Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

Но наиболее существенна вторая и последняя книга, изданная как книга В. Н. Волошинова – «Марксизм и философия языка». Книга вышла в Ленинграде в начале 1929 г. (упомянутое в библиографии к статье Якобсона ее издание 1930 г. было уже вторым, потом на родине она не переиздавалась до 1993 г.). О марксизме в ней говорится довольно много, но больше в ее первой, наиболее теоретичной части из трех. А далее речь идет в основном совсем о другом: о том, как наука о языке неправильно подходит к своему предмету, и о том, как надо к нему подходить. Книга в большей части – не марксистская, хотя иногда опирается на идеи марксизма (в меньшей степени, чем «Фрейдизм»), но и не антимарксистская, как сейчас иногда ее пытаются представить. Просто тема ее иная.

Уже в нескольких очерках мне приходится касаться скучных для не лингвиста материй, которые историки науки теперь на ученом языке именуют сменой научных парадигм в языкознании начала ХХ в. Но все-таки хочется хоть как-то показать, о чем спорили и чем жили мои «герои» – лингвисты. А тут это особенно важно, поскольку концепция Волошинова в отличие от многих других не вписывалась в рамки той эпохи.

Наука о языке XIX в. считала, что единственный достойный предмет изучения – это история языков, выяснение того, какие звуки и слова новых языков восходят к каким звукам и словам древних, а то и «доисторических» языков. Отдельные изолированные факты ее интересовали больше, чем теории. Ученые первой половины ХХ в., идеи которых впервые строго сформулировал знаменитый швейцарский лингвист Ф. де Соссюр (его книга вышла посмертно в 1916 г.), наоборот, отстаивали понимание языка как системы (структуры), где все взаимосвязано, строили разнообразные теории и обратили главное внимание на современные языки. Подходы персонажей моей книги бывали самыми разными. Одни из них приняли и развивали новые идеи и подходы: Е. Д. Поливанов, Н. Ф. Яковлев, П. С. Кузнецов, отчасти Н. Н. Дурново. Другие стояли на старых позициях, при этом могли симпатизировать новому, как Д. Н. Ушаков, или не одобрять его, как А. М. Селищев. Третьи пытались совместить старое и новое, как Р. О. Шор. Наконец, можно было не стоять на месте, но идти не вперед, а куда-то вбок, в сторону от науки, так поступал Н. Я. Марр. И лишь у Волошинова отвергалась и старая, и новая наука, но при этом в отличие от марризма высказывались оригинальные, хотя и нечетко сформулированные идеи, где-то предвосхищавшие последующее развитие лингвистики. Некоторое сходство с данной книгой имеют, пожалуй, еще некоторые идеи В. И. Абаева.

Главный объект полемики в книге – Ф. де Соссюр, но подчеркнуто, что он лишь четко и последовательно сформулировал идеи, в которых нет ничего принципиально нового: так думало большинство языковедов, начиная с древних греков. Совокупность таких идей названа «абстрактным объективизмом». Язык при таком подходе рассматривается как «готовый продукт», существующий независимо от говорящих на нем людей, как «устойчивая неизменная система нормативно тождественных… форм». Язык в этом смысле описывается с помощью множества правил, примерами таких правил могут служить заучиваемые в школе парадигмы склонения и спряжения. Эти правила иногда могут быть практически полезны, особенно при обучении «чужому» языку, пока мы им достаточно не владеем. Однако когда человек говорит, он вовсе не пользуется такими правилами, а «система нормативно тождественных форм» вообще не существует и «является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом», ничего не дающей для «понимания и объяснения языковых фактов в их жизни и становлении». Совокупность «мертвых» правил фонологии и формальной грамматики «уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций». Все обвинения по адресу «абстрактного объективизма» сводятся к одному: в языковом анализе не присутствует человек, поэтому такой подход порочен.

Намного лучше оценено другое направление мировой науки о языке – «индивидуалистический субъективизм», связанный с именами великого ученого начала XIX в. Вильгельма фон Гумбольдта и современника книги Карла Фосслера. Эти немецкие мыслители рассматривали язык как «деятельность, непрерывный творческий процесс», а «творчество языка» – как «осмысленное творчество, аналогичное художественному». Все это, согласно Волошинову, глубоко и верно, надо лишь преодолеть индивидуалистический компонент «индивидуалистического субъективизма». Язык – не множество высказываний говорящего человека, по сути монолог, как у Фосслера, а непрерывный диалог, взаимодействие говорящего и слушающего, постоянно меняющихся местами.

Подход книги был максималистским: осуждалось всякое рассмотрение языка как устойчивой системы, хотя оно все-таки составляет основу любых других лингвистических исследований, а верное положение о том, что говорящий не думает ни о каких правилах, не означает, что таких правил не существует, просто они действуют автоматически. Отмечу, что когда в 50-е гг. М. М. Бахтин в Саранске вернется к изучению языка, то он, продолжая идеи «Марксизма и философии языка», откажется от такого максимализма и признает существующую лингвистику (в том числе лингвистику Ф. де Соссюра) важной и нужной, но недостаточной. Однако в 50–60-е гг. знаменитый американский ученый Н. Хомский предъявит лингвистике Соссюра и его последователей те же самые обвинения и также будет солидаризироваться с идеями В. фон Гумбольдта о творческом характере языка. Хомский (по крайней мере, в то время) ничего не мог знать о Волошинове, книга которого предвосхищала многое из его теоретической программы.

Но в 1929 г. в противовес еще только набиравшему силы лингвистическому структурализму последователей Соссюра можно было выдвинуть лишь самые общие идеи. Умение анализировать конкретные факты всегда составляло сильную сторону «абстрактного объективизма» и не было свойственно изучению языка как «творческого процесса». Не хватало его и в данной книге. В двух ее частях из трех практически нет языковых примеров, и лишь последняя ее часть посвящена конкретному явлению – несобственной прямой речи. Имеются в виду случаи, когда в художественном тексте при отсутствии грамматических признаков прямой или косвенной речи в речи от автора начинают передаваться слова или даже грамматические конструкции, явно присущие не автору, а персонажу. Вот приводимый Волошиновым пример из «Полтавы» А. С. Пушкина: «Мазепа, в гордости притворной, к царю возносит глас покорный. “И знает бог, и видит свет: он бедный гетман двадцать лет царю служил душою верной; его щедротою безмерной осыпан, дивно вознесен”». Выделенная курсивом часть текста дана в третьем лице, но очевидно, что она принадлежит Мазепе, а не Пушкину. Такие примеры анализируются для русского, немецкого и французского языков, подробно дана также история изучения вопроса в русской, немецкой и франкоязычной науке. Вполне убедительно показано, что «абстрактный объективизм», привыкший опираться на строгие, формальные критерии, плохо описывает подобные явления. Однако взамен мало что удается предложить, кроме чисто литературоведческого анализа, что в рецензии на книгу отметила Р. О. Шор. Но именно на эту часть книги ссылался Р. Якобсон.

После выхода книги в свет Волошинов на короткое время стал знаменит в филологических кругах, особенно в Ленинграде. Появилось несколько рецензий, в следующем году книгу переиздали, Валентина Николаевича привлекли вместе с Л. П. Якубинским к сотрудничеству в журнале «Литературная учеба», созданном в помощь начинающим писателям из рабочих и крестьян, там он издал три статьи. Но рецензии показали, что главные идеи книги не нашли отзвука. Языковеды-марксисты из группы «Языкофронт» (см. очерк «Выдвиженец») приветствовали «уважаемого коллегу и товарища по борьбе», но разобраться в проблематике книги не смогли, а автор единственной серьезной рецензии, «первая женщина» Р. О. Шор, оценила современную лингвистику противоположным образом, чем Волошинов: идеи Соссюра после «коренной перестройки» пригодны для создания марксистской лингвистики, а идеи Фосслера нам «в корне чужды». Волошинова узнали многие ленинградские ученые, О. М. Фрейденберг впоследствии вспоминала о нем как об «элегантном молодом человеке и эстете». Однако и она, и Л. Я. Гинзбург оставили о Волошинове очень неблагоприятные отзывы, Гинзбург назвала Волошинова и П. Н. Медведева «примитивными людьми».

А в «круге Бахтина» тем временем проходили необратимые изменения. В конце декабря 1928 г. его глава был арестован. Арест произошел из-за связей Бахтина вне кружка, и его другие члены тогда не пострадали. Прочие арестованные по этому делу шли как «монархисты» и «кадеты», и лишь Михаил Михайлович назвал себя «марксистом-ревизионистом» (по-моему, точное самоназвание для того времени) и так был зафиксирован. В тюрьме он пробыл недолго: по состоянию здоровья и по ходатайству Е. П. Пешковой ему разрешили во время следствия находиться дома, книга о Достоевском вышла уже в этот период. Но следствие продолжалось, и в марте 1930 г. Бахтин был выслан в Кустанай. Кружок, лишившись центра, окончательно распался. Волошинов, оставшийся в Ленинграде, больше никогда не встретится с Бахтиным, который покинет Кустанай как раз в год смерти Валентина Николаевича. Остальные члены кружка все более расходились, в том числе и по идейным причинам: одни, как Волошинов и П. Н. Медведев, стояли на советских позициях, другие, как М. В. Юдина и Б. В. Залесский, при внешней лояльности не принимали строй.

И в том же 1930 г. с Волошиновым что-то произошло. Последняя из статей в «Литературной учебе», появившаяся в майском номере за этот год с указанием «Продолжение следует», оказалась (наряду со вторым изданием книги, почти не отличающимся от первого) вообще последней его публикацией. В том же году ИЛЯЗВ прекратил существование, и Волошинов вместе с Л. П. Якубинским перешел в Педагогический институт имени А. И. Герцена, где преподавал в качестве доцента. В 90-х гг. мне удалось найти единственного человека, его помнившего: это была известная германистка, член-корреспондент РАН В. Н. Ярцева, учившаяся в институте имени Герцена в те годы. По ее словам, Волошинов не пользовался сколько-нибудь серьезной репутацией и воспринимался как литературовед, а не как лингвист. А ведь, по документам, он вел там введение в языкознание и другие лингвистические курсы.

Если тон первых рецензий на «Марксизм и философию языка» был положительным или сдержанным, то с 1931 г. книга оказалась в числе активно прорабатываемых, тон, естественно, задавали марристы. А. К. Боровков заявил, что Волошинов скрывает «свой идеализм под марксистской фразой», а Ф. П. Филин отнес его в числе других к «маскирующейся индоевропейской лингвистике, приспособляющейся к условиям реконструктивного периода», по отношению к которой надо проявлять «особую бдительность» (и Боровков в 1958 г., и Филин в 1962 г. станут членами-корреспондентами АН СССР). По мнению Н. Л. Васильева, «резкое снижение печатной активности» Волошинова (снижение до нуля) произошло из-за «кампании критики» его книги. Но вряд ли дело только в ней: марристы одновременно громили Д. Н. Ушакова, Н. Ф. Яковлева, Р. О. Шор и многих других, которые тогда никак не снизили печатной активности. Были и какие-то другие причины, среди которых нельзя не отметить распад «круга Бахтина» и расформирование ИЛЯЗВ. За их пределами Валентин Николаевич нигде не стал своим, отзывы О. М. Фрейденберг, Л. Я. Гинзбург и В. Н. Ярцевой это подтверждают.

С 1932 или 1933 г. основным местом работы Волошинова становится ЛИПКРИ – Ленинградский институт повышения квалификации работников искусств, учебное заведение, где чтением лекций повышали культурный уровень ленинградских художников и актеров. Там он читал курс социологии искусства. Приход в это явно периферийное по положению учебное заведение повысил его формальный статус: там он впервые получил должность профессора. Однако такое перемещение отодвинуло его на обочину научной жизни. В печати после 1933 г. его не только не хвалили, но уже и не ругали: его просто забыли. И в это время усилилась болезнь. Как пишет Н. Л. Васильев, «обострившийся процесс болезни (туберкулез), от которой Волошинов страдал с 1914 г., заставил его в 1934 г. прекратить научную и педагогическую деятельность и заняться лечением». Есть не очень ясные указания на то, что и после 1930 г. Волошинов продолжал активно работать и написал даже несколько книг. Но ничего не попало в печать ни при жизни, ни после его смерти (а это почти три четверти века). До нас дошло его письмо от 19 ноября 1935 г. из туберкулезного санатория, где он жаловался на то, что врач запретил ему «не только все существующие развлечения для больных: концерты, кино и т. п., но даже чтение книг не только научных, но и беллетристики!!!..Вынужденное безделье страшно угнетает». Спустя примерно полгода, 13 июня 1936 г. Валентин Николаевич Волошинов умер в Ленинграде от туберкулеза. Ему было 40 лет (до 41-го дня рождения не дожил 17 дней).

Прижизненная его судьба оказалась трудной, но и посмертная судьба также достаточно драматична, в ней можно выделить несколько этапов. Сначала почти полное забвение, продолжавшееся около трех десятилетий. Кажется, только бывший теоретик «Языкофронта» Т. П. Ломтев (см. очерк «Выдвиженец») в 1949 г. вдруг вспомнил книгу «Марксизм и философия языка» и целую страницу «Известий Академии наук» серии литературы и языка посвятил ее критике. Ломтев счел книгу «враждебной ленинскому учению о познании», почему-то нашел в ней последовательное выражение идей Ф. де Соссюра и назвал теорию Волошинова «странной с точки зрения здравого смысла».

Сейчас, когда данная книга широко известна на Западе, то там не могут поверить в то, что ее в СССР могли не знать или забыть, и, естественно, отсутствие ее упоминаний в печати сводят к цензуре (внешней или внутренней). Поскольку биография Волошинова была мало известна, то возникла и версия о том, что он был репрессирован, а его сочинения запрещены. Мне попалась западная публикация, где такое утверждали даже в 1993 г. А в предисловии к английскому изданию книги Волошинова в 1986 г. отсутствие упоминаний книги в хрестоматии В. А. Звегинцева по истории языкознания объяснили, конечно, официальными запретами. Между тем Звегинцев включил в хрестоматию в 1960 г. статью еще не реабилитированного Е. Д. Поливанова, а о Волошинове, видимо, тогда и не знал. Я как выпускник кафедры, возглавлявшейся Звегинцевым, могу засвидетельствовать: эту книгу в 60-е гг. там не знали (потому и я узнал о ее существовании поздно). И это было не случайно: все развитие советской лингвистики после 1929 г. шло (кроме, разве что, марризма) в духе той или иной разновидности «абстрактного объективизма» (либо «традиционной» науки в духе XIX в., либо структурализма). И из нас на кафедре В. А. Звегинцева делали последовательных «абстрактных объективистов». Не удивительно и то, что Н. Ф. Яковлев не стал читать книгу: вероятно, и он бы мог найти ее «странной с точки зрения здравого смысла». А вот далекий от структурной лингвистики и в то же время занимавшийся социальным функционированием языка Ю. Д. Дешериев смог ей заинтересоваться.

Но наука меняется, и о книге стали вспоминать. У нас первым о ней, кажется, вспомнил в печати в середине 60-х гг. известный психолингвист А. А. Леонтьев (1936–2004). Но все же второе рождение работ «волошиновского цикла» произошло не на родине, а на Западе, и ключевую роль здесь сыграл Р. Якобсон. Как зафиксировано в его переписке с Н. Трубецким, эти два выдающихся ученых обратили внимание на книгу еще тогда, когда она вышла. Но Якобсон тогда не стал ее рецензировать или упоминать в печати: видимо, он понимал, что она появилась не ко времени. Потом, как уже говорилось, он сослался на нее в статье 1957 г. Однако актуальной ее проблематика стала лишь к началу 70-х гг., когда лингвистика после ранних работ Н. Хомского во многом становилась другой. По инициативе Якобсона в 1973 г. книга «Марксизм и философия языка» вышла в переводе на английский язык (издание 1986 г. стало уже вторым). Советские работы по гуманитарным наукам редко переводятся в западных странах, а если это в 50–70-х гг. происходило, то чаще всего благодаря Якобсону. И эти работы становились популярны.

Однако почти сразу после выхода книги за рубежом проявился фактор, подспудно существовавший и раньше. На репутацию давно умершего и мало известного Волошинова упала огромная тень еще здравствовавшего и уже всемирно знаменитого Бахтина. Я упоминал об энциклопедической статье 1975 г., но это было уже не первое указание такого рода в печати. В 1973 г., еще при жизни Бахтина, в ученых записках Тартуского университета появилась статья В. В. Иванова, ныне академика, где было сказано, что «основной текст» «Марксизма и философии языка», «Фрейдизма», еще нескольких публикаций Волошинова и изданной как сочинение П. Н. Медведева книги «Формальный метод в литературоведении» «принадлежит М. М. Бахтину». Далее эта точка зрения стала канонической, постепенно она распространилась на все без исключения публикации Волошинова (но не Медведева) 1925–1930 гг. То есть этот автор ничего не писал, кроме, может быть, ранних стихов и статей о музыке. Законченный вид такое мнение получило, например, в каталогах РГБ (б. Библиотека имени В. И. Ленина) и Исторической библиотеки в Москве. Там под именем В. Н. Волошинова нет ничего, кроме одной карточки: «Под этим именем публиковал свои работы М. М. Бахтин». Иная точка зрения существует, но менее распространена, по крайней мере, в России.

«Марксизм и философия языка» и «Фрейдизм» за 1993–2000 гг. у нас издавались четырежды, трижды под именем Бахтина и один раз под именем Волошинова; в 2010 г. появилось еще одно издание лингвистических публикаций Волошинова с двумя фамилиями на обложке, но в предисловии все равно указано единоличное авторство Бахтина. Еще пример. В западном обзоре литературы по социальным аспектам грамотности в современном мире упомянуты четыре книги, где так или иначе используются идеи «Марксизма и философии языка», из них три называют ее книгой Бахтина, одна – книгой Волошинова (отмечу, что везде ее относят к марксистской литературе).

Такая точка зрения имеет, по меньшей мере, два варианта (иногда совмещаемых у одних и тех же авторов). В более умеренном варианте Бахтин все писал сам, но профессиональный лингвист Волошинов и профессиональный литературовед Медведев как-то ему помогали, а потом «подпольный мыслитель» Бахтин отдал авторство друзьям, имевшим какое-то социальное положение, которым было легче напечататься. Более крайний вариант отразился в названии вышеупомянутой серии изданий «Бахтин под маской». Согласно ему, «Марксизм и философия языка», «Формальный метод» и даже совсем уж советский по духу «Фрейдизм» – сочинения, глубинно антикоммунистические и антимарксистские во внешней обертке марксизма. Для их издания Бахтин нарочно использовал «примитивных», по выражению Л. Я. Гинзбург, Волошинова и Медведева, не способных подняться над уровнем марксизма, в роли «масок», то есть подставных лиц.

Однако нет никаких оснований считать какую-либо из работ Волошинова (как и Медведева) антимарксистской, авторы подобных гипотез ищут в них либо свою систему взглядов, либо систему взглядов позднего Бахтина (в 20-е гг. он был «марксистом-ревизионистом», но к 60–70-м гг., после ссылки и многолетнего непризнания, разочаровался в марксизме). А ищущий, как правило, находит. Но вопрос о том, кто писал «волошиновский цикл» и «Формальный метод в литературоведении» (другие публикации Медведева приписывать Бахтину не принято), безусловно, требует внимания. Подробно я о нем пишу в книге «Волошинов, Бахтин и лингвистика», здесь скажу лишь совсем кратко.

Можно специально не обсуждать «доказательства» единого авторства «спорных текстов» и несомненных сочинений Бахтина: при желании здесь можно доказать что угодно и в ту, и в другую сторону, а современный уровень статистической стилистики не столь высок, чтобы здесь можно было что-то утверждать окончательно. Реальную основу идей об авторстве Бахтина составляют два класса фактов: слухи, ходившие среди ленинградских, а потом и московских филологов с 20-х гг., и противоречивые рассказы самого Михаила Михайловича в последние 10–15 лет его жизни.

Я уже упоминал, что многие ленинградские филологи в конце 20-х гг. не любили Волошинова и не принимали его всерьез. О. М. Фрейденберг в воспоминаниях, написанных в 40-е гг., называет его, пересказывая чьи-то мнения, «автором лингвистической работы, написанной для него Блохиным», и утверждает, что он и ей предлагал нечто подобное. Л. Я. Гинзбург уже в годы, когда авторство стало широко обсуждаться, говорила, что «примитивные» Волошинов и Медведев «не могли так глубоко писать». А В. В. Кожинов в 1964 г. писал Бахтину о «Марксизме и философии языка», что в Москве многие, в том числе В. В. Виноградов и В. Б. Шкловский, «знают точно, что книга написана Вами по крайней мере на 9/10». Так что слухи ходили. Но все же точных данных у тех, кто их распространял, не было (характерно, что они исходили из среды, в которой знали Волошинова, но не Бахтина), а мнения мемуаристов о Волошинове бывали и совсем иными, как у А. И. Цветаевой.

Бахтин, как вспоминают те, кто его знал в последние годы жизни, нередко говорил о том, что «спорные тексты» (их состав мог у него иногда варьироваться) писал целиком сам; версия о «маске», по-видимому, тоже восходит к его высказываниям. Но достоверность многих его рассказов тех лет спорна. Его жизнь сложилась так, что ему многое приходилось скрывать не только от властей, но и от молодых почитателей. В последнем случае ему не надо было молчать о тюрьме и ссылке (наоборот, он мог «расцвечивать» биографию, говоря, например, о том, что ссылкой ему заменили первоначальный приговор к десяти годам лагерей, чего нет в документах). Но вот, например, отсутствие высшего (или даже среднего) образования (при полученной им позднее степени кандидата наук) он имел основания скрывать и рассказывал, у каких профессоров учился. Поэтому его устные рассказы – не достоверный источник. Важно, что о своем авторстве «спорных текстов» он ни разу не сказал ни в письменном виде, ни в магнитофонной записи. Когда за два года до его смерти В. Д. Дувакин записывал на магнитофон его устные воспоминания, Бахтин ушел от ответа, а в одном из первых писем В. В. Кожинову (единственном, где этот вопрос вообще обсуждается) дал совсем иную версию, о которой я скажу чуть дальше. Когда же через три года Кожинов решился задать вопрос об авторстве прямо, Бахтин не ответил.

Самый, может быть, существенный аргумент в пользу авторства Бахтина – прекращение публикаций Волошинова после отъезда Бахтина из Ленинграда в ссылку. Впрочем, он может быть опровергнут, если обнаружатся рукописи Волошинова последних лет жизни. Но и без них можно предложить и иные объяснения того, почему ученый замолчал: распад «круга Бахтина» мог выбить его из колеи (могла повлиять и болезнь).

Есть и аргументы в пользу Волошинова. Он подарил Медведеву «Марксизм и философию языка» после выхода с дружеской надписью; эта надпись имеет характер ответа на не дошедшую до нас надпись Медведева Волошинову на вышедшем чуть раньше «Формальном методе». Они общались друг с другом и с Бахтиным почти ежедневно и, если были «подставными авторами», то не могли бы об этом не знать. Но Волошинов здесь подтверждает свое авторство.

Наконец, вернемся к письму Бахтина Кожинову от 10 января 1961 г. из Саранска. Оно было ответом на письмо московского литературоведа, лично еще не знакомого с Бахтиным. Кожинов спрашивал у Михаила Михайловича мнение о «Марксизме и философии языка» и «Формальном методе в литературоведении», косвенно намекая на то, что адресат является их автором. И вот какой пришел ответ: «Книги “Формальный метод” и “Марксизм и философия языка” мне очень хорошо известны. В. Н. Волошинов и П. Н. Медведев – мои покойные друзья; в период создания этих книг мы работали в самом тесном творческом контакте. Более того, в основу этих книг и моей книги о Достоевском положена общая концепция языка и речевого произведения… Должен заметить, что наличие общей концепции и контакта в работе не снижает самостоятельности и оригинальности каждой из этих книг. Что касается до других работ П. Н. Медведева и В. Н. Волошинова, то они лежат в иной плоскости, не отражают общей концепции и в создании их я никакого участия не принимал». Отмечу, что Бахтин здесь прямо отрицает какое-либо участие в написании «Фрейдизма» и статей Волошинова, а в устных беседах он мог и их относить к своим сочинениям.

Представляется, что это высказывание, в котором у автора не было никаких оснований мистифицировать адресата, дает нам наибольшую информацию о том, как были написаны «спорные тексты». Не надо забывать о том, что все они вышли из научного кружка единомышленников. А в таком кружке всегда бывает лидер, объединяющий всю группу и подающий идеи. Его существование совершенно необходимо, но оно не отрицает способностей других членов кружка и тем более не означает, что именно научный лидер пишет все с начала и до конца. Наоборот, лидеру часто не хватает желания, а иногда и умения претворить свои идеи в связный текст: в процессе написания книги или статьи всегда есть рутинные моменты, неинтересные для творца. А другие члены кружка или ученики могут легко браться за написание связных, готовых для печати текстов. Подобных случаев немало. Один из моих очерков, например, посвящен Петру Саввичу Кузнецову, одному из активных участников Московского фонологического кружка. Безусловно, яркий ученый, очень добросовестный, много сделавший, но все же не лидер. И во многих случаях он (как и еще более известный, чем он, А. А. Реформатский) использовал и доводил до должного уровня идеи главного теоретика своего кружка В. Н. Сидорова. Но это имя за пределами узкого круга друзей и учеников всегда было известно меньше, чем имена Реформатского и Кузнецова, поскольку Сидоров подавал идеи, но не любил писать и напечатал много меньше своих друзей.

И Бахтин был выдающимся мыслителем, а писал трудно. У него за долгую жизнь мало законченных трудов (всего две книги) и много черновиков и набросков. И вполне естественно, что «концепция языка и речевого произведения» была в основных чертах разработана им. Из этого, однако, не следует, что имя Волошинова, поставленное на книге с первого издания, надо с него снимать, как это сейчас делается в большинстве изданий. Нет никаких достоверных свидетельств того, что текст книги писал не Волошинов. Идеи, придуманные Бахтиным, там, по всей вероятности, есть, но как их выделить из текста?

Сейчас все чаще автором двух книг снова признают Волошинова, особенно за рубежом. Книга «Марксизм и философия языка», пусть отчасти благодаря ореолу, которым окружено имя Бахтина, стала известной по всему миру. Правда, используются ее концепции, особенно среди лингвистов, за рубежом чаще, чем там, где она была написана и впервые издана (а в России чаще на периферии, чем в столице). И независимо от всех привходящих обстоятельств, актуальность книги обусловлена прежде всего тем, что ее идеи, явившиеся в 1929 г. не ко времени, предвосхитили многие идеи современной лингвистики.

Судьба книги долго не была счастливой, но потом изменилась к лучшему. А судьба ее автора грустна вдвойне. Волошинов прожил трудную жизнь, долго искал свой путь, а когда, наконец, нашел, столкнулся с непризнанием, разрывом человеческих отношений, несправедливой критикой и непониманием, долго и тяжело болел, рано умер. А после смерти его сначала забыли, а когда о нем вспомнили, он оказался лишен всего, что сделал. Грустная судьба!