Текст книги "ПЗХФЧЩ! (сборник)"

Утром, измученный бессонницей из-за холодного пола и бесконечного бульканья воды в трубах, Просвирин встал и размял затекшие мышцы короткой гимнастикой. Спускаясь по лестнице, дернул ручку двери собственной квартиры, но так, на всякий случай. Дверь икнула запертым замком. Звонить и стучать он не стал.

Все воскресенье Просвирин прошатался по городу. Несколько раз звонил жене, но там никто не брал трубку. Возвращался к квартире, осторожно звонил и дергал ручку двери – безрезультатно. Мелькнула шальная мысль – а не взломать ли дверь? Но Просвирин ее решительно отмел, так как всегда боялся противоправных действий, а тут возьмут и повесят ограбление со взломом. И так уже готовы черт-те в чем обвинить. Да и соседка наверняка стоит сейчас у двери, смотрит в глазок, а может, уже и вызывает милицию. Просвирин потоптался на лестничной клетке, затем быстро сбежал по ступенькам вниз. Вечером в квартире зажегся свет. Просвирин поднялся в очередной раз на родной этаж и тихо постучал в дверь.

– Что, вернулся, душегуб? – раздался голос жены.

– Мы же договаривались насчет вещей, – сказал Просвирин в узкую щель между дверью и стеной.

– Я с тобой вообще ни о чем договариваться не желаю. И потом, на чем ты их перевозить будешь, если ты машину продал?

– Ну, это уж мои проблемы.

– Знаю я твои проблемы. Была сегодня кое-где уже.

– Это где?

– Скоро сам узнаешь. В общем, считаю до трех, потом вызываю милицию.

Просвирин чертыхнулся и стал спускаться по лестнице. Но, выйдя на улицу, понял, что ночевать ему по-прежнему негде. Он развернулся и поднялся на верхнюю лестничную клетку. Пристроился у трубы и долго лежал с открытыми глазами, думая, за что ж его так жизнь-то приложила. Не заметил, как уснул.

Пациентов у Гуляшова в понедельник утром, слава богу, не было (а может, их и вообще никогда не было?), и Алексей без ожидания сразу попал в кабинет на прием.

– А! Здравствуйте, проходи, – мешая «вы» и «ты», радостно поприветствовал Просвирина Гуляшов. – Знал, что придете. Отменил всех пациентов.

– Откуда же вы знали? – удивился учитель.

– Так я же тоже был вчера на сеансе.

– Ну, значит, мне не надо будет ничего объяснять, – вздохнул Алексей и плюхнулся в кожаное кресло напротив стола Гуляшова. Кресло было таким мягким, что он тут же утонул в нем. Возможно, в этом крылся какой-то психологический трюк. Пациент превращался в маленького ребенка, беспомощно барахтающегося в кресле, как в детской коляске, и взирающего на мир снизу вверх.

– Давно это у вас? – спросил Гуляшов, беря в руки карандаш.

– Что?

– Ну вот эта тяга к насилию, скажем так.

– Да нет у меня никакой тяги! – возмутился Просвирин. – И никогда не было. И в моих снах у меня ничего подобного не было.

– Может, были какие-то эпизоды в детстве, которые вы со временем вытеснили или подавил своим сознанием? – вкрадчивым голосом спросил Гуляшов, продолжая отчаянно плутать между «ты» и «вы».

– Знаете, – раздраженный этой вкрадчивостью сказал Просвирин, – если покопаться, то каждый может вспомнить какой-нибудь эпизод. Все мы в детстве видели драки, ссоры, убийства по телевизору и в кино и так далее. И что? Эдак у вас любой потенциальным маньяком может быть.

– Конечно! – радостно воскликнул Гуляшов. – Не только может, но и есть! Но только потенциальный, конечно.

Просвирину стало невыносимо тошно. Ему хотелось, чтобы Гуляшов успокоил его, сказал, что он – не маньяк (а еще лучше, сказал бы об этом всем остальным жителям города), а вместо этого Гуляшов хотел сначала заставить Просвирина сознаться в том, что он – маньяк и убийца, а уж потом помогать ему справиться с этой напастью. Этот вариант категорически не устраивал Просвирина.

– Вы лучше скажите, что мне делать, – сказал он, нетерпеливо перебив рассуждения Гуляшова о природе насилия.

– В каком смысле?

– Куда мне идти? Что делать? Ольга домой не пускает. С ребенком видеться не разрешает. Сегодня вообще собирается мне мои вещи возвращать. На работе в школе та же песня. Нет, вы поймите, я никого не осуждаю. Более того… я их понимаю. Вполне возможно, что я бы поступил на месте директора школы точно так же. Как можно допускать к работе с детьми человека с такими странными признаниями? У меня нет обиды. Но мне-то что делать?

– Ну, надо пройти курс.

– Длинный?

– Скоро только кошки плодятся.

– Родятся, – поправил врача Алексей.

– И это тоже.

– Ну, а по срокам? Хотя бы примерно.

– Алексей! Вы меня удивляете. Это же психиатрия. Это тебе не насморк. Тут таблетками и полосканием горла не отделаешься. Да и гарантий нет. Думаю, месяца три.

– А потом? Потом вы мне дадите справку, что я нормальный?

– Справку я могу вам хоть сейчас и так дать, да что толку-то? Жена поверит, и директор на работу примет?

– Да, это вряд ли… – печально согласился Просвирин. – Что же делать? Слушайте, а может, надо просто сказать, что это был розыгрыш? Шутка. Точно! Надо только найти этого гипнотизера. Пусть он подтвердит!

– Во-первых, где ты его сыщешь? Во-вторых, все же видели, как другие отключались. Были бы вы один, тогда другое дело. Послушайте, не мучь ты себя и остальных. Это очень интересный случай. Я с вас даже денег не возьму. Много, – добавил Гуляшов. – Скидка в полцены.

– Да я себя абсолютно нормально чувствую! А если ваша справка ничего не дает, то какой смысл проходить этот ваш курс?!

– Ну вы же хотите вылечиться!

– Да я здоров!

– Зачем же ты тогда вообще пришел?

Этот простой вопрос поставил Просвирина в тупик. И действительно, а зачем? Он не без труда и как-то агрессивно царапая обшивку, выкарабкался из кресла и, сухо попрощавшись, вышел.

Куда идти, Просвирин не знал. Ноги сами собой понесли безвольное тело учителя в сторону его собственной квартиры, той, которую он сдавал семье молодоженов. «Надо бы позвонить, – думал Просвирин, – предупредить людей». Но звонить не стал, не хотел лишних разговоров. Лучше застать врасплох.

По улице шел, подняв воротник пиджака. Шел быстро. Избегал людных мест. Слава богу, путешествие прошло без эксцессов.

Он поднялся на второй этаж и нажал звонок. По ту сторону двери что-то зашуршало.

– Кто там? – спросил молодой женский голос.

– Э-э-э… Люда, это Алексей.

– А что случилось? – спросила Люда, не торопясь открывать дверь.

Это насторожило Алексея – обычно жильцы распахивали дверь без дополнительных вопросов. Скорее всего, они уже в курсе.

– Вы понимаете, Люда… тут такая неприятная история… я немного поиздержался… у нас ведь выплата семнадцатого?

– А сегодня четырнадцатое, – заметила Люда.

– Ну да. Осталось-то всего пара дней. Я подумал, может, вы можете, ну, как бы немного заранее заплатить за месяц.

Возникла пауза.

– Здравствуйте, Алексей Викторович, – неожиданно вклинился мужской голос.

– Доброе утро, Миша, – вежливо поздоровался Алексей. – Вы понимаете, я…

– Я понял, понял… Вы простите, но раньше семнадцатого мы вряд ли сможем вам помочь…

– Понятно, – вздохнул Просвирин.

– И, наверное, нам придется съехать, – неожиданно закончил предложение мужской голос.

– Почему?

– Видите ли, – замялся Миша. – К нам, то есть к вам все время кто-то ходит. Приезжали с телевидения два раза, с радио, из газеты какой-то. Потом кто-то пытался поджечь дверь… Немного нервная обстановка.

– А что они хотели?

– Ну, с маньяком поговорить, интервью взять…

Просвирин неуклюже рассмеялся.

– Но это все временно, Миша. Пока не разъяснится… не прояснится… Потом все наладится.

– М-да? – хмыкнул Миша.

Вдруг внизу что-то зашуршало, и Просвирин, опустив голову, увидел листок бумаги, выползающий из-под двери на коврик.

– Что это? – спросил он, наклоняясь за листком.

– Это вам повестка из милиции пришла, – сказал Миша и торопливо-испуганно добавил:

– Я не читал.

«Ну, это ты врешь, конечно», – мысленно усмехнулся Просвирин, поднимая листок. Он поднес текст к лицу.

«Уважаемый гр-н Просвирин. Просим явиться завтра, 15 сентября сего года, к 12 часам для дачи показаний в областную прокуратуру к следователю Мартынкину». Ниже стоял адрес прокуратуры и прочие формальности.

Неприятный холодок вскарабкался по позвоночнику Просвирина.

«Вот уже и какой-то труп на меня хотят повесить», – подумал он с тоской. Сунул листок в карман и, попрощавшись с квартиросъемщиками, стал спускаться по лестнице.

Деваться было, впрочем, некуда. Да и делать было нечего. Прокуратура так прокуратура.

– Входите!

Просвирин приоткрыл дверь кабинета Мартынкина и осторожно заглянул внутрь. В кабинете было тесно и накурено. Ощущение тесноты усугубляло огромное количество всевозможной бумаги (папки, документы, листки), разбросанной по всему кабинету. Если бы какой-нибудь художник вознамерился запечатлеть эту обстановку, у него не было бы другого выхода, кроме как назвать картину «Бумажная волокита» или на крайний случай «Канцелярщина», настолько живописным и красноречивым был этот бумажный хаос. В комнате также стояли два рабочих стола. И если бы не запредельная теснота, можно было бы сказать, что они стояли в противоположных концах комнаты, но в данном случае они почти прилегали друг к другу. Один пустовал, за другим сидел молоденький капитан. Он явно вел допрос – прямо перед ним на стуле сидел мужчина лет сорока пяти, приятной внешности, ухоженный и небедно одетый. Он, как и капитан, обернулся на стук и теперь смотрел на Просвирина испуганно-печальными глазами. Видимо, уже боялся любого стука.

– Вам кого, гражданин? – спросил капитан, давя сигарету и выдыхая тонкую струю дыма.

– Мне к товарищу Мартынкину.

– К товарищу майору, – поправил Алексея капитан. – А ваша фамилия как?

– Просвирин.

– А-а… маньяк фадеевский, – безо всякой иронии сказал капитан. – Товарищ майор сейчас придет. Присядьте пока на стул.

И капитан мотнул головой в сторону единственного стула у стены. После чего опустил голову и принялся скрипеть ручкой. Мужчина, которого допрашивали, с интересом посмотрел на Просвирина.

Просвирин пересек кабинет и сел. Третья ночевка у трубы на полу дала о себе знать. Ныла поясница и все тело ломило.

– А вы не в курсе, по какому делу меня вызвали? – спросил он после небольшой паузы, хотя определение его как «фадеевского маньяка» наводило на вполне конкретные мысли.

Капитан проигнорировал вопрос, продолжая что-то писать.

Просвирин понял, что ответа не будет, вздохнул и посмотрел на стену за спиной капитана. Там сидела большая отвратительная муха. Стена была серой. Муха зеленой. Казалось, муха это понимала и, возможно, даже гордилась тем, что не сливается с фоном, а наоборот, выделяется. Она раздвинула крылышки, с удовольствием потерла волосатыми лапками, потопталась на месте (если слово «топтаться» уместно для вертикального положения, в котором находилась муха) и неожиданно рванула к решетке на окне. Там она нелепо стукнулась об стекло и упала на подоконник. С минуту она лежала, жужжа и хлопоча перепончатыми крыльями. Потом очухалась и поползла наверх к открытой форточке.

«Обидно, – подумал Просвирин, глядя на нее. – Какая-то жалкая вонючая муха свободна, а я сижу на стуле, и вроде руками-ногами могу спокойно шевелить, а на самом деле закован, как в кандалы… Может, на мне дело какое висит, а я ни сном ни духом. Вот уже фадеевским маньяком прозвали. Быстро-то как… А капитану этому и дела нет… Уткнулся в свои бумажки, потом пойдет перекурит, вернется, дождется смены и домой поедет… А меня отправят в КПЗ или как оно там у них называется… А муха будет летать на свободе… А я буду сидеть в КПЗ… а сержант будет дома борщ есть… А муха летать… А я сидеть в КПЗ… А сержант…»

Тут мысли Просвирина пошли по замкнутому кругу, как будто были заключенными на прогулке. Он вдруг представил нутро своего черепа в виде тюремного дворика, по которому, заложив руки за спину, уныло ходят кругами мысли в полосатых робах. Как выглядят мысли, Просвирин не знал, но почему-то представил их в виде белых запятых, навроде сперматозоидов. Он также не знал, почему капитан должен есть именно борщ, а не щи, например, или солянку, но ему представлялся почему-то борщ. Наваристый, дымящийся, красный. Красный, как глаза явно невыспавшегося капитана.

В этот момент муха неожиданно передумала ползти к форточке и, жужжа, приземлилась на стол к капитану. Тот равнодушно прихлопнул ее папкой с делом, а затем этой же папкой смахнул сплющенное мушиное тельце на пол. Просвирин посмотрел на допрашиваемого и заметил, как тот вздрогнул и его худое лицо исказила чудовищная судорога, как будто это его прихлопнули серым картоном.

– Гражданин Федулов, – сказал капитан, поднимая глаза на мужчину. – Вы, может, для разнообразия отвлечетесь от своих мыслей и поможете мне с показаниями. Все ж таки второй день с вами беседуем.

– Да, да, – испуганно затараторил Федулов, – конечно. Только я забыл, на чем мы остановились…

– А я вам напомню, – ласково сказал сержант и ладонью разгладил листок в папке. – Вот последний абзац. «Гражданин Федулов раздел гражданина Зильберштерна, связал его бельевой веревкой и поставил на четвереньки. Одновременно он затянул на шее Зильберштерна солдатский ремень…»

– С добровольного согласия последнего, – нервно уточнил Федулов.

– Это мы уже где-то писали, – задумчиво потер ручкой короткостриженый затылок сержант, – ну хорошо, впишем еще раз. Итак… с добровольного согласия последнего. После чего Федулов одной рукой стал затягивать ремень на шее покойного, а другой – вводить в анальное отверстие гражданина Зильберштерна мобильный телефон марки «Самсунг».

– Поставленный на режим вибрации, – вежливо добавил Федулов.

– Поставленный на режим вибрации, – дописал сержант и поднял полные тоски глаза: – Ну и что же было дальше?

– Дальше? – удивился Федулов и заерзал на стуле, как будто сам был поставлен на режим вибрации.

– Ну да. Сколько вот эта вот красота продолжалось?

– Думаю, минут десять. Пока «Спокойной ночи, малыши» шло. Или шла. Или шли, – запутался в глагольной форме Федулов.

– Не понял, – недоуменно оторвался от бумаги сержант. – Что шло?

– «Спокойной ночи, малыши». Ну, передача. Костик сам попросил включить второй канал. Его возбуждали зверюшки в этой передаче. Понимаете, там ведь очень непростой сексуально-ассоциативный ряд. Степашка – это такой латентный гомосексуалист, который втайне мечтает о Хрюше. Хрюша же – мачо. Его больше привлекает Каркуша. Она в некотором роде объект, заменяющий ему влечение к женщине-ведущей…

– Всё, всё, всё! – брезгливо замахал руками сержант, испугавшись, что Федулов может возбудиться от собственного рассказа. – Меня не интересуют половые отношения кукольных зверей. Когда Степашка залезет Хрюше мобильным телефоном в жопу, тогда и поговорим. А пока туда залезли вы. И не Хрюше, а живому человеку. Точнее, уже неживому.

– Но тогда он был еще жив, – нервно уточнил Федулов.

– М-да… Был… Так… Значит, можно утверждать, что Зильберштейн…

– Зильберштерн.

– Ну да. Так… Значит, можно утверждать, что Зильберштерн был еще жив до…

– До девяти часов, – суетливо закончил за него Федулов. – Передача начинается в 20.45.

– Очень хорошо, – удовлетворенно кивнул головой капитан и внес уточнения в показания. – Ну и когда же вы поняли, что Зильберштерн откинул копыта?

Федулов невольно поморщился от грубости этого лексического оборота.

– Когда началась прощальная песня в передаче. Ну, знаете… «В сказке можно покататься на Луне» и так далее?

– Допустим, – уклончиво согласился капитан, хотя уже давно вышел из возраста целевой аудитории «Спокойной ночи, малыши», а собственных детей еще не имел.

– Так вот, когда песня началась, Костя стал кричать: «Умираю!»

– Ага. Значит, Зильберфельд…

– Зильберштерн.

– Тьфу ты, блин! Короче! Он просил вас остановиться, однако вы, вместо того чтобы…

– Да нет же! – в отчаянии взвизгнул Федулов и тут же смутился собственного визга. – Все не так. В садомазохизме существует понятие «стоп-слова».

– Это чё еще такое?

– Поймите, боль всегда присутствует в такого рода э-э-э… сексуальной инверсии. Это нормально. Люди кричат, стонут, умоляют пощадить. Но чтобы различить, когда человек кричит просто так, от удовольствия, потому что вошел в роль, а когда ему действительно плохо, придумывается специальное «стоп-слово», условное слово для прекращения игры. Или какое-то действие. Поэтому, когда Костя начал кричать: «Хватит! Я задыхаюсь!», я не обратил внимания.

– А какое у вас было стоп-слово?

Федулов вдруг уставился куда-то в пространство и пожал плечами:

– Хрюша.

– Хрюша?!

– Ну да, я же говорю – он любил «Спокойной ночи, малыши».

– Так что же он его не произнес?

– Он забыл! Понимаете, – снова заерзал на стуле Федулов, нервно теребя воротник своей розовой рубашки. – Он мне потом крикнул: «Я забыл слово!»

– Так что же вы не остановились, мать вашу?! – разозлился сержант.

– Так я же говорю, – застонал от непонятливости сержанта Федулов, – я думал, это просто часть игры: знаете, ну он изображает, что забыл слово, чтобы еще больше возбудиться.

– Блин! – сплюнул сержант. – Вот все у вас, пидорасов, не как у людей.

Федулов испуганно вжал голову в плечи.

– Ну хорошо, – с досадой сказал капитан, – и что дальше было?

– А дальше он начал хрипеть, видимо, я переборщил с ремнем. А потом как-то обмяк. Я точно помню этот момент, потому что по телевизору как раз запели «за день мы устали очень, скажем всем “спокойной ночи”»…

– И что?

– Ничего, я думал, он кончил – вот и обмяк.

– Тьфу! Пакость какая.

– Я ремень и отпустил. А потом телефон зазвонил.

– Который в жопе у него был?

– Да нет. Там у него был мой телефон. А зазвонил его.

– Мобильный?

– Да нет же! С его мобильного я звонил на свой мобильный, чтобы он вибрировал. А зазвонил его обычный, городской.

– И кто звонил?

– Социальная служба. Спросили, какой канал у нас включен и сколько людей его смотрят.

– А вы?

– Я сказал, что канал «Россия», а смотрят двое. Я же… я же… не знал, что уже только один.

Губы Федулова предательски задрожали, и он разрыдался, громко хлюпая носом.

– Ладно, ладно, – поморщился капитан и пододвинул Федулову свою пачку «Мальборо». – Вот. Покурите.

– Не курю, – замотал головой Федулов, шмыгая носом, – и Костик не курил. Здоровье берёг.

– М-да, – задумчиво потер переносицу капитан, – лучше бы курил.

Федулов тем временем громко высморкался в бумажный платок и успокоился.

– А кроме того, что задыхается, он еще что-то кричал?

– Ну так… Кажется, что-то типа «скоро я», «скоро я».

– Что это значит?

– Ну, в смысле… ну… «скоро я… кончу». Наверное…

– А может, не «скоро я», а «скорая!»? В смысле скорую помощь, мол, вызывай.

Федулов пожал плечами.

– Ладно, Федулов. Давайте вернемся к нашим баранам. Значит, Зильбер…

– …штерн.

– Значит, Зильберштерн обмяк, как вы говорите, а вы в это время поболтали по телефону. Что дальше?

– Я вынул из него свой мобильный, пошел в ванную, помыл телефон, сам умылся… Я ж думал, он просто заснул. Ну а потом… потом вернулся, а он все лежит. Я его начал трясти. Потом вижу, что он не дышит. Ну, тут я понял, что дело плохо. А дальше… дальше я сразу к вам.

– Сразу к нам – это вы здорово выразились, гражданин Федулов, – усмехнулся капитан. – Мы вообще-то вас два дня ловили.

– Ну да, – легко согласился Федулов, – я немного испугался.

– Так немного, что пошли и купили железнодорожный билет аж до Владивостока. И искали бы мы вас сейчас с собаками, если бы не соседка Зильберштейна.

– Зильберштерна.

– Она имела ключи от его квартиры и за деньги раз в неделю убиралась. Она-то и обнаружила труп на следующий день. Вот так-то.

На этих словах Федулов совсем сник.

– А на работе, – продолжил капитан, – вы даже больничный взяли. Только промашка вышла. Зильберштерна и вас видели в тот день в клубе, и как вы вместе уходили. Вот такая загогулина.

– Вы не понимаете, – затараторил вдруг Федулов, – я же интеллигентный человек, я испугался, то да се.

– Значит, в задницы мобильники пихать – тут вы не интеллигентный, а пугаться – тут, значит, обратно интеллигентный.

Федулов не нашел логики в этой громоздкой философеме, но решил не спорить.

– А при каких обстоятельствах и когда вы познакомились с Зильберштерном?

– Да совершенно случайно… Месяца два назад в клубе.

– Это в «Золотом папуасе»?

– Ну да. Он был в подавленном состоянии…

– Почему?

– Не знаю, – пожал плечами Федулов. – Он особо не откровенничал, да, похоже, он вообще ни с кем не откровенничал. Но знаете, когда у вас болит какое-то место, вы невольно давите на него, проверяя – ага, вот здесь болит. Потом отпускаете и смотрите – слабее болит или нет. То есть намеренно делаете себе больнее.

– У него болела задница? – неуверенно спросил капитан.

– Господи! Ну при чем тут задница?! Я же образно. У него, может, душа болела.

– А у вас?

– Что?

– Ну, а у вас что-то болело?

– Не знаю, – растерянно пожал плечами Федулов.

– «Не знаю», «не знаю», – передразнил его капитан. – А еще интеллигентный человек. Что вы вообще знаете?!

Вместо ответа Федулов заерзал на стуле с таким ожесточением, как будто хотел втереться в него и исчезнуть.

Сержант устало потер переносицу. Потом выдохнул, откинулся на спинку стула и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. В эту секунду дверь отворилась и вошел майор Мартынкин. Просвирин, который до этого с большим интересом слушал историю убийства какого-то Зильберштерна, быстро переключил свое внимание на вошедшего. То, что это был Мартынкин, он понял сразу: следователь был в соответствии с фамилией похож на мартышку – у него были большие оттопыренные уши и нос плюшкой.

– Здравствуйте, – кивнул он Просвирину и сел за стол. – Вы ко мне?

– Да, собственно… я – Просвирин. Вот.

Алексей протянул свою повестку.

– Ясно, – сказал Мартынкин, не глядя на листок.

Просвирин, не зная, что делать с повесткой, положил ее на стол.

– Ну и денек, – сказал Мартынкин, уткнувшись в бумаги. – Сплошные трупы. Да, Андрюх?

Капитан за соседним столом, услышав свое имя, кивнул. После чего перевернул лист с показаниями и протянул Федулову ручку.

– Прочитайте. И здесь, где «с моих слов записано верно», подпись поставьте.

Федулов приподнялся, как будто отлип от стула, и, не читая, поставил подпись.

– Куда теперь? – спросил он тихо.

– В Египет на экскурсию, – ответил почему-то за капитана Мартынкин.

– Не понял, – удивился Федулов, переводя взгляд с капитана на майора и обратно.

– А что непонятного-то? – продолжил Мартынкин, не поднимая головы. – За убийство у нас полагается бесплатный тур в Египет за счет убитого.

– Товарищ майор шутит, – сжалился над Федуловым капитан. – А вы, блядь, совсем разум потеряли со своими мобильными в заднице.

И громко крикнул:

– Дежурный!

Едва Федулова увели, капитан встал, оправил китель и снова сел, уткнувшись в бумаги.

– Ну что, товарищ Просвирин? – поднял глаза на Алексея Мартынкин. – Дело-то нехорошее вырисовывается.

– А что случилось-то? – спросил Просвирин, чувствуя, как роль обвиняемого Федулова, словно незримая мантия, опускается на его плечи.

– Один труп в лесополосе. Другой – в речке.

– Ну и при чем тут я?

Мартынкин выдержал долгую паузу, в течение которой усердно сверлил глазами Просвирина. Просвирин выдержал этот взгляд, хотя и не без труда.

– Да, может, и ни при чем, – сказал Мартынкин и, видимо, устав буравить Алексея, отвел глаза. – Но мы должны все проверить. Вы же не будете отрицать свое признание во время гипнотического сеанса?

– Да дался вам этот сеанс! – воскликнул с досады Просвирин.

– Дался, – успокоил его Мартынкин. – Дался. Начнем с трупа в речке. Убитый – гражданин Кубарев. Знаете такого?

– Первый раз слышу.

– Ну, это понятно. Убит он был полгода назад, шестнадцатого апреля, тупым предметом по голове.

– Откуда такая точность?

– А он семнадцатого апреля должен был быть на дне рождения у жены. Не появился. А в кармане у него был мобильный, на который шестнадцатого апреля поступили деньги. Там же была квитанция об оплате. Версия с ограблением, раз мобильный не взяли, отпадает. Убит, кстати, довольно изощренно. Ему уши отрезали. И тут хошь не хошь, а вспоминается ваша пламенная речь на сеансе.

На этих словах капитан за соседним столом то ли хмыкнул, то ли хихикнул. Просвирин невольно обернулся на него, затем снова повернулся к Мартынкину. Тот тем временем взял в руки ручку и занес ее над чистым листом бумаги.

– Иными словами, что вы делали шестнадцатого апреля сего года?

– Я? – растерялся Просвирин. – Да как же я могу помнить? Это вообще какой день недели был?

– Среда.

– Так, наверное, в школе был.

– Записываю, – сказал Мартынкин и стал писать. – Был в школе.

Закончив, поднял глаза.

– Незадачка. В этот день школа была закрыта на карантин из-за свиного гриппа, а вы, выходит, несмотря на отсутствие учеников, все-таки в нее пошли.

Капитан за соседним столом снова хмыкнул.

– Да я просто не помню, – растерялся Просвирин. – Вот вы сказали, и я вспомнил.

– А еще что вспомните? – ехидно спросил Мартынкин. – Может, Кубарева?

– Кубарева не вспомню, – упрямо сказал Просвирин.

– Ну а где ж вы все-таки были?

Просвирин уставился на стену и стал шевелить губами, вспоминая, но ничего не вспомнил.

– Наверное, дома, – пожал он плечами.

– Записываю, – снова как-то угрожающе произнес Мартынкин. – Был дома.

Написал и поднял глаза.

– А вот жена утверждает, что вас в тот день дома не было.

– А она что… уже давала показания, что ли? – растерялся Просвирин.

– Вчера. Ну, так как?

– Тогда я не помню.

– Путаетесь, ох, путаетесь, – покачал головой Мартынкин.

– Да четвертак ему вкатать, и дело с концом, – равнодушно сказал капитан, не поднимая головы.

– Да что «путаюсь»?! – закричал Просвирин майору. – Я вас сейчас спрошу, что вы делали шестнадцатого апреля, вы что, вспомните?

– Конечно, – удивился майор. Он вытащил ящик стола, достал какую-то тетрадку и перелистал ее.

– Вот, – сказал он, найдя нужную запись. – 12.00 – совещание у товарища полковника, 15.00 – обед, 16.00 – допрос обвиняемого Дудко.

Просвирин застыл, хлопая ресницами. Потом опомнился.

– Ну не у всех же есть такие дневники.

– И очень плохо, – сказал майор, убирая тетрадь. – Было бы только легче, если б каждый имел такой дневничок.

– Подождите, но моя жена могла что-то перепутать. И потом, с чего вы вдруг верите ей? Она же заинтересованное лицо или как там это у вас называется.

– Заинтересованное лицо заинтересовано в выгораживании. А здесь все наоборот.

– Так, может, она заинтересована как раз не в выгораживании.

– С чего бы? – насторожился майор.

Просвирин подумал, что объяснить это будет как-то сложно. Не врать же, что она мстит за супружескую измену или еще что-то. Начнешь врать, потом совсем запутаешься.

– Ну ладно, – почти добродушно улыбнулся Мартынкин после паузы. – С первым трупом у вас легкие провалы в памяти. Бывает. А как насчет грибника в лесополосе?

– Какого грибника?

– Труп которого мы позавчера нашли. Свеженький жмурик-то.

– А при чем тут я?

– Не скажите, – покачал головой Мартынкин. – Его ведь тоже как-то убили странно – горло перерезали. Садизмом опять же попахивает. То, что вы два дня назад ночью делали, я надеюсь, вы помните?

– Это помню, – неуверенно сказал Просвирин.

– И что?

– Я спал.

– Так и записать?

– Так и запишите. Я вообще по ночам, знаете ли, сплю.

– А вот ваша жена утверждает, что с двенадцатого на тринадцатое сентября вы не ночевали дома.

– Так она меня сама не пустила! Конечно!

– А почему не пустила?

– Да все из-за этого сеанса дурацкого!

– И где же вы спали?

– На лестничной клетке, у выхода на крышу. У трубы.

– И кто это может подтвердить?

– Кроме трубы, никто, – хмуро ответил Просвирин. – Вряд ли кто-то ходил ночью на крышу.

– М-да, – вздохнул Мартынкин. – А ведь именно в эту ночь и был убит грибник Трошин. Слушайте, ну вы прямо белый и пушистый, с какой стороны ни погляди.

– Нет, ну почему же? – смутился Просвирин. – У меня есть вредные привычки.

– Людям, например, горло перерезать, – хмыкнул капитан.

«Тебе бы я точно перерезал», – со злостью подумал Просвирин, которого начали раздражать эти реплики со стороны.

– А чего ж вас тогда из школы уволили, раз вы такой белый и пушистый? – спросил Мартынкин и, заметив растерянность Просвирина, добавил: – Звонили, звонили мы вашему директору. Характеристику хотели получить. А нам: «А такой у нас, слава богу, не работает уже». Кстати, характеристика-то так себе, на троечку. Послушайте.

Он снова достал какую-то бумажку.

– Как-то они быстро ее прислали, – засомневался Просвирин.

– Директор по почте электронной прислал. Технический прогресс. И вот, что он пишет. Скрытный, молчаливый, сдержанный, с учениками держит себя подчеркнуто корректно, с педагогическим составом соблюдает подозрительно вежливую дистанцию. В прошлом году грозил шестикласснику Симоненко, что убьет того.

– Да ну послушайте! – возмутился Просвирин. – Он меня достал, этот Симоненко. Я ему это просто так сказал. Ну, как обычно…

– Обычно такое не говорят, – сухо заметил Мартынкин.

В этот момент в кабинет быстрой походкой вошел лысоватый мужчина лет пятидесяти, похожий на колобка. Он быстро пожал руку майору, потом почему-то Просвирину, потом подошел к капитану.

– Привет, – сказал мужчина, кладя на стол капитану серую папку.

– А-а, медэкспертиза, привет, – сказал капитан. – Да я бы сам заехал.

– Я дочку из школы забирал, вот решил заключение закинуть.

– Ну и что там?

– Держись за стул, капитан. Или стол. Или стену. Посмотрел я труп твоего Зильберштерна, но, каюсь, с похмелья был, особо разбираться не стал, а тут ко мне стажера прислали. Он труп заново осмотрел, так скать, свежим стажерским взглядом. Если, конечно, в нашей работе уместно слово «свежесть». Ха-ха!

– Кончай ржать. Дело говори.

– В крови твоего Зильберштерна убойная доза алкоголя. Но это не главное, главное, что по ходу водка, которую он пил, была сплошь альдегиды, эфиры и сивушные масла.

– Это что?

– Это отрава, а не водка.

– Саленко, ты там трупы часом не перепутал, как в прошлый раз? У меня уду-ше-ни-е. Сам же говорил: странгуляционная полоса, пена, цвет лица… Зильбер-мать-его-штерн!

– Ты меня не обижай, капитан! В прошлый раз я двух таджиков перепутал! А сейчас у меня в морге хохол с пищевым отравлением и обрезанный еврей. Нет, если ты мне скажешь, что хохлы теперь обрезанные ходят, а жиды сало едят, то…

– Ну ладно, ладно, – перебил его капитан. – Так что, квалифицируем как самоубийство?

– Тебе решать. Нет, если, конечно, сам хочешь с обвиняемым поразвлечься, держи его дальше в КПЗ.

– Иди в жопу, – беззлобно огрызнулся капитан.

– Ха-ха, ладно. Заключение я тебе отдал. Побежал. У меня сейчас двух жмуриков-гастарбайтеров привезли – крысу сварили на обед, думали, такса.

Паталогоанатом махнул рукой, кивнул майору и убежал.

– Ну не везет так не везет, – стал сокрушаться капитан. – Какое убийство было, а? Картинка! Главное, блин, раскрыли, нашли, взяли, раскололи. А покойник просто водкой траванулся. Тьфу!