует, как я истинно верю и полагаю, осуществиться позже, а сейчас, командиры и преторианцы моего охранения, к бою!

И в этот же самый миг, когда эхо императорского посыла, достигнув предела, окутало слух и внутренний зов каждого из соратников, находящихся в командирской палатке, совсем неподалёку, а именно с южной стороны от лагеря, неожиданно раздался ещё один звучной гул, принадлежащий ни с чем не сравнимому и по-особенному будоражащему римскому рогу корну. Настолько глубоко и сильно, что даже сам император в порыве нахлынувшего восхищения и радости, позабыв о то и дело падающих дакийских стрелах и думах грядущего штурма, лихо кинулся прямиком на крепостные стены навстречу неистово перебивающего шум вражеского карникса благоговейным звукам. Кинулся, несмотря на многочисленные испуганные возгласы стражников и командиров свиты, дабы воочию узреть спустя дюжину восторженных и лёгких мгновений под непрекращающийся громкий грозный ритм показавшиеся из неожиданно нахлынувшего на округу густого тумана стройные ряды легионеров. Солдат, относящихся к вексилляции первого италийского легиона, которые, в свою очередь, совершенно не теряясь и не пятясь испуганно в разные стороны, а наоборот, умело и слаженно действуя, вкупе с приказаниями командиров, незамедлительно как раз что было силы и ударили по уверовавшему уже, надо полагать, в своё непоколебимое бесстрашие врагу. Ну ударили и ударили, спрашивается, в чём же здесь может крыться особенный интерес для душевного и мысленного познания?! Ведь сколько таких боевых стычек за время большой войны может случиться?! Да попросту не счесть. И всё же один, не менее занимательный фактор в пользу от всеобщего интригующего осмысления этой в действительности развивающейся на дакийских просторах баталии, имелся. И имя его Владиус. Да-да, римлянин Владиус, внешне ещё более возмужавший, окрепший, но по-прежнему внутренне оставшийся с честным и праведным посылом центурион. Центурион, который в пучине навалившихся хаотичных и скоротечных скитаний из провинции в провинцию, из одной боевой части в другую, на время совершенно утратил письменное общение с родными и близкими друзьями. Но зато, с другой стороны, ещё сильнее затвердил в своей памяти те все живые и пламенные искорки судьбоносных моментов, связанных как с дорогими для сердца людьми, так и по-особенному сладостными глубоко личными жизненными мгновениями, которые, казалось, отныне больше никогда не повторятся вновь. Но уж чего ещё с земель Британии вовсе не растерял, а лишь со временем, наоборот, преумножил Владиус, так это неподдельное мужество, пылкую отвагу и более здравое умение командовать в бою. Те все необходимые командирские качества, которые по воле судьбы центуриону, в общем-то, и пришлось в итоге продемонстрировать не где-нибудь, а именно на земле даков. Явить в грозный действенный временный момент бесстрашно одной из нескольких оторвавшихся вверенных центурий вексилляции первого италийского легиона став на пути опьянённого коварством и безумием врага. Став в надежде победить либо умереть, но никак не отступить. Однако же надежда надеждою, а закалённое в боях прочное оружие и доспехи, а также железная выучка и благоразумное командование порой сами, даже без малейшей на то помощи высших сил, способны приводить к желаемому и славному исходу, вовсе не опираясь на врага, будь то вольнолюбивый дак или же объятый бесстрашием сармат. «И что же, выходит, всё просто?! Так просто здесь, в этой объятой лесами и горами Дакии?! Да что это за враг, который при первом же жёстком и монолитном столкновении с железной римской стеной, не выдержав и доброй дюжины мгновений, бросается наутёк к своим мрачным чащобам, дабы верно чуть позже снова ударить в спину?! Ну правда, неужели всё так просто?! А может быть, всё это лишь кажется и на самом деле даки очень коварны и сильны?! Истина, где ты?» – не переставая, мысленно всё сокрушался и сокрушался отважный центурион, пока в один миг, к своему великому удивлению, вдруг не заметил, как посланный преследовать отступающего врага небольшой римский отряд, находящийся неподалёку от густых крон деревьев, в полном составе истошно издав громкий вопль, неожиданно и стремительно провалился под землю.

И тотчас волнительное оцепенение буквально сковало тело молодого командира, однако ненадолго, потому как, всё же обладая довольно обширной и разноликой гаммой боевого опыта, Владиус, придя в себя, быстро оценил сложившуюся обстановку и, повернувшись к застывшему поблизости помощнику, громким голосом скомандовал:

– Опцион?! Да очнись же ты! О Юпитер, гляди, как это мы вместе, неосмотрительно решив отправить воинов для преследования врага, просчитались. Оказывается, у них здесь повсюду ловушки. Вот она, дакийская искренность. Необходимо как можно скорее всё исправить, и поэтому я решаю вот что. Одна контуберния сейчас отправится со мной вверх по склону прямиком туда, где угодили в засаду наши соратники. Нужно попытаться помочь солдатам, хотя там, вероятно, едва ли кто остался в живых, но, как бы то ни было, а даже павших соотечественников мы оставить, пусть и на время, в столь враждебных и грозных местах права не имеем. Остальной же центурии приказываю сгруппироваться и смотреть в оба, потому как новая атака врага может последовать стремительно и беспощадно. Эх, нам бы сейчас подкрепления не помешало бы. Но где же остальные подразделения вексилляции? Где?! Ну да ладно, время не терпит, и поэтому верю, что справимся сами. Опцион, другие младшие командиры легионеры, я приказываю вам, несмотря ни на что, удерживать занимаемые позиции. Удерживать до прибытия подкрепления, которое уже близко. Нельзя дакам позволить так просто взять римский лагерь. Слышите, нельзя. Ох, вездесущие боги, помогите нам! Воины контубернии, рассыпной линией, прикрываясь щитами, за мной!

И, оставив наконец пришедшего в чувство помощника во главе поредевшей центурии, Владиус вместе с небольшим отрядом, состоящим из десяти легионеров и старшего декана, быстро направился вверх по горному склону прямиком к попавшим в ловушку соотечественникам. Благо слишком долго пробираться не пришлось, и спустя непродолжительный временный виток отряд, ведомый центурионом, достиг недоброго места, заметив в довольно неглубокой, но тем не менее повсеместно утыканной заострёнными кольями яме павших и нескольких израненных римских солдат. Да, отряд достиг положенного и столь гибельного места и тут же без излишней подавленности и суеты, следуя указаниям бесстрашного командира, начал бодро и лихо доставать и переправлять на безопасное расстояние одного за другим поверженных искусной хитростью врага римлян. И всё было бы хорошо, если бы ещё и враг молчал, старясь не мешать столь пусть и налаженному, но очень непростому и опасному процессу. Но даки как раз были иного на то мнения и потому, быстро собравшись с силами и духом, чуть пометав стрелы и топоры, а затем и позвенев для пущего устрашения мечами вперемешку с извергаемыми истошными криками, без излишних промедлений с ожившею отчаянностью устремились в новую атаку. А что же римский бесстрашный передовой отряд? Успел ли он хоть что-то сделать за столь малое, отведённое жизненной долей, время?! Ох, как ни странно, но отряд успел сделать немало. В яме оставался лишь последний из попавших в засаду бедолаг, и тот резким движением протянутых рук категорично пытался доказать своё право на жизнь, да вот только свободных солдат, способных подать ему руку помощи, уже не было. Практически все неистово бились с наступающим отовсюду врагом, потихоньку пятясь и тем самым оставляя очнувшемуся соратнику призрачный шанс на спасение. Но, видимо, высшие силы всё же были на стороне этого умудрившегося выжить в смертоносной яме римского легионера, потому как в самый, казалось бы, последний момент в помощь к уже мысленно попрощавшемуся с возможной свободой и жизнью солдату небеса послали не утратившего ни капли стойкой отваги и мужества воина-римлянина. И не простого воина, а самого что ни на есть центуриона Владиуса, который, в сердце своём всецело ощущая данный свыше посыл судьбы, в столь благоговейный и верный момент и протянул преисполненную спасительной надежды руку. Протянул, дабы мгновение спустя вместе с подступившим радостным веянием от свершенного деяния неожиданно рухнуть на холодную дакийскую землю, внешне ощутив нахлынувшие и разошедшиеся по всему телу знакомые болевые отголоски, а внутренне повсеместно окутавшие разум сгустки темноты и тишины. Сгустки темноты и тишины, хорошо и плотно ощущаемые душой и сердцем центуриона, но для многих, же остальных солдат передового отряда контубернии являющихся малозначимыми, ведь эхо боя не думало умолкать, и потому искусно поражённого в спину обухом дакийского топора римского командира попросту никто и не заметил. Да, увы, никто не смог заметить в гуще боя, но не на расположенной в отдалении нише периметра крепостных стен. Здесь-то как раз воочию со сжатыми от досады кулаками все те недолгие, но такие бравые, умелые и храбрые действия молодого центуриона смог в полной мере узреть не кто-нибудь, а сам император Траян. Да вот только от этого откровения могло ли быть легче самому Владиусу?! Теперь напрашивался сам собой лишь один вопрос: что же будет дальше с отважным римлянином? И будут или нет боги на стороне центуриона? Сам Владиус, конечно же, всего этого не знал, в отличие от находящейся под крылом сущих небес игривой жизненной доли, привыкшей не терпеть каких бы то ни было туманных отлагательств и рассуждений, а наоборот, действовать, придерживаясь собственного, порой изменчивого, плана, тем самым верша человеческий путь, каких бы тёмных или светлых поступей испытаний он в итоге полон ни был. Для каждого, как видится, отмерен свой срок особенного познания этого пути, но, видимо, молодой центурион у разыгравшейся властительницы был давно на примете, и потому непременно Владиуса вскоре сей путь, минуя преисполненные лояльностью временные потоки, и коснулся. Да, без каких бы то ни было туманных отлагательств и рассуждений он, и правда, настиг Владиуса, который в представшей явственной неге вместе с вернувшимся осознанием неспешно двигался по направлению к столице даков Сармизегетузе в составе небольшой людской вереницы. Вереницы, состоящей как из одетых в римские доспехи и закованных в цепи легионеров, так и небольшой горстки младших и старших командиров центурий, по-особенному охраняемых сопровождающими столь ценный отряд пленных даками. Отряд пленных римлян, по большему счёту израненных, внутренне надломленных, но всё же окончательно духом не павших. И вот как раз из этой немногочисленной массы римлян, окончательно не сломившихся пред чувством страха возможной лютой погибели, особенным образом и выделялся молодой воитель Владиус. Центурион, у которого после сильного удара обухом дакийского топора всё ещё побаливала спина, а в мыслях то и дело особняком отзывался сказ, переданный немногочисленными солдатами-очевидцами, сумевшими в бытность многочисленных схваток с врагом чудом живыми вернуться из дакийского плена, где существовало только три пути: либо служить врагам, либо принять скорую смерть после отказа, либо же, повинуясь дакийскому милостивому повелению, попасть рабом на рудники, откуда живым мало кто возвращался. Да, мысль о сих мрачных благах дакийского плена медленно и плотно обжигала сознание отважного центуриона. И всё же, несмотря на всё это, в душе и сердце Владиус с категоричностью и бесстрашием, если это потребуется, был готов принять скорую или же медленную смерть, но только не накинуть на себя грязное ярмо предательства по отношению к своим родным, роду как таковому, друзьям, Риму и императору. Принять скорую или же мучительную смерть при этом, внутренне радуясь одному, казалось бы, ранее с виду незначительному, но такому, как теперь оказывается, вовремя осуществлённому деянию. Деянию, заключающемуся в том, что перстень преторианца и драгоценность, потерянная Симин, были заблаговременно оставлены на хранение в месте постоянной дислокации первого италийского легиона, в крепости Новы, находящейся в провинции нижняя Мезия. И вот так, без устали предаваясь столь навязчивым, иногда приятным, а порой и невыносимо тревожным размышлениям, центурион и не заметил, как минули несколько монотонных и непростых дней пути и в лучах наступившего нового утра как перед его собственным, так и перед взорами всех остальных пленных предстала совершенно иная картина: пейзаж, открывающий прекрасный вид на раскинувшуюся в обширной долине и окруженную по бокам грозной грядою Сарматских гор столицу даков Сармизегетузу, поражающую своими огромными каменными стенами и неприступными воротами воображение всякого, увидевшего столь прекрасное великолепие в первый раз. В их число, наравне с заметно оживившимися пленными римлянами, несомненно, входил и молодой центурион. Поражаясь практически неприступному внешнему величию главной дакийской твердыни, Владиус тем не менее в глубине души не переставал ни на миг также сокрушаться от грустной и болезненной мысли о том, со сколькими же жизнями римских легионеров и центурионов, возможно, придётся империи проститься, дабы захватить такие грозные и сложные укрепления врага. Однако каких бы мрачных веяний ни были полны внешние атрибуты столицы Дакийского царства, а внутренняя живость и красота Сармизегетузы всё же превалировали. И этого не мог опять же не заметить чуть отошедший от тягостных раздумий и центурион. Видя многолюдные шумные и, что немаловажно, прямые улицы, а также множество торговых рынков, Владиус даже на мгновение замешкался, мысленно вспомнив похожую шумную гамму Рима. И всё же и здесь, в этом, казалось бы, сугубо мирном и жизнеутверждающем моменте, виделось одно немаловажное отличие, живыми носителями которого являлись сами местные жители дакийской столицы, внешне казавшиеся не такими уж и варварами. Но это, как говорится, только внешне. Внутренне же их особенное свободолюбие и крайнюю неприязнь к своим давним врагам римлянам не заметить было невозможно. Вглядываясь в измученных пленников, столичные обыватели, нет, не говорили каких бы то ни было слов, наполненных проклятиями, а лишь многочисленными взглядами все они лишь молча смотрели, и по пылким и грозным взорам их как раз и чувствовалась эта самая стойкая ненависть. По крайней мере, это отчётливо ощущал повсеместно пересекающийся с немалым числом взглядов даков молодой центурион, и посему, стараясь лишний раз не смотреть в глаза гордых жителей столичной твердыни, Владиус по большей части обращал внимание на расположенные также повсеместно кузницы, мастерские, оружейные. Обращал внимание до тех самых пор, когда все эти неброские пейзажи таких необходимых для войны строений не затмила собою огромная площадь с пантеоном дакийских богов и возвышающийся над всей этой открытой идиллией красавец дворец царя Децебала. Но не успели ещё толком и ступить на пропитанную духом изящества и красоты площадь пленные, как их тотчас грубо растормошили, построив в ровную шеренгу. Растормошили, дабы представшим с встревоженными лицами аккурат напротив царского дворца римлянам в следующее же мгновение довелось сначала услышать преисполненный зловещими звуками карникс, а затем увидеть выступившего из великолепного царского строения в направлении застывших бедолаг по виду и манерам знатного военачальника, окружённого несколькими рослыми воинами. Как есть знатного военачальника даков, которого находящийся примерно в середине шеренги пленных Владиус, покуда тот неспешно двигался, успел очень хорошо рассмотреть. Это был выше среднего роста плечистый и одетый в расписанные жемчугом роскошные дакийские доспехи воин, угрюмое лицо которого покрывали посеребрённые сединой борода и усы, а ореол широких светлосерых глаз обнажали затвердевшие линии морщин и шрамов. И всё же если по внешним неброским и грубым манерам военачальник был схож с обыденным представителем дакийского воинства, то вот в облике прослеживалась некая отличительная особенная черта. Только вот какая? Вот так уж слишком сильно и задался воспалившимся в сознании вопросом центурион, что и не заметил того, как этот самый дакийский военачальник наконец подошёл к шеренге пленных, всех внимательно оглядел и после недолгого размышления жестом руки указал своим помощникам как раз в сторону застывшего в размышлениях Владиуса. Указал и, не дожидаясь исполнения приказания, величаво развернувшись, направился обратно во дворец. И только когда руки дакийских молодчиков крепко и больно уцепились за исхудалые и немного осунувшиеся плечи, центурион пришёл в себя и, догадавшись о намерениях окруживших его воинов, не сопротивляясь, тихо и мирно им поддался, направившись в когтях плотного охранения прямиком к величественному входу сооружения навстречу неизведанности. Однако же какая бы неизведанность ни пылала в осязаемой неге, но по-настоящему завладеть пылким сознанием молодого римлянина ей так до конца и не удалось, потому что сие право на действо вскоре было передано совершенно иной ипостаси, олицетворяющей собой богатство, роскошь и величие внутреннего убранства дворцовых хором дакийского царя. Да, внутреннего убранства дворцовых хором, на равном отрезке отличающегося друг от друга как напольной и настенной мраморной отделкой, так и соизмеримо разноликой палитрой росписи, состоящей из серебра и золота. И всё же и эта ипостась в образе краеугольного венца, как такового способного в одночасье окончательно и бесповоротно пленить вязким дурманом голову то и дело перемещаемого из одного роскошного дворцового предела в другой Владиуса оказалась также не способна. Нет. Но зато на столь великую силу оказались дюжи атрибуты совершенно иного статуса и вида, а именно расположенные над украшенным всевозможной россыпью изумрудов и алмазов огромным царским троном в окружении величаво застывших дакийских драконьих стягов поблёскивающие в свете факелов римские штандарты центурий и когорт. Оказались настолько дюжи, что буквально мгновенно приковали к себе взор застывшего в молчаливости центуриона и вместе с тем ещё и воспалившийся ожесточением пыл молодого сердца. Пыл, воспалившийся, ожесточением и досадой по причине столь важных для римской армии символов былых воинственных лет явно доставшихся и теперь так блекло и угрюмо почивающих в качестве трофейных лавров у врага. Но каким бы огнём досады и злобы не пылало естество Владиуса, отважный воитель ни на секунду не забывал, где в сущий момент времени он находится. И посему пусть и с трудом, но отведя глаза от римских штандартов, центурион внутренне, как и в давнюю бытность, вновь собрался с силами и, не распыляя внимания по сторонам, напротив, бесстрашно устремил взор обратно в лежащую впереди полутьму. Ту самую полутьму, зримой границей которой теперь являлась не россыпь редко поблёскивающих знамён, а будто специальным повелением надёжно укрытое от посторонних глаз умелой тенью горящих факелов само место восседающего на троне царя. Место, сплошь точно пропитанное духом хитрости и коварства, откуда как раз ещё спустя несколько выдержанных мгновений тишины суждено было пролиться и первому звуку в положенный момент, эхом громкого и твёрдого голоса на латинском изречении взбудораженно произнеся:

– Эй, римлянин, но что, очнулся от чрезмерно ярких жизненных перипетий, выпавших на твою долю?! Ха-ха! Перипетий чрезмерно ярких и в какой-то степени даже неожиданных. Но, видать, такова воля богов?! И, признаюсь, для меня воля по-особенному приятная. Воины засадного отряда в той пылкой схватке неподалёку от римского лагеря тебя, центурион, опять же скорее по воле случая, немного приласкали своим, так сказать, дакийским добродушием. Да, больно приласкали, в то же время пощадив, дабы вот такого отъявленного храбреца доставить к царскому, то есть к моему, властному взору. И доставить живым, как можешь теперь сам догадаться, ведь не просто так?

– А здесь, царь даков Децебал, и догадываться-то не о чем. Мне и так всё ясно. Знаю, что меня привели в твои хоромы не ради пустой болтовни, а для осуществления совершенно иного дела, заключающегося в том, что ты мне, дакийский владыка, хочешь предложить служить тебе! – не теряясь, строго и, что самое главное, без капли страха и смятения в ответ промолвил Владиус.

Промолвил, при этом явно ожидая скорейшей реакции от неведомого собеседника, которая после положенной паузы вскоре и последовала. Голос на латинском из отблёскивающего полумрака вновь громогласно произнёс:

– Хм! Это что же выходит, ты, римлянин, не только духом воинственного бесстрашия преисполнен, но ещё и негой мудрого видения не обделён. Похвально. Ох, видится, не зря мои воины тебя живым в плен взяли и привели сюда. Не зря. Разве такой бриллиант можно так просто утерять? Вижу, ты не любишь излишних голословных прелюдий. Я их тоже терпеть не могу. Так что ближе к делу. Среди остальных пленных ты единственный римский командир в звании центуриона. А центурионами, да ещё и в столь непростое время, как ты сам прекрасно понимаешь, разбрасываться глупо. Поэтому мне будет интересно, что ты скажешь, если я тебе предложу не просто мне служить, а стать одним из моих гвардейских военачальников?! Да, ты, конечно, можешь дать мне любой свой ответ, какой посчитаешь правильным и нужным, но я бы тебе посоветовал всё же умерить свой пыл, ведь честь удостоиться царских милостей, то есть моих привилегий, не каждому не то что врагу, но и храбрейшему и знатному даку не всегда предоставляется. Ну, надумал что-нибудь?! Говори?

– Да, надумал. И скажу я тебе, хитрый царь Децебал, что в милости твоей я нисколько не нуждался и нуждаться впредь не собираюсь, потому как цена её слишком высока для меня, для моего всё ещё не утратившего веру, честь, силу и верность Риму и императору Марку Ульпию Нерве Траяну сердца.

– Ах, вот как?! Ха-ха! Да ты как есть, римлянин, храбрец во всех видимых смыслах. Говорить такие возвышенные слова, да ещё и в моём логове! Знаешь, центурион, я на своём веку знавал многих верных и Риму и императору воителей легионов, когорт и центурий. Знавал их разные ответы, приведшие кого-то из них в итоге к жизни, полной сытости и процветания, ну а кого-то – к лютой смерти и последующему забвению. Неужели ты и впрямь не боишься погибели?! Тьфу, мальчишка, но ведь ты же ещё так молод?! Я же вижу в тебе столько ещё скрытого потенциала. Или же ты думаешь, что за тебя отомстят твои соотечественники?! А? Да пусть только попробуют ко мне сунуться! Ты же ведь видел мои трофеи?! Видел! Ох, как я буду рад, если к ним ещё прибавятся новые предметы и символы дакийского триумфа! Посему в последний раз предлагаю тебе одуматься, римлянин. Одуматься в выборе своего решительного ответа! Пока ещё не поздно! Ну?

– Нет, владыка даков. Мне не о чем ином думать, только как о том, о чём я тебе уже ранее поведал. Если на то есть воля сущих небес, что же, тогда я, Владиус Рутилий, центурион римской армии, со смирением её приму и, стало быть, умру, но Рим не предам. И да, что касается моих соотечественников! Как бы ты сейчас ни хитрил и ни ехидничал в своих помыслах, а я с твёрдой верою убеждён, что победа в вой не Дакии и Рима, несмотря ни на что, останется на стороне последних. Отчего? Да потому что, сколько бы вы, даки, ни испускали из себя ненависти и злобы, а внутренний страх, испытываемый всеми вами как раз перед детьми волчицы, рано или поздно возобладает. И погубит всех вас! Таковы мои последние слова и вместе с ними и решительный ответ тебе, Децебал.