Текст книги "ПЗХФЧЩ! (сборник)"

– Где мне выходить? – спросил я у своего соседа-одессита.

– А вам куда?

– Для начала хорошо бы вернуться к вокзалу.

– Ясно, – меланхолично ответил сосед с легким одесским акцентом. – Скоро слева потянется длинный забор. Это кладбище. Как будет кладбище, значит, вам тоже скоро выходить.

Ответ мне понравился, хотя сосед, кажется, и не думал шутить.

Закинув вещи в гостиницу, я тут же отправился на поиски моря. Море мне было нужно как вещественное доказательство того, что я в Одессе, а не где-то еще. Дома, люди, вывески на украинском – все это казалось мне малоубедительным аргументом.

Я купил карту и пошел к морю. Шел я довольно долго. На карте все выглядело гораздо ближе. После Москвы я был уверен, что карты остальных городов приближаются к масштабу один к одному. Через какое-то время я начал сомневаться, что иду к морю, а не от него – уж больно долго я шел. Но по карте все было верно. Тогда я решил подстраховаться советами местных жителей.

– Мне сказали, что тут есть море, – говорил я случайным прохожим тем же роботообразным голосом, что и бабулька на платформе. – Где оно?

Не знаю, почему я задавал вопрос в такой нарочито тупой форме. Вероятно, мне хотелось подчеркнуть свою чужеродность. Когда вокруг тебя все чужое, ты уже заранее настроен на некоторое недопонимание. В моем случае оно как бы оправдывало то глобальное недопонимание, что сложилось у меня с миром. И было не так болезненно.

Мой идиотский вопрос встречали с неизменной улыбкой и махали куда-то в сторону стремительно темнеющего неба, иногда со словами вроде «Да вон там свернете, и будет море». Я следовал этой отмашке, но море, казалось, убегало от меня. Прошел час, и у меня стали побаливать ступни ног. В голове унылым рефреном крутилась строчка из песни: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону», которую я мысленно переделал на «он шел на Одессу, а вышел к хер знает». Наконец стемнело окончательно. Я по-прежнему мужественно преодолевал подъемы и спуски, нырял в переулки и пересекал парки, но не чувствовал никаких признаков приближения моря. Каждая финишная прямая выводила меня на новый круг. Когда же я в очередной раз спустился по каким-то плохо освещенным ступенькам и попал в парк, мое терпение лопнуло. Но что делать с лопнувшим терпением, я не знал. Оказалось, это довольно бесполезная вещь. Вроде дырявого надувного шарика. Мимо шли какие-то туристы, влюбленные парочки, и все были довольны. Один я был недоволен.

Я уже собрался поворачивать обратно к гостинице, как неожиданно увидел трех девиц, сидящих на лавочке и пьющих пиво в лишенной всякого освещения ночной аллее. Темно было так, что я даже не мог толком рассмотреть их лиц. Я подошел и тупо повторил свой вопрос про море, но уже безо всякой надежды.

– Так вон оно, – сказали они и посмотрели куда-то мне за спину. Я обернулся, но ничего не увидел. Только темноту. И что-то мерцавшее посреди этого черного пейзажа. Возможно, корабль или маяк. Хотя с таким же успехом это мог бы быть трактор посреди поля. Я кисло сказал что-то вроде «ясно».

– Москвич? – спросила одна, не глядя на меня.

– Ага, – кивнул я.

– Врешь, наверное.

– Почему? – удивился я.

– Да тут кого ни спросишь, все типа москвичи, а потом – ни фига не москвичи.

– Могу больше «акать» и растягивать гласные, – сказал я, словно был дрессированным попугаем, нанимающимся в цирк.

– Да и так слышно, что москвич, – сказала вторая.

У всех троих был легкий одесский акцент, поэтому я даже не стал спрашивать их, местные ли они, – и так было ясно.

– Купи себе пиво, садись с нами, – сказала вдруг молчавшая до этого третья.

Я сказал, что посидеть готов, но пиво не люблю. Тут они все сказали, что тоже пиво не любят. Это вступало в некоторое противоречие с пивными банками, которые они держали в своих руках, но я не стал спорить.

– Ты один, что ли, приехал? – спросила первая совершенно равнодушно.

– Ну да, – кивнул я.

– Неженатый, что ли?

– Неженатый.

– Врешь, наверное.

– Да нет, правда. У меня и кольца нет.

В качестве доказательства я почему-то покрутил обеими руками. Повисла неприятная пауза. Чтобы поддержать угасающую беседу, я сказал, что у меня сегодня день рождения.

– Серьезно? – оживилась вторая.

– Куда уж серьезнее.

– Врешь, наверное, – снова сказала первая все так же равнодушно, словно уже устала уличать меня во лжи.

– Зачем мне врать? – уже несколько раздраженно переспросил я. – Могу паспорт показать.

Она отмахнулась, словно даже мой паспорт не вызывал в ней доверия.

– Что скажешь за то, чтобы отметить твой день рождения? – сказала вторая.

– Хорошая мысль, – сказал я, не сразу разобравшись в классическом одесском предлоге «за».

– Тогда пошли в ресторан. Тут недалеко.

Они все, как по команде, встали и двинулись вглубь аллеи. Я мысленно пересчитал имеющиеся у меня в наличии гривны, пытаясь сообразить, хватит ли мне их на четверых. «Да и хер с деньгами, – подумал я. – День рождения все-таки. Там разберемся».

Я еще раз глянул на черное пространство, нагло именующееся морем, и пошел следом за девицами. Легкость, с которой они согласились куда-то пойти, меня слегка удивила – после Москвы я мучительно выдавливал из себя въевшееся недоверие к любой форме дружелюбия. Дальнейшее я помню смутно, но вовсе не по причине опьянения. Просто беседа была самая обычная: о том, о сем, о мелочах.

Помню, что одна девица сказала, что ненавидит имя Сергей и по ее глубокому убеждению все Сергеи – ничтожества и мудаки. После чего она вскинула глаза на стоявшего рядом официанта.

– Вот тебя как зовут?

– Сергей, – ответил тот, нисколько не обидевшись.

Помню, как они сказали, что только что сами вернулись из Москвы.

– Что видели? – спросил я из вежливости.

– Ничего, – честно ответили они. – У нас был семинар по маркетингу, а в последний день мы по магазинам ходили.

Обвинять их в нелюбопытстве было бы ханжеством: я знал, что и сам в Одессе вряд ли пойду по музеям – не то настроение.

Потом они засобирались по домам. Вдоль набережной курсировал бесплатный автобус, подбиравший поздних посетителей ресторанов и кафе. Его они обсуждали почему-то особенно бурно.

– А ты спросила за автобус?

– Официант сам спросит за автобус!

– Официант за автобус не спросит, если ты сама за него не спросишь!

Когда я робко заметил, что в России не говорят «за», они все очень удивились.

– Вообще не говорят?

– Нет, ну, говорят… допустим… «за что-то заплатить» или «за дверью», но не «спроси за автобус».

– А как же говорят? – спросили они, потрясенные убогостью российской лексики.

– Насчет или об. «Узнай насчет автобуса», например.

Они пожали плечами и хмыкнули. Кажется, я их не убедил.

Потом я оплатил более чем скромный по московским меркам счет и следом за девицами впрыгнул в подошедший автобус. Через пару минут мы вылезли на автостоянке, где была припаркована машина одной из девиц. Они меня добросили до гостиницы. Я поблагодарил за компанию и попрощался. Кажется, впервые за много лет я отметил свой день рождения. И что еще более ценно, отметил его с незнакомыми людьми, которых я видел в первый и последний раз в своей жизни. Я не запомнил их имен, они наверняка не запомнили моего. Я даже не стал брать ничьих телефонов. Я за чистоту жанра.

На часах шесть вечера. Поезд на Москву завтра в десять. Я сижу в номере самой дешевой гостиницы Одессы, ем арбуз и мысленно подсчитываю, сколько часов осталось до отъезда. Подсчитал. Ровно шестнадцать. Не густо. Я шумно втягиваю носом воздух и неприлично чавкаю. Сахарная лохматая мякоть тает во рту, обжигая зубы нестерпимым холодом – арбуз долго пролежал в гостиничном холодильнике, где поросшая снежным мхом морозилка, за неимением дверцы, морозит без разбора все, что находится внутри.

Мой номер состоит из крохотной комнаты (кровать, холодильник, телевизор) и еще более крохотной ванной. Душевая кабинка упирается своим единственным свободным углом в стояк унитаза, находящегося у самой двери, которая в целях экономии места не открывается, а отодвигается на шарнирах. Таким образом, сидящий на толчке должен либо широко расставлять ноги, либо ставить их прямо на пол душевой. Первый вариант удобнее. Наклонившись всем телом над пластиковым полом душевой кабинки, я кусаю липкую мякоть и позволяю сладкому арбузному соку стекать с моего ощетинившегося подбородка прямо в душ. Туда же я сплевываю и черные косточки. Их можно будет потом собрать руками. А красные пятна сока просто смыть. До этого я пытался есть арбуз, сидя на кровати и разложив на полу полиэтиленовый пакет, но все текло и сплевывалось мимо. Пришлось перейти в туалет.

Я ем арбуз сосредоточенно, почти серьезно. Можно сказать, я полностью погружен в процесс. Да и в арбуз тоже. Но краем уха я невольно слушаю работающий телевизор. Там идут новости. События в мире и все такое. Мир, правда, крутится вокруг Украины или, точнее, внутри Украины (новости, видимо, местные), но в данный момент я и сам на Украине – так что в некотором роде он крутится и вокруг меня. Я не против. Я довольно эгоцентричен. Об этом мне говорили все мои девушки. Интересно, как их такое мнение соотносится с тем, что десять дней назад у меня был день рождения и из всех моих бывших поздравили только трое. Последняя бывшая не поздравила из принципа. А может, забыла. А может, и то и то одновременно – забыть можно тоже из принципа. Мы расстались, как это обычно у меня бывает, со скандалом и оскорблениями. В смысле, я нахамил, нагрубил, потом, конечно, извинился, но впустую – она даже не ответила – хочет побыстрее от меня избавиться. Я ее понимаю. Я сам хочу побыстрее от себя избавиться. Но мне по известным причинам это сделать гораздо труднее. Тем более что три другие девушки мне позвонили и напомнили о моем существовании. Вообще, три, думаю я, капая арбузным соком, это не так уж и плохо. В процентном соотношении. Хотя все три имели полное моральное право вместо поздравлений прислать мне что-нибудь типа «гори в аду, сука!». Но поздравили. Может, и последняя когда-нибудь остынет и поздравит. Мне плевать на поздравления – я не праздную свой день рождения. Искренне не понимаю, в чем тут радость. Но именно в этот раз мне важно было знать, что я еще живой. Допускаю, что все мои бывшие предпочли бы, чтобы я сдох. Тогда бы они смогли думать обо мне спокойно, может быть, даже с легкой грустью. Они бы даже ходили на мою могилу и клали бы цветы. Впрочем, не все. Некоторые просто обиделись. Я их понимаю. Я довольно много врал. Чаще это был простой обман запутавшегося в отношениях, как муха в паутине, человека. Было и так, что я встречался сразу с тремя одновременно. Точнее, одна осталась дома, а сам я уехал на кинофестиваль, где умудрился закрутить «курортный роман» сразу с двумя коллегами по работе. Причем обеих звали Анями. Одна была блондинка, другая – брюнетка. Сам не знаю, зачем мне это понадобилось. Ах, море, пляж… Хотя нет, знаю. Мне хотелось этой путаницы, этого вранья, этого бесконечного чувства вины, ощущения приближающегося разоблачения и конца. В этом было какое-то жизнебиение. Мазохизм? Пожалуй. Но ведь без боли невозможно понять счастье отсутствия боли. Я запутывал свою жизнь, чтобы потом можно было крикнуть: «Смотрите все! Сейчас будет пиздец!» И он был. Наступал, в смысле. Я не очень-то верю в любовь и отношения. Я знаю, что любые отношения и любая любовь рано или поздно закончатся. Но само ожидание мучительно. Так мучительно, что у меня сводит сердце и немеет грудь от этого надвигающегося кошмара. Что поделать. Я не умею наслаждаться настоящим моментом. Я во всем вижу грядущие страдания. И я ускоряю и притягиваю их, как перепуганный ребенок натягивает ночью на голову одеяло, хотя прекрасно знает, что под одеялом воображение только еще больше распускается и пугает. Быстрее, быстрее! Давайте уже покончим с этим ужасом! Давайте сами устроим ужас, чтобы только не жить в его предвкушении! Я говорю девушке «прощай», лишь бы успеть опередить ее. Успеваю. Потом начинаются страдания.

Я пережидаю, пока сведенные от арбузного холода зубы отпустит, и в возникшей тишине слышу голос диктора из телевизора: где-то в Харькове погибли трое рабочих. Они пришли осматривать коллектор с канализационными отходами. Как это водится, пришли без противогазов и игнорируя технику безопасности. Сначала полез первый. Он вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал и умер. Прямо там, на дне коллектора. Увидев, что напарник упал, на помощь к нему бросился второй рабочий. Он спустился, вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал рядом с первым и тоже умер. Заметив, что и второй лежит без сознания, к ним на помощь полез третий рабочий. Он тоже спустился, тоже вдохнул смертельную порцию испарений, тоже потерял сознание, тоже упал и тоже умер. Мне жаль рабочих. Смерть есть смерть. Тем более, в столь малоприятных антисанитарных условиях. Но я искренне поражаюсь той покорности, с которой вся бригада друг за дружкой спускалась на дно коллектора, чтобы принять смертельную дозу испарений. Я еще могу понять спонтанное желание второго рабочего спасти первого, но логику третьего рабочего я постичь не могу. В этом есть что-то хармсовское. Я представляю себе, что бы было, если бы чинить коллектор приехали не три, а двадцать три человека. Вероятно, все они, подобно детям из сказки о гамельнском крысолове, спустились бы друг за дружкой, словно загипнотизированные смертью предыдущего. Как знать, как бы повел себя я, окажись я там. Допускаю, что я бы тоже полез в харьковскую канализацию. Я не помню себя до рождения, но вполне вероятно, что жизнь – это некий канализационный люк, в который бесконечной чередой лезут новые люди. Им кажется, что они могут что-то изменить, что-то починить, кого-то спасти, сделать доброе дело и все такое. То есть у них есть некая цель. Жизненная миссия. На самом деле они просто получают смертельную дозу фекальных испарений и умирают. Как так случилось, что я оказался среди них? Вопрос не ко мне.

Я сплевываю очередную косточку и вытираю тыльной стороной ладони липкие губы. Весь пол душевой усеян черными арбузными семенами. На белом фоне они похожи на полчища тараканов, выползших из какого-то голливудского ужастика. Они не двигаются, словно замерли в ожидании сигнала к предстоящей атаке. Кажется, еще секунда, и они засуетятся, забегают, зашуршат своими черными тельцами. Я кидаю обглоданную арбузную корку в мусорную корзину под раковиной и беру новый ломоть. Мой желудок переполнен. Надо срочно рыгнуть. Я издаю нечеловеческое «р-р-р-р» и чувствую облегчение. Ненужный воздух вышел – есть место для продолжения банкета. Я ломаю обмороженными губами верхушку очередного арбузного айсберга.

Удивительно, 99,9 процента людей приходят в этот мир, чтобы исчезнуть, как будто их и не было. Но почему-то это их не волнует. Эти девяносто девять процентов прыгают, совокупляются, едят, спят и радуются жизни. А если грустят, то недолго, да и то вовсе не по причине собственной никчемности. Почему? Почему это не бесит никого так, как меня? Я что, урод? Меня уронили в детстве? Мне рассказывали не те сказки? Когда мне было четырнадцать лет, я решил, что в тридцать пять лет застрелюсь. Это нормально. Кому из подростков не казалось, что в тридцать пять лет жизнь заканчивается? Но лишь я один методично отсчитывал каждый год, сколько мне осталось до отведенного самим мной предела. Потом стукнуло тридцать пять. Застрелиться не удалось, но что-то внутри щелкнуло, перегорело и погасло. Теперь я труп. Я запрограммировал себя на это умирание и теперь терпеливо жду, когда за душой отправится тело. Тело хнычет, капризничает, привередничает. Оно не хочет умирать. Оно хочет есть, спать и трахаться. Его программировал кто-то другой. И на другой срок. Оно не понимает, что оно давно пусто. Оно бегает, как петух с отрезанной башкой, и уверено, что это все еще жизнь.

Я пытаюсь доесть последний кусок арбуза, но он уже не лезет в горло. Только сейчас сквозь шелест работающего телевизора я слышу странные звуки за стеной. Стены здесь практически из картона. Слышимость такая, что слышен писк приходящих на телефоны соседей СМС. Дыдымс! Что это? Что-то шмякнулось об стену. Потом с шуршанием сползло. Детский кашель. Потом капризный женский голос: «Мне больно!» Мужской неразборчивый голос. Потом снова шлепок об стену. И снова шуршание сползающего чего-то. Снова детский кашель. Ощущение, что кого-то с завидным упорством швыряют об стену. Дыдымс! И снова женский голос: «Не надо!» Я держу в руках капающий арбуз и прислушиваюсь. Если там трахаются (допустим, стоя у стены), то при чем тут детский кашель? (Не на глазах же у ребенка!) Кроме того, шлепки о стену происходят с интервалом в десять-пятнадцать секунд – так медленно не трахаются даже черепахи. Наконец, в наступившей тишине слышен серьезный и внятный мужской голос: «Это уже не смешно. Я сломал палец». Женское неразборчивое бормотание. Я рад, что он сломал себе палец. Жаль, не голову. Но через минуту слышен очередной шлепок об стену и снова то же сползающее шуршание. Блядь! Чем они там занимаются? Ужасно хочется пойти, постучаться и вежливо спросить: «А что вы тут делаете?» В принципе, сексуальными играми в этом отеле никого не удивишь. Это порнушный отель. Так мне сказали в первый день, когда я приехал в Одессу. Сюда приходят потрахаться. Туристы приводят блядей. Местные мачо – приехавших туристок. Здесь даже можно снять комнату на два часа. Реклама отеля развешена по всему городу – «Негде уединиться? (как бы подмигивает плакат и тут же услужливо подсказывает название отеля и предлагает решение) 75 гривен за два часа!» Здесь не спрашивают документов. Здесь даже есть бесплатный порноканал в телевизоре. Я слышал, как девушка на ресепшене раздраженно отвечала кому-то по телефону: «У нас сотни лиц в день перед глазами проходят. Я не могу всех запомнить. Да нет у нас видеонаблюдения! Мы не лезем в частную жизнь. Люди платят, снимают комнату и уходят!» Видимо, звонила ревнивая супруга – искала своего благоверного. Бдыщь! Я снова вздрагиваю. Опять швыряют что-то. Кажется, я лишний даже в своем собственном номере. Я вынужден выслушивать эти удары об стену, женский капризный голос, мужское бормотание и странный детский кашель. После арбуза мне хочется курить. Но курить здесь негде. В моем номере даже нет окон. «Нет окон?» – спросила Е., когда я ей рассказал о своем отеле. «Да и с дверьми, прямо скажем, напряженка», – ответил я. Это правда. Дверь маленькая и плохо запирается. Но с окнами совсем беда. Вообще-то меня устраивает отсутствие окон – солнце не бьет по утрам в глаза. Можно пить всю ночь в каком-нибудь баре, а потом дрыхнуть полдня, как будто все еще ночь. Но курить без окон тяжело. Интересно, что в противопожарной инструкции, висящей на двери, написано: «Если вы видите снаружи дым, не открывайте окно. Если дыма нет, откройте окно и вывесите наружу простыню или одеяло. ЗОВИТЕ НА ПОМОЩЬ». (Последняя фраза именно такими орущими заглавными буквами.) К сожалению, в номере, где нет окон, довольно трудно следовать совету открыть окно. Мне кажется, это моя главная беда. Я ощущаю себя человеком, которого запихнули в этот мир, забыв вручить инструкцию по применению подаренной жизни. Или еще хуже: дали инструкцию, но не ту. То есть все люди как люди – шагнули в мир, крепко сжимая в своих розовых морщинистых кулачках памятку с названием «Как надо жить», а я один ввалился с мятой инструкцией от холодильника или пылесоса. И куда теперь жаловаться? В какие инстанции писать? Да и не хочу я жаловаться. Я хочу увидеть Е. Она снимает комнату всего в получасе ходьбы от меня. Но сегодня утром она села в поезд и уехала обратно в Москву. Мы с ней существуем с опозданием в день. Как люди на разных полушариях планеты. Я достаю сигарету и, послав к черту все сигнализации мира, закуриваю. От Е. мысли сами собой перескакивают к П. Она – моя последняя бывшая. Я думаю, что сейчас она, наверное, трахается со своим новым ухажером. В груди что-то сжимается и на секунду становится тяжело дышать. Надо же… Я был ее первым мужчиной. По иронии судьбы я же был и третьим. Вторым вклинился какой-то тип, к которому она ушла, чтобы затем вернуться ко мне. Можно сказать, я получил золотую и бронзовую медали. Кстати, еще неизвестно, какая из них более ценная.

Я думаю о том, с кем она сейчас. Я мысленно представляю всех ее друзей в постели с ней. Л., С., И… Дойдя до И., мое воображение встает в ступор. Он толстый, и у него лицо идиота. Мне приходится почти изнасиловать свою фантазию, чтобы представить его на ней. Когда мне это наконец удается, я чувствую, что съеденный арбуз внутри меня, разложившийся и разжеванный, как будто бы снова собирается в единое целое, чтобы, распухнув, выйти через рот, разорвав меня на части. Я делаю глубокий вдох-выдох, держа в дрожащей руке сигарету. Я достаю из мусорного ведра арбузную корку и вдавливаю в нее бычок сигареты. Войдя в розовую мякоть, он шипит и тухнет. Этот фрейдистский образ снова будоражит мою память.

Бляха-муха! Как этому второму (а теперь и четвертому) удалось так быстро затащить ее в постель? Я бился над этим полгода. Они даже и не подозревают, что когда-то она боялась смотреть на мужской член. Стеснялась. Просила выключать свет и не ходить голым. Я построил Рим, я отдал его варварам. Ликуйте, смерды. Спокойно. Вдох-выдох.

Все мои мысли – полная ерунда. Никто никому ничего не должен. Мы приходим одни в этот мир, одни уходим. Какие уж тут долги. Но с другой стороны, если вдуматься, не очень-то приятно жить в мире, где каждый считает, что никому ничего не должен. Я в таком мире не хочу жить. Я встаю и собираю склизкие арбузные семечки. Я за чистоту.

С Е. мы пересеклись на второй день после моего приезда. Я не стал ей писать, что я в Одессе, – в Москве мы виделись раза четыре. Не шибко много, чтобы требовать совместный отпуск. А потому я написал ей СМС игриво-невнятного содержания: «А в Одессе неплохая погода». Что-то вроде знаменитого «над всей Испанией безоблачное небо». Мне показалось, что это неплохой вариант. Не захочет меня видеть, не будет вообще отвечать – тем более что я написал на ее московский номер, а она наверняка купила местную сим-карту. А захочет, так догадается, что я приехал. В общем, есть пространство для эмоционального маневра. Тем более что было утро второго дня, и времени впереди было навалом.

Но Е. отреагировала довольно быстро и в ответном СМС предложила немедленно присоединиться «к ним». Множественное местоимение меня насторожило, но делать было нечего, так как в Одессе я все равно никого не знал. Если не считать тех трех девиц, имена которых я забыл через секунду, после того, как они представились. Я натянул шорты и майку, побрился и отправился на поиски кафе, адрес которого мне прислала Е. Памятуя о своих мучительных поисках в первый день, я внутренне приготовился к долгому путешествию, но кафе, в отличие от моря, я нашел почему-то довольно быстро, хотя кафе было не в пример меньше моря. Е. сидела на веранде с двумя приятелями-фотографами. Я поздоровался, присел рядом и стал мысленно оценивать свое место в новой системе координат. Пока фотографы рассматривали сделанные снимки на дисплеях своих фотоаппаратов, я внимательно следил за реакциями всех трех, чтобы понять, есть ли у Е. что-то с кем-нибудь из этих двоих. Судя по тому, что ее никто не трогал, не приобнимал и не чмокал, ничего не было. Если только в это уравнение с двумя неизвестными не добавится третий. Потом все резко встали и пошли «гулять». В кавычки я беру это слово только потому, что гуляние с фотографами для постороннего человека напоминает шопинг, в котором ты не участвуешь. Е. постоянно заставляли позировать, залезать на статуи, нюхать цветы, прижиматься к стенам домов и так далее. И все под бесконечные щелчки фотокамер. Я шел рядом, прикидывая, нравлюсь ли я Е. Сделать это было сложно, ибо она не обращала на меня никакого внимания. Кроме того, я выяснил, что один из фотографов приехал вместе с ней из Москвы, и в Одессе они вдвоем снимают квартиру. Оставалось только выяснить, спят ли они в одной кровати или все-таки в разных. Напрямик спрашивать было неудобно, и я внимательно следил за их лексиконом и жестами. В какой-то момент я заметил, что так же внимательно за мной следит и сам фотограф. Это меня успокоило – значит, у них ничего нет.

После променада все договорились вечером встретиться и пойти куда-то выпить и разбрелись в разные стороны.

Я пошел искать книжные магазины, потому что без книги не мыслю своего пребывания нигде. Искусство вообще – то немногое (или многое), к чему я не равнодушен. А равнодушен я к довольно многим вещам. Например, к алкоголю. Меня это не настораживает, так как это, скорее всего, логичное следствие опыта длительной работы в баре. В моем распоряжении были алкогольные напитки всей планеты в неограниченном количестве – спивайся не хочу. Правда, потом оказалось, что я еще достаточно равнодушен к сексу. Это уже труднее объяснить доступностью и пресыщением – я никогда не был ни плейбоем, ни работником борделя. Впрочем, возможно, это было следствием моего равнодушного отношения к людям и общению. Я всегда побаивался людей, считая их чем-то вроде дальних родственников, которых надо любить, но при этом надо любить умеренно, с одной стороны, давая им понять, что есть кое-кто и поближе, и в то же время не отпуская их слишком далеко, чтобы не обидеть. В общем, что-то чересчур сложное.

Самое интересное, что незадолго до поездки в Одессу в целях экономии, а также желая поправить свое гастрологическое здоровье, я стал питаться одними яблоками. Я был уверен, что через пару дней взвою и побегу в ближайший ларек за шоколадом или чипсами. Однако ничего подобного не произошло. Я грыз яблоки и чувствовал себя нормально. Оказалось, что вдобавок ко всему я еще и к еде равнодушен. Это меня по-настоящему расстроило. Я понял, что, как космическая ракета, отбрасываю ступень за ступенью, связывающую меня с жизнью, и улетаю куда-то в космос. Неудивительно, что я вцепился в эту идею с поездкой, как цепляется за траву бурундук, которого уносит в своих когтях ястреб. Вполне возможно, что на меня просто не действует земная гравитация. Или действует как-то иначе. Искусство – единственное, что при всей своей эфемерности держит меня ногами на земле. Впрочем, я отвлекся.

Поиск книжного магазина оказался занятием хитрым, потому что, когда ищешь что-то целенаправленно, никогда не находишь. Впоследствии, бесцельно гуляя, я десятки раз натыкался на книжные магазины (особенно мне везло в последний день перед отъездом, когда я бродил с рюкзаком в поисках недорогого ресторана). В этом, видимо, заключается суть бытия: осмысленное желание никогда не удовлетворяется. Удовлетворяется только то, что не оформлено и бессмысленно. Короче, я пробродил полтора часа, так и не найдя ничего достойного моего внимания. Если не считать торговый центр, где на лифте было написано: «Лифт останавливается только на 0, 1, 3 и 5 этажах». Это надпись меня так озадачила, что я даже забыл про книги. Ради любопытства я вызвал лифт и заглянул внутрь – там действительно было только четыре кнопки. В голову снова полезли какие-то сравнения с моей жизнью, но я не стал заходить слишком далеко в своих размышлениях. На каждый лифт рефлексий не напасешься.

Вечером мы встретились, пошли в ресторан и напились. Больше всех напилась Е. Потом все участники торжества, а их было много, стали исчезать один за одним, и в какой-то момент я, Е. и фотограф решили, что продолжение банкета можно устроить и на дому, тем более что у них была припасена бутылка текилы.

Я уже понял, что Е. и фотограф спят в разных комнатах, отчего мое настроение, подкрепленное алкоголем, улучшилось.

Их дом стоял в типичном одесском дворике – несколько непонятных сооружений, соединенных между собой какими-то странными переходами, заросшими диким виноградом. Внутри бродили бесконечные кошки и висело постельное белье. При этом было ощущение почти деревенского уюта, которое не могло не изумлять москвича, – мы в центре города!

Был теплый летний вечер. Все окна были нараспашку. Мы сидели на кухне и пили текилу. В какой-то момент Е. вышла на свежий воздух. Я быстро опрокинул свою стопку, закусил лимоном и вышел следом. Мы достали по сигарете и закурили. Болтали о какой-то ерунде. Иногда смотрели друг другу в глаза, словно что-то проверяли. Потом Е. выбросила сигарету и неожиданно впилась в мои губы. Я обнял ее, но она почти тут же вырвалась. Женская непоследовательность. Во рту осталось приятное послевкусие лимона и текилы.

Я выбросил свою сигарету, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она не стала вырываться.

– Тебе надо побриться, – сказала она после затяжного поцелуя.

– Колюсь?

– У меня никогда не было усато-бородатых мужчин.

– Прости, но, если я побреюсь, у меня будет идиотское лицо. Кажется, мой подбородок коротковат по отношению к лицу. Так мне сказала моя бывшая жена. Она художница.

Е. задумалась. Потом, видимо, решив, что на нет и суда нет, снова впилась в меня губами. Так мы простояли довольно долго.

– Неудобно как-то перед Андреем, – сказал я, мотнув головой в сторону открытого окна, за которым в компании полупустой бутылки текилы сидел фотограф.

– Ты прав, – кивнула Е.

Глаза у нее смотрели куда-то то ли мимо, то ли сквозь меня, и я только сейчас понял, насколько она пьяна.

Мы вернулись внутрь и принялись добивать текилу. Андрей пил тоже, но хмуро и без удовольствия, видимо, потому, что начал чувствовать себя немного лишним. Мне стало неловко перед ним. В своей жизни я довольно часто оказывался на его месте и прекрасно помнил это ощущение. Мне не хотелось его обижать. Он мне ничего не сделал. Более того, к Е. я не испытывал той горячей любви, которую наверняка испытывал он. Получалась все та же абсурдная несправедливость, которую я с детства не переваривал. Только теперь я лично принимал в ней участие. И меня от этого коробило. Но не мог же я заставить Е. пойти целоваться не со мной, а с ним! Правда, если бы так случилось, я бы тоже страдал. Но все-таки не от любви, а от задетого самолюбия.

Через какое-то время мы с Е. снова вышли на улицу и проторчали там минут двадцать, целуясь и обнимаясь. Когда мы вернулись, Андрея не было – он ушел спать в свою комнату.

– Обиделся? – спросил я у Е.

– Не знаю, – пожала она плечами.

Я тут же полез ей под майку. Она слегка отстранилась.

– И что будем делать?

Вопрос в такой недвусмысленной форме поставил меня в тупик. Выпили мы столько, что я совсем не был уверен в своих мужских силах.