Текст книги "Сказки мрачных краёв"

Последний герой

В одном не очень большом городе, где творила свои бесчинства страшная обезьяна, жил престарелый герой, истребитель монстров Иван Иваныч Васильчиков. Теперь о нём все забыли, а ведь в своё время он разоблачил и одолел турецко-германского шпиона, большевистского провокатора Крокодила Крокодиловича, нагло курившего свои импортные папиросы на Невском и пожиравшего представителей власти. Забытый герой, подвергнутый в своё время незаконным коммунистическим репрессиям, доживал одинокую старость никому не нужным изгоем. Иногда, по преимуществу во сне, он вспоминал былые свои подвиги и с криком «А тебя, кровожадная гадина, я сейчас изрублю, как говядину!» вскакивал с раскладушки, хватал тупой кухонный нож и выбегал в подъезд. Соседи вызывали людей в белых халатах – у Иван Иваныча отбирали нож и куда-то увозили. Не нож, а Иван Иваныча. Через месяц-другой он возвращался и некоторое время вёл себя тихо.

Тайна заброшенного чердака

Страшная макака-вампир поселилась на чердаке заброшенного детского сада. Когда-то давно дети в этом заведении отравились за обедом манной кашей и умерли все до единого в жутких мучениях во время сончаса. Повариха, сварившая ту кашу, повесилась прямо над плитой, а заведующую разъярённые родители сожгли в сказочном деревянном домике на игровой площадке. С тех пор детский сад был заброшен – люди сторонились этого мрачного места.

Днём Катя дрыхла среди кип всеми забытого застойного журнала «Мурзилка», а по ночам отправлялась на свой адский промысел. Сколько эта тварь погубила детей, страшно сказать: все милицейские хроники и отчёты пестрели сообщениями о резком спаде детской преступности. Продажа пива сильно сократилась – школьников становилось всё меньше, и пить его становилось некому. Это было ужасно, поверьте мне!

Каждую полночь жестокая обезьяна покидала своё логово, и каждую ночь город содрогался от страха. И некому было восстановить мир и покой.

– А что же милиция? – спросите вы меня, маленькие вурдалаки, – куда же смотрели наши доблестные менты с улицы разбитых фонарей?

Так вы не хуже меня знаете, милые упырьки, что такое милиция. Это они только в телесериалах такие храбрые и умные. А в настоящей-то жизни… Э-эх, даже и говорить не хочется!

Битва с окровавленной смертью

Только один Иван Иваныч Васильчиков догадался, в чём тут дело. Ещё в пору своей кадетской юности он прочитал рассказ «Обезьяна-убийца из морга» (так он, кажется, назывался) – про обезьяну, которая, вооружившись бритвой, залазила в окна и резала в куски обывателей. Применив дедуктивный метод, Васильчиков сразу понял, что и нынешние убийства детей совершены обезьяной – почерк кровавых преступлений был схож с почерком гадины из рассказа. Поразмыслив ещё немного, Иван Иваныч догадался, что тварь прячется на чердаке в заброшенном детском саду – а где же ей ещё прятаться? В горадминистрации, что ли? Так там своих кровососов хватает с избытком.

До полуночи оставалось десять-пятнадцать минут. Иван Иваныч крался по заброшенному детскому саду, освещая путь фонариком. На шее Иван Иваныча висел «Шмайсер», сохранившийся с тех давних пор, когда Васильчиков отважно боролся против кровавой коммунистической тирании.

Вдруг странный шум донёсся до охотника на монстров. Откуда-то сверху раздавалось рычание-урчание и грохот, от которого с потолка сыпалась штукатурка. Судя по всему, нечто очень большое и тяжёлое прыгало где-то на чердаке. Иван Иваныч поспешил к чердачной лестнице в конце коридора и, не теряя ни секунды, вскарабкался по ней.

Кошмарная сцена предстала его глазам в слабеньком луче карманного фонаря. Огромная тварь, перемазанная кровью и кишками, обгладывала маленькое тщедушное детское тельце.

Макака Катя, от постоянного употребления очень питательной, богатой витаминами и белком невинной детской крови вымахала до невероятных размеров. Гигантские мускулы перекатывались под жёсткой шерстяной шкурой. Чудовищные клыки способны были перегрызть не то что тонкое детское горло – железнодорожную рельсу они могли разгрызть запросто!

Но Иван Иваныч совсем не испугался дьявольского монстра – за свою долгую жизнь он и не то ещё видел. Невзирая на ревматизм, старческий маразм, хроническую абстиненцию, диарею и ишемию, бесстрашный герой надел очки, чтобы лучше целиться, надвинул шляпу на брови и, вскинув оружие, открыл огонь по чудовищу. Пули с визгом крушили чердачные перекрытия, балки, залежи старого хлама, рвали в клочья огромные тенёта вместе с жирными пауками… Чудовище, отшвырнув недоеденного ребёнка, с рёвом накинулось на героя. По какой-то роковой случайности ни одна пуля не попала в гадину.

Монстр вырвал дымящийся автомат из рук Васильчикова и моментально разломал его на мелкие кусочки. Иван Иваныч вынужден был вступить с макакой-убийцей в рукопашную. Лучше бы он этого не делал: сила в руках была уже далеко не та, что в молодые годы. Тварь быстро и жёстко отмудохала Иван Иваныча по полной программе. Истекая кровью, Васильчиков достал из кармана кастет и ударил макаку в глаз. После чего спрыгнул обратно в чердачный люк и, хромая, побежал к выходу из проклятого места. Грозно вереща, макака неслась за ним и брызгала кровавой слюной.

Гнилой пол под ногами Васильчикова провалился, и он рухнул прямо в подвал. Подвал был затоплен прорвавшейся канализацией – ядовитые испарения сгустились под его тесными сводами, образовав ужасный взывоопасный газ. Иван Иваныч не знал этого – задыхаясь от мерзкого запаха, он зачиркал спичками, чтобы посмотреть, где находится.

Взрыв возмездия

Колоссальный взрыв смёл с лица Земли один не очень большой город. Смел вместе с детьми и взрослыми, вместе с горадминистрацией и трамвайным парком, вместе с заводом по производству консервной жести и кинотеатром «Эра»… Вместе с заброшенным детским садом и Иван Иванычем Васильчиковым – главным виновником этого взрыва. На месте одного не очень большого города осталась только огромная яма, заполненная дерьмом и прочими нечистотами канализации. Макака Катя вылезла из этой ямы и, ругаясь и сквернословя, скрипя зубами и почёсывая задницу, побрела в направлении столицы нашей родины – Москвы. Может, уже добрела…

15 марта 2004 года.

СЕЛЬСКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Посвящается Александру Сергеевичу Пушкину. С любовью и благодарностью.

Не зрим ли каждый день гробов

Среди дряхлеющей вселенной?

(Державин).

Шурик Колыванов по прозвищу Околыш перед работой любил посидеть на грязном бережку любимой речки Пахомки и посмаковать дешёвый, некрепкий, но полезный для желудка напиток из магазина «Синее и зелёное». Под кваканье жаб и вой одичавших псов Околыш любовался засыпающим закатным небом и сравнивал его с отражением в мутной Пахомке. Всякий раз отражение почему-то выходило лучше оригинала. И всякий раз Шурик не уставал этому изумляться.

Оглядев напоследок небыструю воду, где медное солнце растворялось в илистой темноте, Околыш брёл на работу. Работал он ночным сторожем (впрочем, сам себя называя охранником) в сельском клубе, носившем гордое название «Дворец Культуры и Изящных Искусств имени Серго Застрелидзе». Хотя сторожить там было особо нечего – разве что катушечный транзисторный магнитофон «Иней-303», портрет Ленина из речной гальки и небольшую библиотечку о вреде пьянства и онанизма. Но, как бы то ни было, Шурик тридцать лет исправно ходил в ДК на работу.

Но последние двадцать шесть лет ему за это не платили. Жил Околыш за счёт маленького огородика и изготовления гробов. Но с каждым годом навар на гробах выходил всё меньше и меньше. Народ нынче имел наглость не торопиться к чёрту на праздник. Иногда, конечно, кто-нибудь убивал соседа или жену. Или травился насмерть напитками из «Синего и зелёного». Или примерял петлю в сарае. Но всё это случалось не часто, примерно раз в месяц Не так, как в старые добрые времена, когда село отмечало поминки (на которых, опять-таки, кто-то травился самогоном или ловил брюхом перо) каждую неделю.

Когда село практически вымерло, из города понаехали новые люди . Они построили «Синее и зелёное» (хвала им за это), провели тырнет (что это такое, Шурик так и не понял), стали разводить курей и индюков. Короче, жизнь снова потекла привычной весёленькой дрянью. Только вот Дворец Культуры с его магнитофоном и речным лениным был им абсолютно не нужен. Новые люди были моложе Шурика, а посему – по естественным причинам – гроб мог раньше понадобиться ему самому.

Он у Околыша и был. Хороший, крепкий, блистающий оструганной древесной чистотой. Околыш смастерил его себе заранее, зная, что новые люди не станут заботиться о таких мелочах, когда он подохнет. И, скорее всего, запросто, без последних почестей, закопают его в навозной яме у заброшенной свинофермы имени Ильича. Чтобы этого не произошло, предусмотрительный Околыш притащил свой гроб во Дворец Культуры и водрузил там на грозный председательский стол, громоздящийся рядом с трибуной посреди хлипкой сцены. Околыш ещё помнил деньки, когда в зале под бульканье и свистящий хрип «Инея-303» тряслись обвисшие задницы тех, «Кому За».

Гроб Околыш выстелил переходящим красным знаменем ударников социалистического труда. В изголовье пристроил драную массивную «Книгу почёта» с рожами давно умерших от пьянства передовых колхозников. В гробу Шурка-Околыш обычно и коротал свои грустные сторожевые ночи. И снились ему багровые морды старых собутыльников, давно пропитый бабушкин телевизор и густой лес гнилых крестов на местном кладбище.

Сегодня Околыш брёл на «работу» с каким-то особенно гнусным настроением. Не радовали и не грели сердце даже мысли о гробе и пол-литре в кармане затёртой ло дыр кожаной турецкой куртки. Будто поселились внутри у него злые, раздражённые совы и своим гнусным уханьем прогоняли от него безмятежность отражённого неба. Заброшенные дома таращились слепыми окошками, ухмылялись провалившимися крышами. Где-то вдалеке (там, где жили «новые люди») кричала музыка и надрывались псы.

Синие резиновые сапоги пинали засохший навоз, дымила в деревянном мундштуке сигарета – Околыш шествовал по вымершей части родного села, пытаясь упомнить тех, кто жил здесь раньше. Вон в том скособоченном домке раньше жил его лучший кореш Жмыня, царствие ему небесное. Как-то в ночь на первомай Жмыня залез в дом бабки Настьки за самогоном. В темноте провалился в погреб (бабка зачем-то оставила его открытым) и напоролся шеей на вилы (которые непонятно что там делали). Дом бабки Настьки (точнее, то, что то него осталось) находился совсем неподалёку – немножко вверх по улице. Сама бабка ненадолго пережила угодившего в её западню Жмыню. В том же годе старая ведьма, отмечая праздник октябрьской революции, упилась собственным зельем и по дури подожгла дом. Сгорела, ехидная, вместе со всем своим тараканьим добром.

Околыш опосля ходил на то пожарище, думал поживиться чем. Нашёл лишь старый чугунный утюг – снёс на вторчермет. Ни золота, ни серебра (о которых так много трепался Жмыня) среди головешек не обнаружилось.

Вспоминать было интересно. Интереснее, чем думать о будущей беспростветной тьме. Вон осыпающаяся хибарка пожилых супругов Утырковых. Утырковы были вечно пьяными героями труда и жили на пособия по инвалидности, которые заменяли им пенсию. Они постоянно гавкались и колотили друг друга подручными предметами. Во время очередной стычки муж-Утырков молотком погрузил супружницу в вечный сон, а себе снёс полголовы из двустволки.

Или вон ещё один дом, почерневший и по самые окна утоплый в землю. Здесь жила семья Расплюйкиных: вечно чем-то недовольный сутулый Суспень, его жена, похожая на жёваную козой тряпку, да ихние дети – пацан лет пятнадцати и мелкая лет восьми. Дурная была семья, никчёмная. Все это знали. Однажды пацан Расплюйкин, мучимый бесом полового созревания, за неимением под рукой другого объекта удовлетворил похоть с собственной сестрой. Гордый содеянным, он разболтал об этом своему отцу, когда они вместе пили брагу на рыбалке. Суспень расстроился и утопил сынка в Пахомке, как Герасим Му-Му. А, придя домой, старым солдатским ремнём удавил он порченую дочку, между делом прирезал жену и сел перекусить. Проглоченный кусок сала оказался слишком велик для его тощей глотки. И вместо трёх гробов должно было получиться четыре. Но Околыш схитрил тогда…

Вспоминать было весело и приятно. Образы былого крутились в помятой башке Околыша зелёными мухами, заставляя то усмехаться, то хмуриться, то глубокомысленно сплёвывать себе на сапоги.

Путь его проходил мимо мрачного двухэтажного дома, построенного ещё до рабоче-крестьянской ревоюции кулаками и вредителями. Дом своей обветшалой громадой засасывал в себя окружающее пространство, чтобы кормить им дремлющий внутри серый свет запустения. Раньше в этом доме жил чокнутый старик Проплешкин. Был он партизан и герой войны. Постоянно хвалился, что убил в войну сто тысяч фашистов голыми руками и самолично спас товарища Сталина от гитлеровских диверсантов. Дом этот ему – как герою славных репрессий и отличнику 1937 года – подарен был сельсоветом. Пришлось, правда, выкинуть оттуда единственный на весь район фельдшерский пункт. Последние годы жизни Проплешкин ползал по сельским улочкам вонючей каракатицей и материл всё, что попадалось ему на глаза. Околышу тогда нравилось кидать в старое пугало навозом, передразнивать его походку и жесты. Старик бесился, истекал слюнями и визгиво угрожал: «Погоди, щенок! Мразь! Блядёныш сучий, паскуда! Я вот из могилы-то приду за тобой! Из гроба-то встану и приду!»

Околыш заржал на всю безлюдную улицу, вспомнив Проплешкина и его угрозы. Внезапный порыв ветра подхватил его смех и вместе с пылью унёс в сторону кладбища. И тут же, будто в ответ, где-то рядом послышался угрюмый вой. Околышу стало вдруг неуютно. Словно какой-то колкий паук заелозил проволочными лапками у него в желудке.

– Подлая псина! Убью гадину! – заорал он на всякий случай.

Стараясь придать себе никчёмной смелости, ночной сторож «Инея-303» зачем-то погрозил кулаком проплешкинскому дому. Отхлебнув из пол-литры, Околыш сделался отчаяннее и наглее.

Темнеющий синеватый мрак на мёртвой улице постепенно густел. В уплотнившихся тенях вокруг запрыгали какие-то лиловые огоньки. В черноте выбитого окна, на втором этаже проплешкинского дома, обрисовалось какое-то пятно, похожее на отражение Луны… Околыш вытянул из кармана грязные очки, нацепил и вгляделся. Сперва он подумал, что это оно и есть – Луна мутится в пыльном окошке, но… тут же припомнил, что сам же и повыбивал тут все стёкла после смерти проклятого старика, Луне отражаться не в чем. А ещё через пару секунд до него дошло, что это и не пятно никакое… Из мёртвого окна на Околыша его злобно таращился сам героический партизан Проплешкин.

Но вместо того, чтобы испугаться, захмелевший Околыш церемонно поклонился и помахал по сторонам своей кепкой:

– Вечер добрый! Как там тебя, смешной старичок? Скучно, небось, тут одному? Заходи сегодня ко мне в гости! В культурный наш дворец, то есть. Посидим, водочки попьём, старые деньки повспоминаем. А что? Заходи. И прочих приводи! Знатный дискач устроим. Для тех, кому за саван.

Довольный своим остроумием, Околыш заржал. Лицо в окне исказилось яростью, почернело и исчезло.

Дальнейший свой путь Околыш помнил чертовски плохо. Выпитое в течение дня пиво «Прибалтика №13» и подлитая к нему «на ход ноги» водка эконом-класса сделали своё дело. Наступающая ночь сама притащила Околыша за шиворот к полуобвалившемуся крыльцу Дворца Изящных Искусств и нежно уложила на дощатые ступеньки. Очнулся Околыш, когда на село совершенно улёгся ночной мрак. Вразвалку всполз по скрипящим ступеням.

Встреча с дохлым Проплешкиным уже испарилась из его головы. Ядовитая, сырая деревенская прохлада гнала Околыша с улицы. Извлекши из кармана связку ключей, он зажёг фонарик-брелок. Бледный лучик копеечного света вытащил из ночного мрака перекошенную двустворчатую дверь и огромный амбарный замок. «Тридцать лет тут его вешаю, а он всё как новенький», – была первая связная мысль, родившаяся у Шурика с момента пробуждения. «Как новенький» заскрипел ржавым нутром и хрипло клацнул, когда трясущиеся пальцы провернули в нём ключ.

Околыш очутился наконец в своих владениях. Крохотноре пятнышко фонарного светлячка задёргалось по ободравнным стенам, делая темноту лишь ещё угрюмее. Напуганные шумом и фонариком, по полу заметались тощие крысы, парочка нетопырей вспорхнула с потолочной балки и где-то на чердаке недовольно завозились совы.

Околыш доплёлся до своего гроба и с бодрым кряхтением забрался в него. Стол солидно заскрипел и тяжело пошатнулся. Закутавшись, как в саван, в почётное знамя, славный сторож захрапел. Неприглядные пьяные сны просочились из сельской тьмы и ленточными червями заползли в голову через уши, ноздри и широко распахнутый вонючий рот. Тело вздрогнуло, вонючий рот издал вонючий стон, худые пальцы зацарапали впалую грудь: сны начали хозяйничать в бритом черепе. Галактический шабаш с их помощью вытащил из недр Околыша серо-зелёные, склизлые ошмётки и развесил их на его заряженных алкоголем нервах. Сны притащили Околышу старика Проплешкина и обугленную старуху-самогонщицу. Оба стучали мёртвыми зубами в самые уши и роняли на лицо трупных червей из своих мелко трясущихся ртов. Черви заползали Околышу в рот, в ноздри, в глаза. Он стал задыхаться. Шевелящаяся гнилостноя масса забила горло, присосалась к глазным яблокам, мерзко шевелилась в носу. Околыш начал плеваться, с хрипом выхаркивать из себя кровяные червячные сгустки…

И тут он проснулся. Сидя сгорбившись в гробу, долго откашливался зелёной прокуренной мокротой. Ядовитые сны ещё стояли перед глазами. Чтобы развеять похмельную одурь, Шурик решил выйти на крыльцо – подышать сельской ночью, глотнуть водочки, выкурить сигаретку. И поглазеть на полную Луну. Выбравшись из гроба, Шурик отшвырнул на пол замурзанное почётное знамя. Крысы, мерцая глазёнками, вцепились в дырявое полотнище и потянули его в нору.

Вдруг раздался мощный, резкий стук. Околыш вздрогнул от нежданчика, уронил на замусоренный пол надетую было кепку. Стук доносился от дверей. Сказать, что Околыш удивился, – ничего не сказать. Вот уже двадцать шесть лет в двери Дворца Культуры и Изящных Искусств имени Серго Застрелидзе не стучалась ни одна живая душа. «Стучите, и отворят вам» – внезапно всплыло в мозгах сторожа. Эта фразочка была единственным, что он помнил из лекции американского проповедника, кривлявшегося в этом же Дворце в горбачёвские времена. Что она означала, Околыш понятия не имел. Послушать американца тогда пришли человек пять колхозников. И пока тот брызгал слюнями с трибуны, Околыш с ними пил самогон и ел печёную картошку.

Пока он раздумывал, куда припрятал старую заржавевшую кувалду, стук повторился. Ещё громче и настырнее. Гулкий, как подземный гром. Кувалда нашлась за трибуной. Ощутив её неуютную, ржавую тяжесть в похмельных своих руках, сторож немедленно захотел разбить кому-нибудь голову. Бесшумно, словно советский диверсант или колхозный вредитель, прокрался он сквозь крысиный мрак до входной двери. Крысиные глазёнки внимательно следили за каждым его шагом сквозь щели в полу и дыры в стенах.

Дверь затряслась от ударов в третий раз. Тоскливый страх заклубился у Околыша в желудке, приник липкой дрянью к сердцу и заставил сильнее трястись руки. Кувалда чуть не выпала, больно стукнув по худому околышеву колену.

– Открывай, гости пришли! Водку готовь, музыку заводи! Жрать! Жрать хотим!..

Сташные, хриплые и подвывающие голоса раскрасили ночную тишину мазками безумной блевотины. Дверь под мощными ударами взорвалась облаком щепок и трухи. Внезапно стало очень светло. Под потолком зажглись внезапные люстры из вонючих, в кусках тухлой плоти, костей. Их яркий багровый огонь осветил удивительных посетителей, ломившихся в дверь. Первым лез старик Проплешкин. На облезлом черепе героя 1937 года кое-где торчали позеленевшие клочья седых волос. Из распахнутой челюсти валились комья трупных червей и ещё чего-то столь же мерзкого. Безобразная мутная слизь шевелилась там, где раньше таращились тупые беспощадные глаза. Покрытые красивой изумрудной плесенью медали бренчали на ветхом запаутиненном пиджачке. Опирался Проплешкин на трофейную трость германского шпиона и врага народа, с которой его, Проплешкина, похоронили.

Следом лезла сгоревшая бабка Настька. Обугленные останки её были завёрнуты в подобие савана из свадебной фаты, из-под которого стучали кости и нёсся сумасшедший вой. За бабкой напирал кто-то грузный и объёмистый. Когда багровые лучи упали на эту бледную, раздувшуюся от гноя и опарышей кривую физиономию, Околыш узнал своего старого приятеля.

– Жмыня, ты, что ли?!. – испуганно залепетал сторож.

– Я, я это, Околыш. У тебя, говорят, водяра есть. Угощай старых друзей. А то соскучился я по водочке-то, по матушке-то. Ты-то тут как? По друзьям, поди, скучаешь? – проревел Жмыня. При жизни он так же ревел, но не так страшно было. Сейчас его рёв был глухой и странный.

Кладбищенские гости оттолкнули Околыша и бесцеремонно полезли внутрь помещения. Вдруг заиграла музыка, и Околыш сразу узнал это бульканье, этот свистящий хрип. То был легендарный «Иней-303», единственный предмет здесь, представлявший некую – антикварную – ценность для новых людей.

Голос Аллы Пугачёвой грохотал в заброшенном актовом зале, как и тридцать лет назад. Старое дискотечное выражение «потрясти костями» обрело здесь и сейчас новый смысл. Казалось, сюда припёрлось всё сельское кладбище. Недавно умершие, ещё относительно приличные и опрятные, и давние полускелеты с признаками мумификации, и совсем уже древняя мерзость, не пойми что с чем.

Алла Борисовна же всё надрывалась: «Ах, Арлекино, Арлекино, есть одна награда – смерть!». И пляска смерти становилась всё неистовее, всё разухабистей. Стук старых костей и всхлипывания гниющей плоти уже заглушали древний бобинник и сами становились неким подобием музыки. Вонючий ветерок праздничной гнильцой метался по залу, раскачивая весёлые люстры. Крысячьи глазки-бусинки мигали из-за трухлявых плинтусов по всему периметру в ритм идиотской песенке.

Внезапно труп героя Проплешкина, распихав танцоров, влез на трибуну и заколотил по ней не то тростью, не то чьей-то берцовой костью. Из распахнутой его челюсти сверкнули остро железные зубы и вылетел яростный вопль. Музыка тут же смолкла. Волна замогильного ропота прокатилась по застывшим в странных позах окоченевшим фигурам.

– Товарищи покойники! – мрачно и торжественно прокаркал ветеран. – Не веселья ради собрались мы здеся!

– А ради чего-о? – уныло загундосили и заныли «товарищи покойники». – Мы весели-иться хотим. Сколько уже без веселья-то. Танцевать хотим, водки хотим. Любви хотим!..

– Обождите, товарищи. Всё будет. Но только после! – сотряс спёртый воздух проплешкинский злой хрип.

– После чего?! – сердито затарахтели мертвецы.

– После товарищеского суда над одной живой вошью!

Проплешкин хищно погрозил свой тростью Околышу. У того подкосились и без того нетвёрдые ноги. В глазах всё плыло и кувыркалось, как в тот раз, когда сторож отравился китайским одеколоном, подаренным ему Жмыней на 23 февраля. Одеколон тот, вспомнилось вдруг Околышу, назывался «Солдат удачи» и вонял розой, окунутой в огуречный рассол.

– Обвиняю этого врага мертвецов в том, что он глумился над нами, насмехался и злобно издевался. И вот сегодня обещал водкой напоить, а где она, водка-то?! Где, я справшиваю? Уж не выпил ли он её всю сам?

Мертвецы завыли паскудным пёсьим воем, разочарованно заклацали зубами (у кого они остались, конечно).

– А ещё он, гад такой, гробы тесные делал! Жулик! – Суспень Расплюйкин, синий, как заморский фрукт баклажан, лез к Околышу сквозь мёртвую толпу, тыча длинным пальцем (из-под длинного ногтя извивался земляной червь). – Да ещё похоронил меня в одном ящике с этой чёртовой обезьяной!

Другой рукой Суспень тащил за клочья рыжих волос своего пацана с солдатским звёздным ремнём на очень худой шее. Пацан таращился на Околыша пустыми глазницами и скрипел зубами.

– Требую себе гроб, который он сделал для себя! А ему взамен вот это!!! – Суспень дёрнул рыжие клочья своего отпрыска посильнее. Тонкая пацанская шея переломилась с печальным хрустом, и рыжая башка полетела прямо в Околыша.

Сторож только зря увёртывался. Гнусная мёртвая голова вцепилась зубами ему в ухо и радостно заурчала. Кровь потекла из уха прямо шиворот. Околышу стало так больно, будто ухо ему отвинчивали плоскогубцами. А башка, почувствовав живую кровь, тряслась и вертелась, как крыса, вцепившаяся в брошенного младенца.

– А-а-а!!! Помогите! За мной пришли мертвецы! – размахивал руками Околыш в центре сужающегося круга вурдалаков.

Ухо, сжатое зубами, оторвалось, и рыжая башка тюкнулась об пол. Резиновый сапог Околыша наподдал по ней. Башка понеслась по полу, будто шар в кегельбане, и сшибла несколько ветхих скелетов. Те с грохотом рассыпались, канув в стелящийся над полом мрак.

– Раз ты не припас своим друзьм водки, тогда мы угостим тебя своей! Ай, знатная наша водочка! На опарышах настоянная, землицей освящённой отфильтрованная, с глистами трупными да на закусочку…

Мертвецы втащили в зал огромную бутыль, литров на двадцать. В зелёной светящейся жидкости плавали мёртвые младенчики и ещё что-то странное и мерзкое.

– Что же ты? Пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов. Пей, сволочь худая!

Костлявые руки вцепились в Околыша и попытались воткнуть ему в рот толстое бутылочное горлышко. Под потолком ликующе заухали совы, крысы по углам мерзенько захихикали. Отвратная едкая жидкость обожгла язык, щеки и нёбо. Корчась от боли и омерзения, Околыш сплюнул в гусные рожи упырей. Те отшатнулись с ропотом и трупным кривлянием.

Густой сизый дум повалил у Околыша изо рта, как из трубы крематория. Околыш упал на пол. Трясущиеся руки нащупали знакомую кувалду. Слыша вокруг злорадный смех героя Проплешкина и таинственное перешёптывание прочих гостей, Околыш, опёршись на кувалду поднялся с пола.

Проплешкин поднял свою трость к потолку и то смеялся, то выл. Летучие мыши бесшумно кружили вокруг. Качаясь, Околыш подошёл к главарю сельской нежити, взмахнул кувалдой и обрушил её на коричневый череп.

Осколки костей и чёрной слизи разлетелись праздничным конфетти из адской хлопушки. Грянул гром где-то под полом – и всё исчезло. А Околыш упал без памяти точнёхонько в свой гроб.

На следующий день, ближе к вечерней синеве, Околыш собрал нехитрые свои пожиточки в старую спортивную сумку и заколотил свой ветхий домишко. Затем он пошёл и сжёг злосчастный Дворец Культуры и Изящных Искусств имени Серго Застрелидзе. Сжёг со всем, что там было, включая катушечный транзисторный магнитофон «Иней-303», портрет Ленина из речной гальки, небольшую библиотечку о вреде пьянства и онанизма и тот самый гроб.

На последньй автобус до города Лихогорска Околыш успел.

2017 г.

ПОЛЁТ В ПУСТОТУ

– Хорошо, что я не сошёл с ума. Хотя, может быть, уже и сошёл. Только пока не знаю об этом и думаю, что я нормальный.

Так разговаривал со своим отражением в грязном зеркале Юрик Полухин – сморщенный сорокалетний юноша со вставной челюстью, ответственный секретарь газеты «Солнце Гнилорыбинска». Из обкаканного тараканами зеркала на секретаря смотрело нечто, облачённое в безрадостно приличный пиджак.

С письменного стола пахло тоской – разные глупые бумажки томились без дела. Юрик взял первую подвернувшуюся.

«Дорогая редакция! Я уже в который раз посылаю вам свои стихи и расказы в которых пишу про жизнь как она есть, а так же про настоящую любовь и про женьщин. Потомучто я всё про это знаю. Среди них есть очень интиресные и поучитильные расказы и стихи которые былибы интиресны и нужны молодёжи. Молодёж сейчас очень бесдуховная и ничего ей не надо кроме денег и сексу. Для неё моё творчество былобы поучитильно в плане и патриатического воспитания. Но почемута вы меня не ставите в свою литеротурную полосу а ставите «по-блату» всяких дураков и дигенератав. Для всего народа это очень обидно. Немедлено оппублекуйте меня в своей газете!

Бес всякого уважения к вашей продажной жидамассонской газетёнке, заслуженый пенсионер, ветеран труда, почётный металург Чернушов Виктор Владимирович.

Зарание вам благадарен, досвидание».

Шумно зевнув, Юрик бросил письмо почётного металлурга в корзину для бумаги.

Вот уже двадцать лет он читал все эти письма. И все двадцать лет в газету писали одни и те же люди. Юрик знал их всех, как собственные дырявые носки – хотя не видел за двадцать лет ни одного из авторов этих писем. Мятые тетрадные листочки, уписанные сиреневыми каракулями, всенепременно были в жирных пятнах и воняли капустным рассолом.

Юрик был человек спящий. В привычном понимании он не жил. Он спал, загнав свою жизнь глубоко в себя – в крысьи канализационные бездны, откуда нет возврата. Юрикино «Я» было даже не маленькое сплюснутое «Я», как у домохозяек и дебилов, а какая-то размазанная в пространстве слепая белая точка.

Хотя, как и все вокруг, Юрик вроде бы молился начальству (втайне проклиная его), презирал всех, кто умнее, считал чужие деньги, думал о себе как о существе многозначительном и был в обиде на весь мир. Обычный такой обюрокраченный россиянин – тихая жертва коммуно-православного иудаизма.

«Хорошо, очень хорошо, что я не сошёл с ума», – тихо мастурбировал сквозь сон Юрик в собственную прокуренную пустоту. Эта мысль крутилась у него в голове последние лет десять. Честно говоря, крутилась она там и раньше – ни о чём другом спящему Юрику как-то не думалось. А думать он очень хотел – только не знал о чём. Когда-то в детстве школьные учителя рассказали ему, что человек отличается от животного способностью мыслить. От бабушки, муж которой сошёл с ума, потому что поверил всему обещанному Марксом и Лениным, Юрик знал, как это скверно – быть сумасшедшим.

А так как для того, чтобы не стать животным, нужно было постоянно мыслить, Юрик стал сквозь сон мыслить о сумасшествии. Он не хотел становиться ни животным, ни сумасшедшим. Юрика вполне устраивал статус «уважаемого человека», который, по его мнению, был у него с тех самых пор, как ему на горло накинули пионерский галстук.

Но именно сегодня, придя, как обычно, к полдевятому утра на работу, Юрик стал подозревать, что сумасшествие у него всё-таки где-то есть. И, может быть, даже уже давно. Ведь в том и заключается всё коварство сумасшествия, что сам никогда не поймёшь – обезумел ты или нет. Правильнее всего об этом могут рассудить только окружающие. Коллеги по работе, например. Или, ещё лучше, начальство. Оно всегда безошибочно судит обо всём: кто сошёл с ума, кого пора пустить на чучело для музея боевой славы, а кого посмертно наградить премией.