Текст книги "Голуби в траве"

В кафе играл немецкий оркестр. Кафе было бедным. Американский оркестр стоил слишком дорого. Поэтому играл немецкий оркестр, и играл вполне сносно. Это был оркестр капельмейстера Беренда. Оркестр играл всевозможные джазовые мелодии, а время от времени «исполнял марш альпийских стрелков или испанский вальс Вальдтейфеля. Марш очень нравился черным солдатам. Вальдтейфель нравился им меньше. Капельмейстер Беренд был доволен. Он с удовольствием дирижировал в клубах и кафе для американских солдат. Он находил, что ему отлично платят. Он был счастлив. Власта сделала его счастливым. Он бросил взгляд на Власту, которая сидела за столиком рядом с оркестром. Власта сидела, склонившись над шитьем. Иногда она отрывала глаза от работы и смотрела на Беренда. Тогда господин Беренд и Власта обменивались улыбками. У них была тайна: они пошли против всех и выиграли; они оба выступили против собственного окружения и его законов и разорвали кольцо предрассудков, грозившее сомкнуться вокруг них. Капельмейстер германского вермахта познакомился с маленькой чешкой в протекторате Богемия и Моравия. Он полюбил ее. С девушками спали многие. Но они презирали девушек, с которыми спали. Лишь немногие любили девушек, с которыми спади. Капельмейстер любил Власту. Сначала он сопротивлялся любви. „На что мне чешка?“ – думал он. Но потом он влюбился, и любовь преобразила его. Любовь преобразила не только его, но и девушку, девушка тоже стала другой. Когда солдаты германского вермахта метались по Праге, словно загнанные звери, Власта прятала господина Беренда у себя в сундуке, а затем бежала вместе с ним из Чехословакии. Власта от всего отказалась; она отказалась от своей родины; господин Беренд тоже отказался от многого; он отказался от своей прожитой жизни; они оба чувствовали, что оторваны от прошлого, они были свободны, они были счастливы. Если бы им раньше сказали, что можно жить так свободно и счастливо, они бы не поверили. Оркестр играл диксиленд. Под управлением капельмейстера Беренда он играл одну из первых джазовых композиций, играл ее на немецкий, романтический лад, в духе „Вольного стрелка“.

Оркестр показался Сюзанне скучным. Бледнолицые идиоты взяли слишком спокойный темп. Оркестр не мог сыграть того, что Сюзанна называла сильной музыкой. Ей хотелось хмеля, хотелось вихря; она хотела отдаться хмелю и вихрю. Досадно, что все негры похожи друг на друга. Как тут разобраться? Всегда лотом уходишь не с тем, с кем надо. На Сюзанне было платье из полосатого шелка. Она носила платье, как рубашку, на голом теле. Она выберет того, кого захочет. Здесь каждый будет рад уйти вместе с ней. Сюзанна искала Одиссея. Она украла у него деньги, но Цирцея, сирены и, может быть, Навзикая, которыми она была, заставляли ее вернуться назад к Одиссею. Она не могла оставить его в покое. Она украла у него деньги, но она не предаст его. Она никогда не предаст и никогда не выдаст, что это он убил Йозефа. Она не знала, действительно ли Одиссей убил Йозефа камнем, но она это допускала. Сюзанна не жалела мертвого Йозефа. «Все мы умрем». Но она предпочла бы, чтобы Одиссей убил кого-нибудь другого. Например, Александра или Мессалину. Но пусть он даже убил, она должна быть с ним рядом, «мы должны держаться вместе, ведь столько вокруг свиней». Сюзанна, ненавидела мир, который, как ей казалось, отверг ее и надругался над ней. Сюзанна любила каждого, кто восставал против этого ненавистного ей мира, кто наносил хотя бы один удар по холодному и безжалостному порядку. Сюзанна верна. Она надежный товарищ. На Сюзанну можно положиться. С ней не надо бояться полиции.

Хейнц прижался к стене с голыми девушками. У входа в бар прохаживался немецкий полицейский. Немецкие и американские полицейские были в этот вечер как осы, вспугнутые из своего гнезда. Какой-то негр прикончил не то шофера такси, не то носильщика. Хейнц не знал точно. Об этом говорили в Старом городе. Одни настаивали, что это шофер такси, другие утверждали, что носильщик» «Откуда у носильщика деньги?» – думал Хейнц. Он выглянул из подворотни и увидел небесно-голубой лимузин Вашингтона, подъехавший к кафе. Из него вышли Вашингтон и Карла. Они прошли в кафе. Хейнц удивился. Вашингтон и Карла давно уже не бывали в кафе. Карла не хотела туда ходить. Она отказывалась посещать кафе, переполненное шлюхами. Наверно, что-то произошло, если Вашингтон снова привез сюда Карлу. Произошло что-то очень серьезное, но что именно, Хейнц не знал. Он забеспокоился. Неужели они собрались в Америку? Возьмут ли его с собой? Или не возьмут? Хочет ли он, чтоб его взяли? Он не знал. Пожалуй, лучше всего пойти сейчас домой и в постели поразмышлять о том, хочет ли он в Америку. Он, наверно, заплакал бы в постели. А может быть, од стал бы читать Карла Мая и грызть шоколад. Стоит ли верить Карлу Маю? Вашингтон уверяет, что индейцы остались только в голливудских фильмах. Идти ему домой или нет? Лечь или не ложиться в постель? Да и вообще, стоит ли ломать голову над этими проблемами? На площадь выехала машина, похожая на самолет. Сторож указал ей место на стоянке. Из машины вышли Кристофер и Эзра. Эзра огляделся. Значит, все же приехал. И он заинтересован в сделке. Отступления для Хейнца нет. Он уже не ляжет в свою постель. Отказаться теперь от сделки – трусость. Кристофер направился в пивной зал. Эзра медленно шел позади Кристофера. Он поминутно оглядывался. Хейнц подумал: «Не подозвать ли его?» Потом прикинул: «Нет, еще рано, пусть старый янки, его папаша, сначала сядет и закажет пиво».

«Какой он молоденький, этот парень, совсем молодой янки, – думала девушка, – он первый вечер в Германии, а я его уже знаю». Девушка была хорошенькая. У нее были темные волосы и ослепительно-белые зубы. Ричард познакомился с ней на центральной улице. Это она устроила так, что он подошел к ней. Она поняла, что Ричард ищет знакомства с какой-нибудь девушкой, но слишком робок, чтобы завязать разговор. Она пришла к нему на выручку. Девушка как бы случайно попалась ему навстречу. Ричард догадался, что она хочет облегчить ему первый шаг. Девушка ему понравилась, но он подумал: «Что, если она больная?» В Америке ему посоветовали избегать случайных знакомств. Американских солдат, покидающих родину, всегда предостерегают от таких знакомств. Но он подумал также: «Мне ведь от нее ничего не надо, а может быть, она вовсе и не больная». Она не была больной. И кроме того, не была уличной девкой. Ричарду повезло. Девушка работала продавщицей в универмаге на привокзальной площади. Она продавала носки. Универмаг прилично зарабатывал на носках. Девушка зарабатывала гроши. Заработанные ею гроши она отдавала родителям. Но она не испытывала ни малейшего желания сидеть вечерами дома и слушать музыку по выбору отца: ежедневную передачу «Гори-светлячок-гори», невыносимо нудный концерт по заявкам, прочнейшее наследство «великогерманского рейха». Пока горел светлячок, отец читал газету. Он говорил: «При Гитлере было иначе! Размах чувствовался». Мать кивала. Она думала об их прежней, дотла сгоревшей квартире; да, размах чувствовался, особенно в поднявшемся до небес пламени. Мать думала о приданом, которое всегда берегла: оно сгорело без остатка. Она не могла забыть про бельевой шкаф с приданым, но остерегалась возражать отцу; отец служил швейцаром в Объединенном банке, он был человек с положением. После носков и музыки по программе «Светлячка» девушка пыталась хоть немного встряхнуться. Ей хотелось пожить. Пожить собственной жизнью. Девушка не хотела, чтобы ее жизнь была такой же, как жизнь ее родителей. Жизнь ее родителей не достойна подражания. Ее родители – банкроты. Они бедны. Они нежизнерадостны, они несчастливы и мрачны. Они сидят помрачневшие, в мрачноватой комнате, под звуки музыки, бодрой до помрачения. Девушка мечтала о другой жизни, о других развлечениях и – уж если ей суждено их иметь – о других переживаниях. Американские юноши ей нравились больше, чем немецкие. Американские юноши не напоминали девушке о мрачном быте, который ее окружал. Они не напоминали девушке о том, о чем она и думать не могла без отвращения: вечные неудобства, вечная теснота в квартире, необходимость по-одежке-протягивать-ножки, затаенная в людях злость, всеобщее раздражение, подавленность и уныние. Американских юношей овевал другой воздух – воздух дальних краев, за ними лежала загадочная чужбина, откуда они пришли, и поэтому они казались намного красивее. Американские юноши были приветливы, наивны и беззаботны. Судьба и страх, сомнения и безнадежность не отягощали их. Их не отягощало прошлое. К тому же девушка знала, сколько зарабатывает служащий в универмаге; знала о лишениях, которые он претерпевает, когда хочет купить себе новый костюм, готовый костюм, сшитый безвкусно и грубо, в котором он будет выглядеть еще более несчастным. Когда-нибудь она выйдет замуж за переутомленного, разочарованного, безвкусно одетого человека. Но сегодня ей не хотелось об этом думать. Она с радостью пошла бы на танцы. Но Ричард хотел в пивной зал. Что ж, в пивном зале тоже бывает весело. И вот они пришли в пивной зал. Но в пивном зале звучала все та же музыка: «Гори-светлячок-гори».

Зал был переполнен. Содружество немцев и ненемцев шумело, оглашая ревом его прославленный, не раз воспетый уют. Из огромных бочек струилось и пенилось пиво; оно струилось и пенилось непрерывным потоком; бочки не затыкались; официанты подставляли под струю кружки, убирали, едва они наполнялись, обтирали, уже держа наготове следующую. На пол не проливалось ни капли. По восемь, по десять, по дюжине кружек подавали официантки на столы. Шел праздник в честь, бога Гамбринуса. Люди чокались, пили до дна, ставили на стол пустые кружки и ждали, когда их вновь наполнят. В пивном зале играл оркестр горцев. Это были немолодые мужчины в кожаных шортах, открывавших волосатые покрасневшие колени. Оркестр играл «Гори-светлячок-гори», играл «Мальчик-розу-увидал». Все дружно подпевали, брались за руки, вскакивали, залезали на скамейки, подымали кружки и ревели нараспев и с чувством «Розу-на-лужайке». Затем опять садились. Опять пили. Пили отцы, пили матери, пили маленькие дети; вокруг чана с грязной посудой стояли старики; они искали кружки с недопитым пивом и, найдя, жадно опрокидывали в себя. Все говорили об убийстве шофера. Какой-то черный солдат убил шофера такси. Речь шла, разумеется, о смерти Йозефа; однако молва превратила носильщика в шофера такси. Видимо, молва сочла, что носильщик как жертва убийства слишком ничтожен. Общее настроение было не в пользу американцев. Кругом ворчали, ругали жизнь, прорывалось недовольство. Пиво разжигает национальное самосознание немцев. В некоторых странах национальная гордость проступает под действием вина, в других – под, действием виски. В Германии же именно пиво пробуждает любовь к отечеству, тяжело одурманивая немецкие головы. К отдельным представителям оккупации, подавшим на шабаш в пивной зал, здесь относились по-соседски дружелюбно. Американцы нередко захаживали в пивной зал. Они говорили, что чувствуют себя там уютно и безмятежно. Некоторые даже утверждали, что по уюту и безмятежности пивной зал превосходит все, что они о нем читали или слышали. Оркестр заиграл «Баденвейлерский марш», любимый марш покойного фюрера. Стоило поставить каждому оркестранту по кружке пива, как начинал звучать этот марш, под звуки которого Гитлер всегда входил в зал собраний национал-социалистской партии. Марш был музыкой истории, недавней и роковой. Весь зал рванулся, вздымаясь как единая, переполненная восторгом грудь. Люди, рванувшиеся с мест, не были нацистами. Они были любителями пива. Только порыв заставил их всех подняться. Ведь это лишь потехи ради! К чему серьезничать? Зачем думать о прошлом, о похороненном и забытом? Американцы тоже поддались порыву. Американцы тоже поднялись. Американцы подтянули, напевая любимую мелодию фюрера, отбивая такт ногами и кулаками. Уцелевшие немецкие солдаты обнимались с американскими солдатами. То было теплое, чисто человеческое братание, начавшееся само собой, без дипломатических переговоров и политических интриг. Братание запрещено, братание разрешается, неделя добрососедских отношений. Кристофер был в восхищении. Он думал: «Почему такие сцены отталкивают Генриетту? Почему она не может забыть? Жаль, что ее сейчас здесь нет, здесь восхитительно, здесь прекрасные люди». Эзра разглядывал оркестр, он разглядывал людей. Его лобик наморщился еще сильнее, стал совсем узким, совсем маленьким. Он был готов закричать. Он в дремучем лесу! Здесь каждый человек – дерево. Каждое дерево – дуб. А каждый дуб – великан, злой великан из сказки, с дубиной в руке. Эзра чувствовал, что не сможет пробыть в этом лесу долго. Он не сможет долго сдерживать страх. Если в ближайшие несколько минут не появится мальчишка с собакой, он закричит. Он закричит и убежит прочь. Между столами протискивалась фрау Беренд. Она искала Ричарда, молодого американского родственника, сына того, кто слал ей посылки, как знать, не вернутся ли трудные времена, конфликт обостряется, родственники должны держаться друг за друга. Как глупо поступил молодой человек, пригласив ее в пивной зал! Почти за каждым столом – по американцу. Они сидят здесь так же, как сидели ваши солдаты, – совсем как солдаты вермахта, только без той выправки, сидят в ужасных позах, кому как удобно. «Слишком много свободы, вот и одичали», – подумала фрау Беренд. Она спрашивала молодых американцев: «Ты случайно не Ричард? Я – тетя Беренд!» В ответ она встречала недоумение или хохот. Некоторые кричали: «Присаживайся, мамаша!» – и пододвигали ей кружку с пивом. Какой-то парень, пузатый, как бочка, шлепнул ее по заду. «Ну и солдаты же у них, это все машины да самолеты, а сами бы они ни за что не победили». Фрау Беренд продолжала поиски. Она должна разыскать Ричарда. Нельзя, чтоб Ричард пересказал дома все то, что сообщила ему эта ехидна, лавочница. Фрау Беренд должна разыскать Ричарда. Она увидела его рядом с девушкой, хорошенькой брюнеткой. Они пили пиво из одной кружки. Левая рука девушки лежала на правой руке юноши. Фрау Беренд думала: «Он или не он? Наверно, он, по возрасту это он, но это невероятно, не может быть, чтоб это был он, как мог он привести сюда эту брюнетку, ведь он назначил здесь свидание своей тете?» Ричард заметил, что его разглядывает какая-то женщина. Он испугался. Он подумал: «Это она и есть, женщина с рыбьим лицом и есть моя тетка с негритянской дочкой, я не любопытен, сам навязываться не стану». Он повернулся к своей девушке, обнял ее и поцеловал. Девушка подумала: «Надо быть осторожней, он не такой робкий, как кажется, а я-то боялась, что он начнет целоваться только в парадной». Губы девушки были с привкусом пива. Губы Ричарда тоже были с привкусом пива. Пиво было отличное. «Это не он, – думала фрау Беренд, – он никогда не стал бы себя так вести, даже если он вырос в Америке, он не стал бы себя так вести». Она села на стул, все еще не решаясь попросить пива. Пить пиво – излишний расход. Фрау Беренд была равнодушна к пиву. Но ей хотелось пить, к тому же ее одолевала усталость. Ничего не заказать значило бросить вызов официантке и залу, а на это у нее уже не было сил.

Карла и Вашингтон решили пойти в негритянское кафе, чтобы отпраздновать будущее, будущее, когда каждый сможет войти куда пожелает. В этот вечер они верили в будущее. Они верили, что к ним придет будущее, когда каждый, кто бы он ни был и как бы ни жил, сможет войти куда пожелает. Карла была музыкальна. И, услышав джазовую музыку, напоминавшую ей «Вольного стрелка», она, еще не видя, по манере исполнения догадалась, что дирижирует ее отец. Еще вчера Карле было бы неприятно встретить капельмейстера в негритянском кафе, а при мысли, что отец увидит ее там с Вашингтоном, она пришла бы в ужас. Теперь же встреча вызвала в ней иные чувства. Они – люди. А люди рассуждают иначе. В перерыве Карла поздоровалась с отцом. Господин Беренд обрадовался, увидев Карлу. Он был слегка смущен, но справился со смущением и познакомил Карлу с Властей. Власта тоже смутилась. Все трое были смущены. Но никто из них не подумал ничего плохого. «Я здесь с другом, – сказала Карла. Она показала на Вашингтона. – Мы уезжаем в Париж», – сказала она. Однажды капельмейстер тоже едва не попал в Париж. Во время войны его должны были направить в Париж. Но направили в Прагу. Господин Беренд подумал: «Правильно ли поступила Карла, полюбив негра?» И не решился ответить самому себе. Наверно, этот негр – хороший человек. Иначе Карла не стала бы с ним жить. На миг в каждом из них проснулось горькое сомнение. Они подумали: «Мы все на дне, вот почему нас тянет друг к другу». Но они чувствовали себя легко в этот вечер и потому сумели заглушить сомнения и побороть мрачные предчувствия. Они остались друзьями и продолжали любить. Господин Беренд сказал: «Сейчас ты будешь удивлена. Ты увидишь, что и твой отец умеет играть „Hot-Jazz“, настоящий современный джаз». Он снова поднялся на эстраду. Карла улыбнулась. Власта тоже улыбнулась. Бедный отец. Воображает, что исполнит настоящий джаз. Настоящий джаз умеют исполнять только негры. Оркестр господина Беренда заиграл. Застонали духовые инструменты, и забил барабан. Затем вступили трубы. Громко, но зато красиво. Сюзанна нашла Одиссея. Он с риском для себя проник в кафе. Он ради нее покинул места, где прятался, и, минуя ловушки, расставленные полицейскими, с риском для себя проник в кафе. Сюзанна знала, что Одиссей придет; им достаточно было слова, возгласа, чтобы договориться, и вот он пришел. Сюзанна, а также Цирцея, сирены и, может быть, Навзикая, которыми она была, обвились вокруг Одиссея. Под дикий джаз-оркестр они, танцуя, скользили по паркету; они слились воедино, превратившись в четвероногую извивающуюся змею. Они были оба возбуждены. Возбуждены тем, что пережили в этот день. Одиссею пришлось бежать, ему пришлось скрываться, враги не смогли его схватить, великий, хитроумный Одиссей ускользнул от сыщиков, он пленил Сюзанну, Цирцею, сирен или был сам пленен ими, а может быть, он покорил Навзикаю. Могло ли это не возбуждать? Это возбуждало. Возбуждало их обоих. Все с восхищением смотрели на змею с четырьмя ногами, плавно и гибко извивающуюся змею. Тела сплелись воедино, их уже никогда не разъять. Четыре ноги было у этой змеи и две головы, два лица, черное и белое, но никогда не будет меж ними вражды, никогда не поднимутся змеиные головы, обдавая друг друга ядовитой пеной, они никогда не предадут друг друга, змея будет жалить лишь тех, что вокруг.

Он не Красная Змея, он – Охотник. Красная Змея – это рыжеволосый американский мальчишка. Охотник должен перехитрить Красную Змею. Хейнц забрался в развалины какого-то дома. С рухнувшей стены можно было заглянуть внутрь пивного зала. Прерия колыхалась. Стада буйволов мелькали в траве. Свет ламп, точнее, фонарей, подвешенных к гигантским автомобильным колесам, брезжил, словно в тумане. Испарения, поднимавшиеся от человеческих тел и пива, застилали его. Хейнц ничего не мог различить. Охотник должен спуститься с Голубых гор. Придется пробираться по прерии тайными тропами. Он крался, прячась под столами и скамейками. Внезапно он обнаружил врага, которого не ожидал здесь встретить. Он был застигнут врасплох. В пивном зале сидела фрау Беренд и лила пиво. Хейнц терпеть не мог свою бабку. Она собиралась отдать его в детский дом. Фрау Беренд – опасная женщина. Что она здесь делает? Неужели она ходит сюда каждый вечер? А может, она пришла сюда для того лишь, чтобы выследить Хейнца, подозревая, что он пробирается «тропой войны»? Нельзя, чтобы она его увидела. Но его так и подмывало устроить фрау Беренд какую-нибудь каверзу. Этим он проверит свое мужество. Он не имеет права уклониться от испытания. Оркестр заиграл «Ты-лиса-украла-гуся». Зал снова поднялся. Все взялись за руки и запели песню. Два лысых торговца подхватили фрау Беренд, и она тоже запела: «Так-отдай-добром». Хейнц решил вылить пиво из кружки фрау Беренд. Он подкрался ближе и оказался позади фрау Беренд и толстых лысых торговцев. Но, протиснувшись к фрау Беренд совсем вплотную, он не решился взять ее кружку и вылить из нее пиво. Зато он взял полный стакан водки, стоявший рядом с кружкой, и вылил всю водку в пиво. И тут же исчез. Он вновь превратился в Охотника, подстерегающего Красную Змею.

Эзра вспотел. Он весь дрожал. Он думал, что задохнется. Его отец тоже стал великаном, одним из немецких великанов в волшебном немецком лесу. Кристофер стоял вместе с другими и пел: «А-не-то-придет-охотник-за-тобой-с-ружьем». Он не знал слов, ему было трудно их выговорить, но он старался их петь, и немецкий сосед все время помогал ему, чокался с ним и произносил слова отчетливее, деля их на слоги, назидательно, «за тобой-с-ружьем», и Кристофер кивал, и смеялся, и, повернувшись к соседу, поднимал свою пивную кружку, а потом Кристофер я сосед заказали сосиски с редькой и вместе ели сосиски с редькой, и Кристофер не подозревал, как страшно его сынишке. Охотник нашел их. Перехватив взгляд Красной Змеи, он подал знак. Час настал. Эзра не сможет уклониться от боя. Немецкий мальчишка – его противник, выставленный против него лесными великанами. Он должен помериться с ним силами. Он должен с ним сразиться. Если он одолеет мальчишку, можно считать, что он одолел лес. «Я» пойду к машине», – сказал Эзра. Кристофер сказал: «Чего тебе надо в машине? Оставайся здесь». – «Лучше посижу в машине, – сказал Эзра. – Приходи скорее. Нам надо вернуться домой. Как можно скорее вернуться домой». Кристофер подумал: «Эзра прав, ему здесь не нравится, это не для ребенка, он слишком мал, допью пиво и отвезу его в гостиницу, я всегда успею вернуться, если мне еще захочется пива, когда Эзра заснет, я смогу вернуться и посидеть здесь еще». Ему здесь понравилось. Пивной зал ему очень понравился. Ему также понравилась мысль вернуться и посидеть здесь еще.

Молва достигла фрау Беренд. Какой-то негр убил человека, все негры – преступники, истошно выли весь день сирены, полиция ищет негра. «Позор, – сказала фрау Беренд. – Они словно дикие звери. Словно дикие, хищные звери. Это по ним видно. Я бы вам такое могла порассказать». Торговец, сидевший по левую руку от фрау Беренд, подозревал, что это она выпила его водку. Он думал: «Гляди-ка, старуха, а какая бодрая, выпила под шумок мою водку и хоть бы что». Он счел, однако, что взгляды у фрау Беренд вполне пристойные. Пусть она выпила его водку, но взгляды у нее вполне пристойные, он готов поставить ей еще стопочку. Фрау Беренд думала: «Я бы не смогла им рассказать, себя пересилить трудно, но если б я им все рассказала…» Она представила себе, как удивились бы и возмутились торговцы. Она думала: «Отец спутался с заграничной девкой, а дочь – с негром». А американский племянничек? Племянничек смотался. Одурачил ее. Он так и не появился в пивном зале. Фрау Беренд обозленно хлебнула из кружки. С этими иностранцами все выходит шиворот-навыворот. В глиняных кружках никогда не видно, сколько вылито и сколько осталось. Неужели «на уже выпила все свое пиво? Да, действительно; зал, музыка, люди, песни, возбуждение, злость, преступления негров – тут поневоле захочешь пить. Торговец справа тоже нашел, что у фрау Беренд правильные взгляды. Ее кружка пуста. Он предложит ей выпить еще одну кружку пива. Эта женщина еще не так стара. И неплохо выглядит. Но главное, что она рассуждает правильно. А это – важнее всего. Чего надо здесь этим неграм? Какой позор! У них, торговцев, среди покупателей нет черномазых.

«Где собака? – спросил Эзра. – Я хотел бы на нее взглянуть». Красная Змея хочет, чтоб ему показали собаку. Охотник опасался этого. Все может сорваться из-за проклятой собаки – взяла и улизнула. Хейнцу надо выиграть время. Он сказал: «Пройдите, пожалуйста, в этот дом. Тогда я покажу вам собаку». Ребята держались чопорно и с достоинством. Разговаривая друг с другом, они, казалось, употребляли заученные фразы из путевого словаря для светских людей. Хейнц повел Эзру в развалины дома. Он вскарабкался на рухнувшую стену. Эзра следовал за ним. Он не удивился, что Хейнц повел его в развалины. Эзра тоже хотел выиграть время. У него пока еще тоже не было определенного плана. Его беспокоило, сумеет ли Кристофер вовремя подойти к машине. Он должен вовремя подойти к машине и быстро отъехать. Все зависит от того, насколько быстро Кристофер сумеет отъехать. Они сидели на рухнувшей стене и смотрели внутрь пивного зала. Некоторое время это их занимало. «Мы могли бы сделать пращу и метать камни в окно, камни в прерию, камни в буйволов», – думал Хейнц. «Отсюда великаны кажутся не такими страшными», – думал Эзра. «Дольше тянуть бессмысленно», – подумал Хейнц. Им овладел безумный страх. И зачем он только впутался в это дело? Но раз уж он впутался в это дело, он обязан довести его до конца. Он спросил: «Десять долларов с вами?» Эзра кивнул. Он подумал: «Сейчас начнется, надо победить». Он сказал: «Позовете ли вы собаку, если я покажу вам десять долларов?» Хейнц кивнул. Он чуть-чуть отступил к краю стены. Отсюда легко будет спрыгнуть вниз. Выхватить деньги и спрыгнуть. Спрыгнуть на стену пониже – и бегом через развалины на Беккергассе. Американский мальчишка не догонит его. Он провалится в развалины. Упустит время. На Беккергассе Хейнца ему не поймать. Эзра сказал: «Можно мне будет взять щенка в пивной зал и показать его моему отцу?» Он подумал: «Как только щенок окажется у меня в руках, надо бежать к машине, главное, чтоб Кристофер сразу же отъехал». Хейнц сказал: «Сперва прошу вас дать мне десять долларов». Он подумал: «Ты мне их только покажи, уж я тебе потом покажу». Эзра сказал: «Сначала пусть мой отец посмотрит собаку». – «Да у вас просто нет денег!» – закричал Хейнц. «Деньги у меня есть, – сказал Эзра, – но я дам их вам не раньше, чем мой отец посмотрит собаку». – «Осторожничает, собака», – подумал Хейнц. Враг был хитер. Красная Змея оказался хитрее, чем предполагал Хейнц. «Вы получите собаку лишь в том случае, если дадите мне деньги». – «Тогда ничем не могу вам помочь», – сказал Эзра. Его голос дрожал. Хейнц снова закричал: «У вас нет денег!» Он почти плакал. «Деньги есть!» – закричал Эзра. Его голос захлебнулся. «Тогда покажите! А ну, покажи, собака, гад паршивый, покажи, если есть!» Хейнц не выдержал напряжения. Он сорвался с учтиво-светского тона. Он бросился на Эзру. Эзра дал ему сдачи. Началась драка. Они дрались на обломках рухнувшей стены, которая от яростных движений и ожесточенных толчков начала осыпаться. Ссохшаяся во время пожара известка, скреплявшая камни, высыпалась из пазов, и стена обвалилась вместе с дерущимися мальчишками. Они закричали. Они звали на помощь. Они звали на помощь по-немецки и по-английски. Полицейские на площади услышали крики. Немецкая полиция услышала крики, и американская военная полиция услышала крики. Негры-полицейские тоже услышали крики. Пронзительно завизжала сирена американского полицейского джипа. Ей ответили сирены немецких патрульных машин.

Визг сирен проник в пивной зал и всколыхнул разгоряченные пивом души. Всесильная молва, ткущая несчастья, снова подняла голову и огласила весть. Негры совершили новое преступление. Они заманили ребенка в развалины и там убили. На место преступления прибыла полиция. Найден изувеченный труп ребенка. Голос толпы вторил молве. Молва и голос толпы произносили хором: «Как долго еще мы будем это терпеть? Как долго еще мы будем с этим мириться?» Негритянское кафе раздражало многих. Раздражали девушки и женщины, которые сходились с неграми. Негры в военной форме, их собственное кафе, их девушки – вот он, черный символ поражения и бесчестия, свидетельство унижения и позора! Несколько секунд толпа медлила. Не хватало фюрера. Первыми рванулись к выходу несколько парней. За ними ринулись остальные, с красными лицами, возбужденные, тяжело дыша. Кристофер как раз собирался идти к машине. Он спросил: «Что случилось? Куда все домчались?» Сосед, с которым Кристофер ел редьку, сказал: «Негры убили ребенка. Ваши негры!» Он встал и вызывающе посмотрел на Кристофера. Кристофер закричал: «Эзра!» Он выбежал на площадь вместе с толпой, крича: «Эзра!» Его голос потонул в реве возбужденных голосов. Он не мог пробиться к своей машине. Он подумал: «Почему на площади нет полиции?» Вход в негритянское кафе не охранялся. За огромными стеклами окон полыхали красные занавески. Слышалась музыка. Музыка господина Беренда, исполнявшего «Аллилуйя». «Долой черномазых! Долой их музыку!» – послышался голос толпы. «Долой, долой!» – кричала фрау Беренд. Оба лысых торговца поддержали ее. Фрау Беренд слегка качало, но взгляды ее были безупречны. Ее нельзя было не поддержать. Правильные взгляды всегда надо поддерживать. В толчее никогда не знаешь, кто швырнул камень первым. Тот, кто швыряет камень первым, сам не знает, зачем он это делает, если только ему за это не заплатили. Но кто-то всегда швыряет первый камень. Остальные камни летят за ним легко и быстро. Окна негритянского кафе разлетелись вдребезги.

«Все летит к черту, – думал Филипп, – мы уже не способны понимать друг друга, говорит не Эдвин, а громкоговоритель, Эдвин тоже пользуется языком звукоусилителей, точнее, громкоговорителей, эти опасные роботы держат Эдвина, как и всех, в плену: каждое его слово, втиснутое в их жестяной зев, начинает звучать на другом языке – языке звукоусилителей, становится избитым оборотом речи, знакомым каждому и никому не понятным», Всякий раз, когда Филипп слушал чей-либо доклад, он невольно вспоминал Чаплина. Каждый оратор напоминал ему Чаплина. Каждый из них был своего рода Чаплином. Слушая очень серьезные и очень печальные доклады, Филипп думал о Чаплине и не мог удержаться от смеха. Чаплин честно пытался изложить свои мысли, поделиться знаниями, сказать в микрофон дружеские и проникновенные слова, однако не дружеские и проникновенные слова вылетали из рупоров, а сплошь фанфарные звуки, чистая неправда и демагогические лозунги. Добрый Чаплин, говоря в микрофон, слышал лишь собственные слова, проникновенные и мудрые слова, которые он ронял в звуковое решето, он слышал собственные мысли, крик собственной души, но не слышал рева громкоговорителей, не понимал, что речь его благодаря им звучит упрощенно, как набор бессмысленных императивов. Он надеялся, что своим выступлением заставит людей призадуматься или вызовет у них улыбку. И неприятно поражен был Чаплин, когда люди вскочили, закричали «хайль» и начали тузить друг друга. Слушатели Эдвина не станут тузить друг друга. Они спят. Они, пожалуй, могли бы подраться, по они спят. А те, что не спят, не будут драться. Они вежливые, те, что не спят. Если бы выступал другой Чаплин, то не спали бы буйные, а вежливые мирно дремали бы. Буйные будили бы мирно дремлющих, причем далеко не самым вежливым образом. Но на докладе Эдвина не будет пробудившихся» Доклад не произведет ни малейшего эффекта. Первым заснул Шнакенбах. Бехуде отвел его от микрофона. Он посадил Шнакенбаха между собой и философским отделением духовной семинарии. Он думал: «Они, как и я, бессильны ему помочь, до его души не добраться». Да и была ли у Шнакенбаха душа? Зал, писатель у микрофона, его слушатели были для Шнакенбаха лишь смешением физических и химических составов, не вступающих в нужную реакцию. В картине мира, им созданной, не было ничего человеческого. Она была совершенно абстрактна. Картина мира, которую Шнакенбах, бывший школьный учитель, вынес из своего образования, еще выглядела внешне целостной и была заимствована им из классической физики, где все без труда сводилось к законам причинности, а бог жил где-то за печкой. Над ними потешались, но его терпели. В том мире и Шнакенбах смог бы найти свое место. Нашли же свое место его однокашники. Они гибли на войне, оставив дома жен и детей. Шнакенбах не захотел идти на войну. Он был холост. Он стал думать и пришел к выводу, что усвоенная им традиционная картина мира уже непригодна. Прежде всего Шнакенбах обнаружил, что были и до него ученые, которые это знали. И убеждали других, что традиционная картина мира уже непригодна. Желая избежать казармы, Шнакенбах глотал разгоняющие сон таблетки и штудировал Эйнштейна, Планка, де Бролье, Джинза, Шредингера и Жордана. И он увидел мир, в котором уже не было запечного бога. Либо его вообще не было, либо он умер, как Утверждал Ницше, либо – что было также возможно и не звучало ново – он был повсюду, но лишенный облика, непохожий на бога-отца с бородой, а весь отцовский комплекс человечества от первопророков до Фрейда представлялся мучительным заблуждением того, кто именовал себя homo sapiens, бог был формулой, абстракцией, и вполне вероятно, что богом Эйнштейна была общая теория тяготения, хитроумный способ сохранить равновесие в непрерывно расширяющемся мире. Где бы Шнакенбах ни находился, он был кругом и центром круга, концом и началом, но он не был исключением, любой человек был кругом и центром круга, концом и началом, любая точка была песчинкой в зрачке Шнакенбаха, щедрым даром сказочного гномика, который, насыпая в глаза песок, погружает в сон, и в то же время она дробилась, как каждая вещь – микрокосм в себе, с атомом-солнцем и планетами-спутниками, Шнакенбах видел физический микромир, до отказа заполненный мельчайшими частицами, готовый дать трещину и, разумеется, трещавший по швам, треща, он изливался наружу и источался в неописуемое, предельно беспредельное пространство. Спящий Шнакенбах находился в непрерывном движении и подвергался превращениям; он воспринимал и источал силовые токи; они неслись к нему из отдаленнейших частей Вселенной и мчались прочь; они перемещались со скоростью, превышавшей скорость света, и путь их был длиною в миллиарды световых лет, это был интуитивно постижимый процесс, не поддающийся объяснению, его, возможно, удалось бы запечатлеть в виде двух-трех чисел, возможно, записать на смятой коробке из-под таблеток, а возможно, что даже для приблизительного результата потребовался бы электронный мозг, и никогда не узнать, какова настоящая сумма, человек, возможно, давно уже не шел в расчет. Эдвин говорил о summa theologiae[36]36
  сумма теологии (лат.)


[Закрыть] схоластов. Veni creator spiritus, снизойди, дух-создатель, творящий дух, снизойди и пребудь, лишь духом мы живы. Эдвин выкрикивал громкие имена: Гомер, Вергилий, Данте, Гете. Он воскрешал из забвений дворцы и развалины, храмы и школы. Он говорил об Августине, Ансельме, Фоме Аквинском, Паскале. Он вспомнил слова Кьеркегора о том, что христианство – лишь видимость, обманчивый луч, и все-таки, сказал Эдвин, этот, быть может, последний луч устало заходящего солнца, имя которому Европа, – единственный в мире свет, согревающий землю. Создатели моды спали. Их куколки спали. Спал Александр, исполнитель роли эрцгерцога. Его рот раскрылся; пустота вливалась и выливалась обратно. Мессалина боролась со сном. Она думала о Филиппе и очаровательной зеленоглазой малютке и все еще выискивала способ заманить Эдвина к себе на вечеринку. Мисс Уэскот записывала то, чего не понимала, но считала существенным. Мисс Бернет думала: «Страшно хочется есть, мне всегда на докладах хочется есть, со мной, видно, творится что-то неладное: я далека от возвышенных чувств, испытываю лишь голод». Альфредо, нежная стареющая лесбиянка, мечтала о чем-то ужасно непристойном, прижимаясь щекой к голубому костюму Крошки Ганса. Крошка Ганс думал: «Есть ли у нее деньги?» Он был словно маленькая счетная машина, но ему еще недоставало опыта, иначе он догадался бы, что у бедной Альфредо нет ни гроша. Он убрал руку, к которой припала Альфредо. Крошка Ганс бывал груб. Джек пытался запомнить все, что говорил Эдвин. Джек был как попугай. Он охотно повторял чужие слова. Но речь Эдвина была чересчур длинна. Она была утомительной и сбивала с толку. Джеку удавалось сосредоточиться лишь на несколько минут. Он нервничал. Он думал о Крошке Гансе. Крошке опять понадобились деньги. Но денег у Джека тоже не было. Кэй все еще не могла прийти в себя после виски, выпитого вместе с Эмилией. Она не понимала, что говорит ее любимый писатель. Он говорил красиво и мудро, но, видимо, слишком возвышенно. Кэй ничего не понимала. Доктор Кайзер, конечно, понял бы. Место пожарного, которое она занимала, было неудобным, и она, откинувшись, прижалась к Филиппу, ерзавшему на сиденье полицейского. Она думала: «Немецкого поэта, наверно, легче понять, пусть он не такой умный, как Эдвин, но, может быть, он добрее и сердечнее, немецкие поэты – мечтатели, они воспевают любовь и лес». Филипп думал: «Они спят, но доклад его все равно не лишен величия. Разве не был прав этот помешанный, когда пытался разбудить нас? Он один из пациентов Бехуде; как старается Эдвин, я растроган, я чту его, теперь я его воистину чту, его доклад – лишь тщетные заклинания, да и сам он, конечно, чувствует, насколько тщетны все его заклинания, это, наверно, меня и трогает, Эдвин – один из самых трогательных, беспомощных, измученных ясновидцев, но он не говорит нам, что он провидит, ибо то, что он провидит, ужасно, Эдвин пытается накинуть на свое лицо покрывало, лишь иногда он приподнимает его от ужаса, а что, если нет никакого ужаса и ничего не таится за покрывалом? Он говорит для себя одного, может быть, еще для меня, может быть, для священников, идет разговор авгуров, остальные спят». Он крепко обхватил Кэй. Она не спала. Она его согревала. Она была теплой и свежей, как сама жизнь. Уже в который раз Филипп почувствовал, что Кэй свободней, чем он. Не девушка, а свобода сводила его с ума. Он рассматривал ее украшение, бледное, как луна, украшение из жемчуга, эмали и алмазных роз. «Оно к ней идет, – думал он, – откуда она его только взяла, оно, наверно, досталось ей по наследству, ей лучше бы совсем не носить украшений, это старое украшение скрадывает ее свежесть, пожалуй, ей подошли бы кораллы». Украшение показалось ему знакомым, но он не узнал в нем украшения, принадлежавшего Эмилии. Филипп не разбирался в драгоценных камнях и не мог запомнить их вид и форму, а кроме того, он избегал смотреть на драгоценности Эмилии; он знал, что камни, жемчуг и золото способны вызвать слезы – слезы, которые его так угнетали; Эмилии приходится продавать украшения, и она каждый раз плачет, отправляясь к ювелиру; Филипп же существовал на деньги, вырученные за ее драгоценности и слезы. В его жизни была и такая невзгода. Один, без Эмилии, он мог бы содержать себя и жить много проще, но, любя Эмилию и живя вместе с вей, деля с ней стол и ложе, он обирал ее и был, словно птица к палке, привязан к роскошной богеме советника коммерции, перешедшей по наследству к Эмилии, и уже не мог по-настоящему расправить крылья, чтобы, совершая небольшие, подобающие ему вылеты, добывать себе свой собственный корм. Это походило на оковы, оковы любви, узы эроса, однако жизнь поставила его в зависимость от состояния, пришедшего в упадок без хозяйского глаза, и потому другие, нежелательные оковы отягощали чувство любви. «Мне уже никогда не освободиться, – думал Филипп, – всю свою жизнь я искал свободу, но зашел в тупик». Эдвин упомянул о свободе. «Будущее свободы, – сказал Эдвин, – это европейский дух, или же у свободы вообще нет будущего». Здесь Эдвин неодобрительно отозвался об изречении американской писательницы Гертруды Стайн, имя которой было совершенно неизвестно его слушателям. Рассказывали, что именно у нее учился писать Хемингуэй. Гертруда Стайн и Хемингуэй в равной мере не отвечали вкусу Эдвина, он считал их писания второразрядными и грошовыми, а они щедро платили ему той же монетой, ни в грош не ставя сочинения Эдвина, называя его эпигоном и утонченным снобом, слепо подражающим великой мертвой поэзии великих мертвых столетий. «Как голуби в траве», – сказал Эдвин, цитируя писательницу Стайн, кое что из написанного ею все же застряло у него в памяти, но при этом он думал не столько о голубях в траве, сколько о голубях на площади св.Марка в Венеции, как голуби в траве, выглядят люди, по мнению некоторых просвещенных особ, пытающихся обнажить бессмысленность и мнимую случайность человеческого бытия и доказать, что человек свободен от бога и, следовательно, может свободно порхать в пустоте, бесцельно, бессмысленна и свободно, подвергаясь опасности угодить в силки птицелова и попасть к мяснику, но зато гордясь своей вымышленной, ничего не дающей ему, кроме нищеты, свободой – свободой от бога и богоподобия. «А ведь любой голубь, – сказал Эдвин, – знает свою голубятню и, как любая птица, существует лишь в божьей руке». Священники навострили уши. Кажется, Эдвин, льет воду на их мельницу? Неужто он – проповедник, хоть и без духовного звания? Мисс Уэскот перестала записывать. Она уже, кажется, однажды слышала то, что сказал сейчас Эдвин. Ведь точно такие же мысли высказала мисс Вернет на площади национал-социалистов, она точно так же сравнила людей с голубями или птицами, сказав, что их существование случайно и подвержено опасностям? Мисс Уэскот изумленно посмотрела на мисс Вернет. Неужели мысль о том, что человек подвержен опасностям и зависит от случайностей, настолько обща, что ее почти одновременно могли сформулировать известный писатель и гораздо менее известная школьная учительница? Мисс Уэскот была сбита с толку. Она ведь не голубь и вообще не птица. Она – человек, учительница, у нее есть занятие, к которому она себя готовила и продолжает готовить. У нее есть свои обязанности, и она пытается выполнять их как можно лучше. Мисс Уэскот нашла, что у мисс Вернет – изголодавшийся вид; какое-то странное, голодное выражение появилось на лице мисс Вернет; похоже, что мир и озарения Эдвина пробудили в ней страшный голод. Филипп думал: «А теперь он обратится к Гете, это чисто по-немецки, он хочет под конец сослаться на Гете, на тот-закон-который-всех-нас-создал, и, подобно Гете, Эдвин ищет в этом законе свободу: он ее не нашел». Эдвин произнес заключительные слова. Громкоговорители хрипели и трещали. Даже после того, как Эдвин закончил свое выступление, они продолжали хрипеть и трещать, и бессловесный хрип и треск в их беззубых ртах пробудил слушателей, оторвав их от грез и посторонних мыслей.