Текст книги "Пурпурная линия"

ЧЕТЫРЕ

Кошинский прервал свое повествование и присел на траву. Мне же потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуться к действительности. Гуляя, мы незаметно выбрались на высокое плато, откуда открывался вид на пологий берег Рейна. Далеко внизу лежал Фрейбург. Из клубившегося над городом тумана острой иглой выдавалась башня монастыря. Над горизонтом вырисовывался призрачный силуэт Вогезских гор, и мне было совсем не трудно вообразить, как четыреста лет назад по этой равнине, трясясь на ухабах, медленно ползла карета, запряженная четверкой лошадей.

Кошинский, обняв руками колени, оглядел панораму. Я последовал его примеру, и некоторое время мы сидели молча, наслаждаясь великолепным видом окрестностей. У меня в ушах продолжали звучать многие названные Кошинским имена.

Не из рукописи ли почерпнул он свой рассказ, поинтересовался я.

– Нет-нет, автор предполагал, что читателю известен исторический фон повествования. В конце концов, он был членом общества историков и общался с людьми, которые, вероятно, наизусть знали статьи Нантского эдикта. К тому же временам царствования Генриха IV посвящена обширная литература. Его любовь к Габриэль д'Эстре произвела неизгладимое впечатление на современников, в особенности из-за странной кончины, которая постигла несчастную герцогиню за несколько дней до намеченного бракосочетания с королем. Важнейшие исторические труды, посвященные делу Габриэль д'Эстре, были опубликованы уже к восьмидесятым годам прошлого века.

– Король хотел жениться на Габриэль, а Рим не желал допустить этого брака?

– Да, во всяком случае, такова официальная версия.

– Но почему?

– Почему в Риме были против этого брака?

– Да.

– Для этого было множество причин. Папа Климент с большой неохотой заключил союз с Генрихом Наваррским. Он не доверял королю, считая его веру неискренней. Нантский эдикт был пощечиной Святому Престолу. Политическая подоплека Эдикта понятна, и с современной точки зрения его можно считать великим дипломатическим достижением, но в те времена люди думали по-другому. Ставкой в игре была святость христианской веры. Сейчас трудно себе представить, какое значение истинность вероучения имела для современников. В тот год, когда Генрих подписал Эдикт, Декарту было два года, а в Риме полным ходом шел процесс Джордано Бруно. Конечно же, и в те времена политику тоже принимали в расчет. Франция должна была стать оплотом в борьбе с Габсбургами. Сильный союз Парижа и Рима должен был ослабить мертвую хватку Филиппа и покончить с его превосходством в Европе. Все сходились в том, что Генрих должен развестись с Маргаритой и заключить новый брак. В то время, в 1599 году, смерть Генриха привела бы к новой вспышке усобицы между принцами крови. О своих притязаниях на трон заявили бы и другие аристократические дома. Вопросы веры послужили бы топливом войны, и на авансцену снова вышли бы великие европейские державы. Все началось бы сначала, и Франция как государственное образование скорее всего исчезла бы с карты мира или разделила судьбу Германии. Княжества стали бы независимыми, и в стране развернулась бы настоящая охота за иноверцами, которых начали бы убивать, как зверей. Этого следовало избежать любой ценой. Должны были появиться законные наследники, или, выражаясь языком истории, нужна была мать для Людовика XIII. Была для этого и подходящая кандидатура – Мария Медичи, племянница Фердинанда Медичи, Великого герцога Тосканского. Но король любил только Габриэль.

– Значит, она стала препятствием для большой политики? – спросил я.

– Все было не так просто и однозначно. Достоверно известно только одно – за несколько дней до назначенного бракосочетания с Генрихом IV Наваррским Габриэль неожиданно умерла от какой-то загадочной болезни. На Пасху король отправил ее в Париж, а сам остался в Фонтенбло. Полагают, что он сделал это, чтобы в преддверии близкой свадьбы не рисковать лишним скандалом. Габриэль в то время находилась на шестом месяце беременности, подорвавшей ее силы. Кроме того, она была подавлена нехорошими предчувствиями и зловещими предсказаниями своего астролога. Что происходило в деталях, точно не известно. Свидетели противоречат друг другу. После обеда в доме одного богатого итальянца герцогиня упала в обморок, а потом у нее начались ужасные судороги, которые не отпускали ее до самой смерти, наступившей в канун Пасхи. Это событие вызвало такое потрясение среди ее ближайшего окружения, что никто из присутствовавших при ее болезни, продолжавшейся со среды до субботы пасхальной недели, оказался не в состоянии оставить связного рассказа о происшедшем. Габриэль умерла в страшных мучениях утром 10 апреля 1599 года, за несколько дней до назначенного бракосочетания с королем. Она постоянно звала его и за время своей короткой болезни даже написала ему несколько писем. В Страстную пятницу Габриэль впала в кому, и король, покинув Фонтенбло, направился в Париж, чтобы быть рядом с возлюбленной в ее последние часы. Однако у въезда в город его перехватили. Приближенные обманули его, сказав, что Габриэль уже мертва, и король повернул назад.

Кошинский погрузился в красноречивое молчание. Я с нетерпением посмотрел на него.

– Да, я понимаю, о чем вы сейчас думаете. Все выглядит так, словно Габриэль помогли умереть. Спекуляциям на эту тему несть числа. Год спустя Генрих IV женился на Марии Медичи. Племянница Великого герцога Тосканского взошла на французский престол. Таковы факты.

Немного помолчав, Кошинский добавил:

– Все происшедшее, как и эта картина, выглядит весьма странно.

– Картина, о которой я вам когда-то рассказывал?

– Да, хотя если быть точным, то нет. В рукописи речь идет о восьми других картинах, каким-то образом связанных с изображением двух дам в ванне, которое вы мне один раз показали. Вы не стали заниматься дальнейшими поисками?

Я покачал головой.

– Я много раз пытался узнать об этом деле что-нибудь новое, но похоже, что о картине не известно ничего надежного. Оригинал выставлен в Лувре, но согласно каталогу о ней знают не слишком много.

– Странно, не правда ли? – Кошинскому доставляло очевидное удовольствие подвергать меня этой пытке.

– Ну и?.. – спросил я.

– Давайте еще пройдемся, – предложил он. – Когда сидишь, плохо рассказывается.

Мы поднялись и продолжили нашу прогулку.

– Когда я прочитал все, о чем только что вкратце рассказал вам, мне стало ясно, о чем идет речь в рукописи. Я уже говорил вам, что малозначительная часть рукописи посвящена жизнеописанию одного художника. В различных местах манускрипта речь идет о ряде картин, которые, как представляется, имеют какое-то отношение к загадочным обстоятельствам смерти герцогини. Я выписал соответствующие места и показал своему другу – историку искусств. Он позвонил мне в тот же вечер и сообщил, что не составит никакого труда идентифицировать эти картины. Некоторые из них принадлежат к окружению школы Фонтенбло. Что же касается описанных мною картин, то они, по всей вероятности, являются различными версиями находящегося в Лувре портрета, который, хотя его происхождение точно не известно, обладает определенными признаками школы Фонтенбло. Версий портрета много – они разбросаны по всей Европе – в Монпелье, Флоренции, замке Шантильи. Один экземпляр есть даже в Базеле. Это последнее удивило меня менее всего.

– Картина из Лувра не упоминается и в документах? – спросил я.

– Как я уже говорил, и да, и нет. Весь рассказ ведет именно к ней, но рукопись обрывается на самом неожиданном месте. История, таким образом, оказывается неполной. Но есть один интересный момент! Много месяцев спустя, оказавшись в Париже, я воспользовался случаем и решил посмотреть оригинал в Лувре. Реконструкция в то время была еще не завершена, пирамиды во внутреннем дворе отсутствовали, и входили в музей через закрытые теперь ворота напротив церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа. Я встал в очередь посетителей, купил билет и мимо египетского колосса прошел на лестницу, ведущую в картинную галерею.

Людей было немного. От картины к картине переходили группы школьников. Туристы сосредоточенно читали свои многоязычные путеводители или внимательно слушали разъяснения, которые читал записанный на магнитофонную кассету женский голос. Как только я вошел в зал, эта картина сразу бросилась мне в глаза. Потом я долго думал, почему она не поразила меня раньше. Ведь я был здесь не первый раз. Может быть, до этого портрет меня просто не интересовал. Как говорит пословица, глаза спят, пока не пробудится разум. То же самое происходит подчас и с книгами. Ее прочитывают и равнодушно ставят на полку, но наступает день, когда ее берут снова, открывают и не могут оторваться.

Сначала я отошел на некоторое расстояние и принялся наблюдать, как реагируют на картину другие посетители. Большинство смотрели на нее отчужденно, подходили ближе и оглядывали полотно недоверчивым взглядом. Некоторые отворачивались, словно боясь, что их застанут за ее разглядыванием. Но ни у кого не возникало видимого желания задержаться у необычного портрета. Пожимания плечами, многозначительные улыбки, укоризненное покачивание головой. В отличие от других картин эта излучала странную силу, привлекающую любопытных, чтобы в следующий момент оттолкнуть их противоположно направленной силой. Я до сих пор не понимаю природы такого воздействия.

Он снова на некоторое время замолчал. Мы молча шли по лесу, Кошинский, казалось, погрузился в свои мысли, предназначенные, по-видимому, не для меня. Наконец он снова заговорил:

– Наша способность видеть и наблюдать достойна сожаления. Мы воспитаны в способности ничего не видеть. В противном случае мы не смогли бы пройти и сотни метров по оживленной торговой улице. Зрительное раздражение от сияния рекламы свело бы нас с ума. Именно поэтому мы способны наслаждаться выстроенными в ряд старыми картинами, хотя ничего о них не знаем. Они становятся доступными нашему обозрению, выступая в сравнении с окружающим нас миром. Может быть, именно из этого незнания возникает то наслаждение, какое мы испытываем, созерцая такие полотна? Картины ничего не хотят нам продать или рассказать нам об ужасных событиях, происходящих в нашей или другой стране. Религиозное содержание картин уже не трогает нас. Какой король изображен в виде Юпитера, а какая герцогиня в виде Дианы, не имеет для нас никакого значения. На наш праздный туристский взгляд, пейзажи, которые мы видим, не являются аллегориями разрушения или тонко рассчитанным художниками изящным оптическим трюком. На сцену охоты в самом лучшем случае накладывается повествование Овидия. Нам не надо выносить своего суждения о них, соглашаться с ними или менять свое поведение. Нам даже не нужно знать содержание повествования. Нам снисходительно сообщают какие-то сведения, мы читаем, киваем, удовлетворенно бросаем последний взгляд на чудесное полотно и спешим прочь. Нам достаточно объяснений, приведенных искусствоведами, которые убеждают нас в том, что в то время люди уже сознавали, что надо видеть на картинах. Вакх, Протей, Цирцея, Дафна… Мы читаем, смотрим. Сивилла Тибурская. Давид, поражающий Голиафа. Похищение Прозерпины. Положение во гроб. Пожар Трои. Нам не нужно ничего, кроме этих названий. При этом они говорят нам не больше, чем надгробные эпитафии…

– Или каталожные справки.

– Да, почему бы и нет? Я подошел к картине и прочитал: «Школа Фонтенбло. Неизвестный художник. Габриэль д'Эстре и одна из ее сестер». Картина датирована приблизительно 1600 годом. Это самая своеобразная из всех картин, какие мне приходилось видеть. Вы тоже ее хорошо знаете. Две дамы позируют обнаженными в каменной ванне, на край которой наброшен кусок ткани. Дама справа от зрителя – должно быть, Габриэль. Между вытянутыми пальцами левой руки она держит кольцо, правая рука безвольно свисает с края ванны. Правая рука сестры тоже покоится на ванне, а большим и указательным пальцами левой она ухватила сосок правой груди Габриэль.

– Кроме того, картина обрамлена роскошным пурпурно-красным занавесом. Создается впечатление, что смотришь на сцену, а у обеих дам такое выражение лиц, словно они стоят на виду у многочисленной публики.

Кошинский кивнул:

– Да. Однако, рассматривая оригинал, я открыл в нем детали, которых не заметил, когда вы показали мне маленькую репродукцию. Оказалось, что в портрете есть и другие странности.

– Вы имеете в виду женщину на заднем плане?

– Не только. На среднем плане выступает стол или ларь, покрытый зеленой материей. Этот предмет закрывает камин, образующий задний план пространства картины. Угасающее пламя отбрасывает слабый отсвет на темно-зеленую ткань. Возле камина сидит какая-то женщина, занятая шитьем. Между ней и камином на стене висит черное зеркало. Вы не помните, что над камином?

Вопрос обескуражил меня. Я смотрел на полотно бесчисленное множество раз, но не смог дать ответ. Но Кошинский не стал его дожидаться.

– Это деталь, которую легко пропустить, но которая тем не менее хорошо видна на оригинале. Над камином видна картина – так сказать, картина в картине, если вам нравится такое определение. Картина изображает нижнюю часть тела обнаженного мужчины, на чресла которого наброшена красная материя. Создается впечатление, что истомленный мужчина только что соскользнул с кровати на пол.

– Да, теперь я припоминаю. Но я принял эту картину за простое украшение. Может быть, там изображен какой-нибудь мифологический сюжет или что-то в этом роде.

– Все может быть. Но почему герцогиня должна была позировать в таком виде? Что означают эти своеобразные жесты? Кто эта женщина, склонившаяся над шитьем на заднем плане картины? Камеристка? Что означают другие предметы на картине? Стол или ларь, покрытый темно-зеленой материей. Угасающий в камине огонь и половина картины, показывающая нам едва прикрытые чресла обнаженного мужчины.

Описание Кошинского воспламенило меня, я снова почувствовал то очарование, которое охватило меня много лет назад при первом взгляде на странную картину.

– Но самая большая загадка, – сказал я, – это необычная игра рук обеих дам. Почему одна из них держит другую за сосок?

– Естественно, я тоже думал об этом. Может быть, эти жесты аллегорически указывают на беременность, и надавливание на сосок имитирует движение, которым после родов выжимают из груди первую каплю молока. Возможна и другая интерпретация, которую не следует сбрасывать со счетов, а именно, что такой жест – это намек на какую-то непристойность, может быть, даже на извращенную связь.

Я знал, что искусствоведы, исчерпав другие возможные толкования, склонялись и к этому, не слишком удовлетворительному, но, по-видимому, весьма основательному объяснению.

– Я читал, – сказал я, – что герцогиня была беременна в то время, когда предположительно был написан этот портрет. Жест сестры скорее всего намекает на скорое рождение ребенка. Отсюда становится понятным, что делает камеристка на заднем плане. Она шьет для будущего младенца крестильную рубашку.

– А на картине, висящей над камином, изображен, вероятно, отец ребенка.

От удивления я остановился. Такое объяснение, признаться, не приходило мне в голову.

– Да, а почему, собственно говоря, нет?

– Хорошо, допустим, что это так, но почему в таком случае мы не видим его лицо? Герцогиня вряд ли была заинтересована в том, чтобы скрыть правду об отце ребенка. В конце концов, она была официальной любовницей короля, maîtresse en titre, с перспективой брака и получения короны. И почему, спрашивается, так мрачна атмосфера среднего плана картины – покрытый темно-зеленой тканью стол, гаснущий огонь в камине, согнувшаяся над рукоделием камеристка?

Я и сам хорошо помнил гнетущую неподвижность картины. Однако Кошинский не упомянул еще одну деталь и согласно кивнул, когда я продолжил:

– Совершенно не понятна роль кольца, которое герцогиня держит кончиками пальцев, словно кусок раскаленного металла или только что извлеченную из кожи занозу. Создается впечатление, что кольцо вообще висит в воздухе.

– Можно также предположить, – подлил масла в огонь Кошинский, – что кольцо было дорисовано позже.

– Что? – Я был до такой степени поражен, что снова остановился. – Почему вам пришло это в голову?

– Это всего лишь предположение. Но я могу понять ваше изумление. Я был точно так же удивлен, когда полгода спустя наткнулся на обеих дам во флорентийском Палаццо Веккьо. Сцена была та же – две дамы в ванне. Задний план исчез, закрытый задернутыми занавесями. В ванне мы видим ту же пару – Габриэль и ее сестру, занятых загадочной пантомимой, с некоторыми, правда, отличиями. Дама слева уже не держит герцогиню за сосок, а лишь указывает на него безымянным пальцем левой руки. Герцогиня же делает такое движение, словно надевает на этот палец кольцо – символ предстоящего бракосочетания. Но вы уже догадались об остальном – между кончиками пальцев в действительности нет никакого кольца.

Я недоверчиво посмотрел на своего друга.

– Это та же картина, говорите вы?

– Она проникнута тем же духом, что и полотно, выставленное в Лувре. Композиция немного другая, но картина, несомненно, принадлежит кисти того же художника.

– А кто художник?

– Он неизвестен, как и автор луврской картины.

– Оба полотна анонимны?

– Да, как оказалось, о картине во Флоренции известно так же мало, как и об ее пандане в Лувре. Правда, новейшая история флорентийской версии документирована гораздо лучше. Ее последним владельцем был не кто иной, как Геринг. Рейхсмаршал через подставное лицо отправил конфискованные во Франции у евреев-коллекционеров картины импрессионистов в Италию, обменяв их на полотна итальянских мастеров. Так он стал обладателем картины.

Я не успел еще переварить эти сведения, а Кошинский, открыв следующий отсек архива своей поразительной памяти, высыпал на меня новый поток имен и дат:

– Картину нашли лишь в 1948 году и сразу же вернули во Флоренцию. Луврская картина вообще впервые упоминается в анекдоте первой половины девятнадцатого века. Картина, судя по описаниям, идентичная луврскому полотну, долгое время висела в здании полицейской префектуры на улице Иерусалим. Говорили, что Луи-Филипп, инспектируя префектуру, увидел картину и, выразив недовольство ее непристойным содержанием, велел закрыть ее занавеской. Когда несколько лет спустя занавеску открыли, обнаружилось, что портрет исчез. Полстолетия спустя он снова нашелся. Точнее сказать, это произошло 29 марта 1897 года в Париже во время распродажи коллекции знаменитого барона Жерома Пишона. Мне думается, что автор рукописи в первый раз увидел картину именно на этом аукционе. Если верить каталогу, полотно досталось некой мадам Гибер де Гестр. Во всяком случае, именно она в 1937 году продала его Лувру, который с тех пор и является владельцем картины.

– Так вы полагаете, что ваш покойный родственник, этот Морштадт, увидел картину и решил написать о ней книгу?

– Я не знаю, хотел он написать книгу или научное исследование. Записи, которые я нашел, представляют собой пеструю смесь текстов. Однако после того, как я увидел картины воочию, до меня постепенно дошло, что в них очаровало старика Морштадта. Я стал изучать рукопись более целенаправленно. Правда, то, что я открыл, привело меня в еще большее замешательство. Я обнаружил другие версии картины. Оказалось, что многие художники того времени и следующих столетий пробовали свои кисти на этом сюжете. Сцена в ванне настолько же окрыляла фантазию живописцев, насколько жалкими оставались наши знания о происхождении и смысле исходного полотна. Я обратился к аукционным каталогам. В 1917 году состоялась распродажа следующей части собрания Пишона. В каталоге этого аукциона я наткнулся на репродукцию еще одной картины, которая к и без того многочисленным загадкам обеих первых картин добавила новые.

На переднем плане, как обычно, были изображены две дамы в ванне. Слева сестра, справа герцогиня, на шее которой теперь красовалось жемчужное ожерелье. Левой рукой она перебирает жемчужины. Таинственные жесты обеих дам на этой картине отсутствуют. Между женскими фигурами на среднем плане мы видим кормилицу с ребенком, а на заднем плане – служанку, ставящую на стол кувшин. В отличие от первых двух картин главные персонажи обозначены большими золотыми буквами. Это было очень интересно, потому что теперь я мог на основании этих обозначений точно установить, кого предполагал изобразить художник. Я умышленно употребляю слово «предполагал», поскольку с известной долей уверенности могу утверждать, что картина была написана спустя какое-то время после смерти Габриэль д'Эстре. Это следует из того факта, что дама слева обозначена как Duchesse de Villars.

– Честно говоря, я ничего не понимаю.

– Смотрите, справа написано: «Герцогиня Габриэль д'Эстре». Слева как будто стоит ее сестра Жюльетт-Ипполит. На картине она обозначена как герцогиня де Виллар. Габриэль умерла в 1599 году. В то время ее сестра не могла быть герцогиней, поскольку Виллар был тогда маркграфством. Виллар стал герцогством лишь в 1627 году.

– Но, может быть, картина была написана при жизни Габриэль, а литеры добавлены позже, после 1627 года?

– Конечно, возможно и такое. Однако это полотно исполнено в совершенно иной манере. Если эти картины поставить рядом, то проданная в 1917 году покажется неуклюжей копией луврского оригинала. Но я уже вижу, что сверх всякой меры потрепал вашу фантазию. Думаю, что те картины, которые я представил вам парой жалких слов, слились в вашем сознании. Но могу вас уверить, что со мной поначалу происходило почти то же самое. Я раскладывал на столе все мои репродукции, но разнообразные и странные различия между версиями начинали накладываться друг на друга, и в результате, глядя на одну картину, я невольно начинал думать и о других. Но если вы думаете, что это конец истории, то я вынужден вас разочаровать.

Кошинский мгновение помолчал, испытывая мое и без того напряженное ожидание, а затем продолжил:

– На третий день, словно по воле злого волшебника, я наткнулся на репродукцию еще одной картины, выставленной в музее Фабра в Монпелье. Это полотно было почти точной копией только что упомянутого, с одной только разницей – чья-то неизвестная рука удалила золотые буквы и стыдливо прикрыла обеих дам прозрачными белыми вуалями. Может быть, в данном случае речь шла о той третьей картине, репродукцию которой я нашел в каталоге аукциона 1917 года? Не переписал ли ее кто-то в угоду жеманным нравам того времени, убрав заодно лишние буквы? В библиотеку меня привели две картины – из Лувра и Флоренции. Покинув библиотеку с репродукциями трех других картин, я не узнал решительно ничего нового об их происхождении и смысле.

– Но не было ли ответа в документах, оставленных вашим родственником?

– Если верить Морштадту, то картина имеет самое непосредственное отношение к загадочной смерти герцогини. Дело выглядит так, словно художник был каким-то образом замешан в заговоре, направленном против Габриэль. Картины, однако, своеобразны и сами по себе. Как бы то ни было, речь идет о дорогостоящей живописи маслом, работа была, несомненно, заказана. Но кто сделал этот заказ? И главное – зачем? Содержание документа не дает полного ответа на эти вопросы. Ясно одно: сама рукопись – это лишь уцелевший фрагмент. Морштадт не закончил свою историю. Несмотря на это, мне иногда казалось, что в конце появится шанс на разгадку. Однако, чтобы судить об этом, вы должны, естественно, познакомиться с началом истории, с художником по имени Виньяк, который приехал в 1598 году в Париж, чтобы стать придворным живописцем, и истории жизни которого было непредсказуемым образом суждено переплестись с судьбой Габриэль д'Эстре.

– Виньяк, говорите вы?

– Да, должно быть, так звали мастера.

Тем временем мы снова приблизились к курортному отелю. Подул легкий ветер, заставивший величественно качаться верхушки елей. От рассказа Кошинского я испытывал сильное внутреннее напряжение, вызванное воспоминаниями о неделях и месяцах, в течение которых своеобразное полотно держало меня под своим обаянием.

– Теперь вы знаете подоплеку, – сказал в заключение Кошинский. – Если хотите, я дам бумаги до завтра. Но должен вас предупредить – в рукописи есть невосполнимые пробелы, без которых невозможно установить целое. Не ждите от нее слишком многого. Естественно, у меня есть теория относительно всей истории, поэтому мне очень интересно ваше мнение. К тому же это ведь и ваша картина, не правда ли?

– Моя картина?

Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал только:

– Я ни разу не видел, чтобы вы с подобным волнением и воодушевлением следили за моими рассказами. Картина вас действительно околдовала.

Околдовала. Да, это было самое подходящее слово. Я прикоснулся к тайне, которая сначала овладела мной, а потом была забыта. И вот она снова дала о себе знать, но на этот раз по-другому – настойчиво, требовательно.

Вечером, вернувшись из бассейна за ключами от номера, я получил от портье плотно набитый конверт.

Поднявшись в номер, я вскрыл его и положил документы на кровать. На обложке со следами холста не было никакого текста. На второй странице я нашел оглавление, составленное Кошинским, и окинул взглядом перечисленные в нем восемнадцать глав. Потом я положил документы на письменный стол и осторожно перелистал несколько страниц внимательно приглядываясь к листам рукописи. Почерк былпоистине замечательным – четким и разборчивым. Черные строчки на пожелтевшей бумаге не носили следов редактуры. Не было никакой корректурной правки и никаких зачеркиваний. Я прочел первый абзац первой главы и почувствовал, что мое сердце начало быстрее биться. Было такое впечатление, словно я наткнулся на вход в потайную комнату. Подталкиваемый беспокойным любопытством, я перевернул несколько страниц и прочел несколько строк из следующей главы. Между частями не было никаких переходов. Как и говорил Кошинский, рукопись представляла собой смесь описаний, писем и протоколов дознания. Дневник художника датирован 1628 годом, а это намного позже событий, о которых сообщалось в первой главе. Что еще сказал Кошинский? В конце истории угадывается перспектива?

Я взял карандаш и протянул руку к кипе почтовой бумаги, лежавшей на комоде рядом с телевизором. Конверт из плотной бумаги все еще лежал на кровати. Я пошарил в нем рукой, но внутри больше ничего не было. Когда я положил конверт на комод, то обнаружил на обратной стороне надпись. На конверте большими печатными буквами, нанесенными черным фломастером, было выведено: КЕЛЬСКАЯ РУКОПИСЬ. Под надписью красовалась буква S, пронзенная стрелой.

Я погасил верхний свет, взял в руки первую часть рукописи, придвинул поближе настольную лампу и начал читать.