Текст книги "ПЗХФЧЩ! (сборник)"

– Понравилась?

Васька задумчиво закусил губу, потом неуверенно стукнул.

– Молодец! – радостно зашептала девочка. – Ты выиграл суперприз… Жалко, что я тебя только не видела… Ой, ты же так и не сказал, сколько тебе лет! Так сколько?

Васька посмотрел на свои руки, пытаясь сложить правильную комбинацию, как его учила мама. Он знал, что ему столько, сколько пальцев на одной руке, но сейчас он почему-то задумался, на какой руке показывать.

– Давай так, – снова не дождавшись реакции, продолжила соседка, – я буду говорить, сколько тебе лет, а когда дойду до нужного числа, ты кулаком стукни в дверь, давай?

Васька кивнул.

– Ты не думай, я умею считать, – снова зашептала Тамара. – До ста. Потом путаюсь. Смотри.

Она принялась медленно считать.

– Один… два…

Никогда в жизни Васька так не волновался, как сейчас. Все его тело напряглось в мучительном ожидании нужной цифры. Только бы не пропустить.

– Три… четыре…

Он занес сжатый кулак и замер, услышав биение собственного сердца.

– Пять…

Дернувшись всем телом, Васька ударил по двери.

– Пять? – немного разочарованно прошептала девочка. – Тогда тебе в школу не скоро. А когда у тебя день рождения?

Васька хотел ответить, но снова почувствовал неприятный ком в горле, словно бы мешавший ему говорить.

– Ты прямо молчун такой… Ладно, давай так. Я говорю месяц, а ты стучи. Январь… февраль… март…

Васька снова напрягся в ожидании своего месяца.

– Апрель… май… июнь.

Вася ударил со всей силы в дверь. И выдохнул с облегчением. Успел.

– Июнь? Так это сейчас июнь! Ты ничего не перепутал? У тебя уже был день рождения? Стукни, если был.

Васька затаил дыхание.

– А-а… значит, будет скоро? Стукни.

Вася покорно стукнул.

– Очень скоро?

Васька снова стукнул.

– Завтра?

Васька радостно забарабанил по двери.

– Уау! – шепотом воскликнула Тамара. – Слушай, у меня идея, я сейчас на улицу выйду, а ты в окно выглянь. Вот я тебя и увижу! Здорово я придумала?

– Тамара! – раздался неожиданно откуда-то сверху взрослый женский голос. – Где ты шлендраешься?!

– Ой, это мама, – испуганно зашептала девочка. – Блин! Я приду к тебе завтра на день рождения, ладно?

Васька хотел было стукнуть по двери, но услышал чьи-то шаги и все тот же женский голос, только уже совсем рядом.

– Стоило тебя на пять минут отпустить – и ты сюда! Отойди от двери! Мать твою! Марш домой! Сказала же, не подходить, да что ж ты за человек такой? Вот растет еще одна гулена. Вся в сестру!

Вася судорожно схватил табуретку, вскарабкался на нее и прижался к глазку.

Он увидел какую-то толстую женщину, которая тащила за руку Тамару. Тамара улучила момент и, обернувшись, помахала Ваське рукой. Заметив этот жест, мать тоже повернула голову и грозно глянула на дверь. Васька испуганно отпрянул от глазка, как будто та могла его заметить.

Последнее, что он услышал, было:

– Ну, давай, блин, шагай, красавица.

Вика сидела за столом, подперев голову рукой, и смотрела на Сашу. Саша курил.

– У тебя же учится сын заместителя мэра, – сказала Вика.

– Кто? Витя? Ну да. Учится. И что?!

– Как что?! Он тебе экзамены сдает?

– Ну, допустим. Послезавтра последний. Завтра выходной.

– Послезавтра? Блин, Саша! А потом он уже тю-тю! Уедет поступать. А ты за все это время даже не попытался через него выйти на его отца! Значит, в понедельник поможешь, а потом сходишь к его отцу. Другого шанса не будет!

– Да что я ему скажу?! «Здравствуйте, я учу вашего сына. Дайте мне денег!» Так, что ли?

– Да зачем так?! Помоги ему с аттестатом! А потом у отца будет хорошее настроение. Ты похвалишь его сына и все такое. У него же связи! В наше время связи – все. Хрен с деньгами. У нас кое-что накапало. А у них есть и качество, и, может, скидка какая. Или в кредит это сделают. Но ты же знаешь, у них там все схвачено. Все врачи, все менты, все пожарные, все банки – вообще всё! И мы могли бы все это качественно, комплексно сделать. Чтобы один раз и навсегда. Но блин! За все это время, а я тебе уже несколько раз говорила, можно было бы уже сотню раз на него выйти – ты просто меня не слушаешь! Тебе наплевать! На меня, на Ваську, да и на себя за компанию.

– Да что ты заладила? – разозлился Саша, нервно затягиваясь. – Комплексно, комплексно. Мы могли бы уже сто раз начать! Ты же отговаривала.

– Я?! Нам же сказали, что нельзя! Нельзя по-другому! Дай мне тоже сигарету!

Саша удивленно посмотрел на Вику, но потом протянул ей свою пачку. Она вытянула одну сигарету, и Саша услужливо поднес ей зажигалку. Едва Вика затянулась, как Саша вскочил на ноги, как будто до него только что дошел смысл обвинений.

– Нет, не наплевать! – крикнул он, размахивая рукой с сигаретой. – Но я не понимаю. Как?! Как?! Я же не личный педагог его сына. Я еще тридцать человек учу. И что? Я что теперь, бог и царь, что ли?

Вика отвернулась и принялась нервно кусать губу, забыв про тлеющую сигарету.

– Нам еще надо немного поднакопить, – продолжал Саша, отходя к окну. – Ты же видишь, что мы и так во многом отказываем. Надо подождать чуть-чуть.

Вика резко развернулась лицом к Саше, и он заметил, что глаза у нее уже покраснели.

– Сколько ждать? – закричала она. – Сколько?! Ты понимаешь, что вот так, – она обвела взглядом и руками кухню, – нельзя больше жить! Ему шесть лет завтра! А что дальше будет? Ты об этом подумал?! Как дальше жить, ты думал? Нельзя вечно занавешивать окна по вечерам, нельзя вечно запирать дверь нашей спальни, нельзя устраивать из его комнаты и нашей квартиры тюрьму!

Саша поморщился от неприятного привкуса во рту – он докурил сигарету до фильтра. Он сплюнул и облизал губы. Выбросил бычок в форточку.

Вика задавила свою почти целую сигарету в пепельнице и разрыдалась.

Саша выдохнул и, тихо простонав, обесиленно опустил голову. Потом набрал в легкие воздух и подошел к Вике. Присел рядом на корточки и стал гладить ее по волосам. Ее слезам он не мог противостоять. Он сразу терялся, размякал и уже со всем соглашался. Встав на ноги, поцеловал жену в голову. Вика тут же подняла на него свое мокрое от слез лицо и, шмыгнув носом, сказала максимально твердым голосом:

– Так. Завтра у Васеньки день рождения. Завтра воскресенье. В понедельник после экзамена ты пойдешь к заму мэра в приемную и попросишь его принять тебя. Какой-нибудь день тебе дадут. Если ты этого не сделаешь, это сделаю я.

Саша покорно кивнул головой.

– И выкинь ты наконец эту ужасную маску. Какой идиот умудрился притащить на Новый год этот кошмар?! Да еще оставить в коридоре, когда там Васька бродил.

– Борька, наверное, – пожал плечами Саша.

– Голова с опилками – твой Борька. Забери и выкини эту дрянь.

Саша поднял глаза на жену.

– Ты же знаешь, Васька будет плакать.

– Господи, ты что, идиот? Поплачет и перестанет. Я не хочу больше это обсуждать!

* * *

На полу, среди серпантина и конфетти, лежали распакованные подарки: несколько новых книжек, конструктор, футбольный мяч…

Над кроватью висел самодельный плакат – «С днем рождения!». Одна из кнопок, которыми плакат крепился к стене, выскочила, и верхний край плаката загнулся, понуро свесившись вниз.

Васька сидел на подоконнике и смотрел в окно. Он думал, что ему сегодня исполнилось шесть лет, а он так и не почувствовал никакой разницы. Это его удивляло и огорчало. Он не стал ни больше, ни выше и вообще никак не изменился. Если и дальше дело так пойдет, с грустью думал он, то ему никогда не вырасти. А значит, он никогда не сможет говорить. А может, и на улицу никогда не выйдет. И тогда он уж точно никогда не сыграет во дворе в футбол и не подружится с белобрысым. А ведь у Васьки теперь есть такой замечательный футбольный мяч. Новенький, чистый. Совсем не такой потрепанный и грязный, как у мальчишек. Он, может быть, даже подарил бы свой мяч белобрысому. В знак дружбы. Но вот только когда он сможет наконец выйти во двор, этого теперь Васька не знал. Он вздохнул и стал водить пальчиком по оконному стеклу. Потом перевел взгляд на двор внизу.

На лавочке сидела женщина с ребенком. Она, кажется, кормила его грудью. На качелях сидели две девушки и пили пиво. Качели немилосердно скрипели, но девушки не обращали на это никакого внимания. Песочница была пуста. Васька пожалел, что маленький Денис не гуляет сейчас во дворе. Теперь бы ему никакая собака не помешала.

Потом из подъезда вышел мужчина. Шел он неуверенно и как будто шатался. Он подошел к качелям и стал что-то говорить девушкам, размахивая руками. Те ему сначала что-то отвечали, а потом одна решительно встала и пошла прочь, таща другую за собой. Мужчина сел на качели, достал из кармана бутылку и стал пить из горлышка, легонько качаясь взад-вперед. Потом он сказал что-то женщине с грудным ребенком. Ваське надоело смотреть на него, и он спрыгнул с подоконника на пол. Побежал в коридор. Мимоходом бросил взгляд на нижнюю книжную полку у стены. Большая книга стояла в дальнем углу и как будто ждала своего часа. Хотя и выглядела при дневном свете почти безобидно. Но днем она почему-то совсем не притягивала. Иногда Ваське даже казалось, что тот, на кого он с таким ужасом смотрит иногда по ночам, не живет постоянно в книжке, а возникает там только с наступлением темноты. И открой Васька ту самую страницу днем, там, скорее всего, было бы пусто. Может, изображение какого-нибудь богатыря или дракона. А может, просто белый лист.

Васька выглянул в прихожую и прислушался.

Из кухни доносились голоса родителей.

– Ленка с Борькой к девяти подойдут, ты понял? – говорила мама и дробно стучала ножом, наверное, что-то резала.

Затем слышался папин выдох – он, наверное, курил – и его слегка сиплый голос.

– Вик, а у меня для тебя тоже маленький подарок.

– Да ты что? – засмеялась мама.

– Ага, – радостно и гордо сказал папа. – Я сходил сегодня в мэрию. Он примет меня в четверг. Я там с секретаршей поговорил.

– Ой, ой, смотри, хвост распушил.

– Короче, для него сын – это всё. У меня связей, конечно, ни хрена не осталось, но чем черт не шутит, могу попробовать прозвониться в ректорат МГУ, там у меня знакомый был, может, еще работает. В общем, если помогу его сыну, может, он поможет нам.

– Нужны ему твои знакомые с его-то деньгами, – хмыкнула мама.

– Ну, в четверг поговорю, там будет видно.

Неожиданно в дверь позвонили, и Васька посмотрел на дверь.

– Кто это? – раздался мамин голос.

– Для Борьки что-то рановато, – ответил папа.

«Тамара!» – мысленно обрадовался Васька и побежал в коридор. Мимо прошел папа. Он щелкнул замком и приоткрыл дверь.

– Здравствуйте, – удивленно спросил папа. – Вам кого?

– Здравствуйте, – раздался женский голос, и Васька узнал его – это была мать Тамары. – Я – соседка сверху, с другой стороны. Моя дочка хотела вашему… э-э-э… сыну подарить… она сама не может, ей надо заниматься.

Васька хотел посмотреть на нее поближе, но тут из кухни вышла мама и затолкала его обратно в комнату, закрыв за ним дверь.

– Кто это? – спросила Вика, подходя к Саше.

Женщина поздоровалась и тут же попыталась заглянуть в квартиру, но Вика загородила собой проход. Женщина, однако, нисколько не смутилась, а только вежливо добавила:

– Ну, ладно. Я пойду, пожалуй. До свиданья.

Саша закрыл за ней дверь, и только сейчас Вика заметила в руках Саши небольшой сверток.

– Что это? – спросила Вика.

– Да вот, соседка, вроде с верхнего этажа, принесла подарок от дочки своей Ваське.

Они развернули неуклюже завернутый подарок. Внутри лежала потрепанная детская книжка и диск с мультфильмами. Вика усмехнулась и, завернув все обратно, как было, подошла к Васькиной комнате.

– Васенька, смотри, что тетя принесла тебе на день рождения.

– Не тетя, а ее дочка, – поправил жену Саша.

Васька очень расстроился, что Тамара занята. Он был бы очень рад, если бы она пришла. Хотя бы на полчасика. Он бы показал ей свои подарки. А она бы рассказала ему о себе. Васька стал думать, с кем бы он хотел больше подружиться – с белобрысым или с Тамарой. Сейчас он бы предпочел Тамару.

Ночью Васька никак не мог уснуть. Дядя Боря и тетя Лена, давние приятели родителей, все еще сидели на кухне, и Васька слышал, как дядя Боря что-то рассказывал, а потом раздавались взрывы хохота. И сразу же за ними мамин голос:

– Тише, ребят. Васенька спит.

Поворочавшись еще минут двадцать, Васька почувствовал, как внутри медленно, но верно зреет то самое непреодолимое желание. Сила, которая заставляет его вставать и идти на встречу с тем, кого он больше всего боится.

Вася бесшумно слез с кровати, нащупал под матрасом фонарик и, опустившись на колени, пополз между стеной и кроватью в дальний угол. Мелкая дрожь бежала по его телу, но Васька к ней почти привык. Наконец, он достал заветную книгу и стал медленно листать ее. Добравшись до нужной страницы, он, как и всегда, сначала отвернулся, а потом быстро перевел взгляд на картинку. Страшный урод, как живой, ухмыляясь, смотрел прямо в Васькины глаза. В эту секунду из кухни донесся шум двигаемых стульев и голос тети Лены:

– Ну, поднимайся, Борь! Завтра я тебя не добужусь. Нам ведь в восемь вставать, е-мое!

Васька вздрогнул и лихорадочно захлопнул книжку. Прямо за дверью в коридоре раздались шаги и приближающиеся голоса. Васька быстро поставил книгу на полку, выключил фонарик и подошел к двери, прислушиваясь к голосам. Кажется, гости уходили. Васька услышал, как скрипнула входная дверь. Потом голоса переместились куда-то на лестничную клетку и стали звучать приглушенным эхом. Васька вдруг почувствовал, что нестерпимо хочет в туалет. Он кинул фонарик на кровать, тихо приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там было пусто.

– Эй, старик, ты чего? – раздался за входной дверью папин смех. – На ногах, что ли, не стоишь?

Васька прошлепал в сторону ванной. На лестничной клетке слышался приглушенный голос мамы. Васька шел по коридору мимо спальни родителей. Вдруг что-то заставило его остановиться и надавить на дверную ручку. Такого Васька не ожидал – дверь неожиданно поддалась. От неслыханной удачи перехватило в горле. Он быстро нырнул внутрь и прикрыл за собой дверь. В комнате горел верхний свет.

Здесь он еще ни разу не был. Это было как путешествие в новый мир. Другую реальность. Огромная кровать. Красивые темно-синие обои. Большое деревянное трюмо. Рядом с ним на стене висела фотография. Васька подошел ближе и увидел, что на фотографии его родители, а между ними маленький мальчик: смешное улыбающееся лицо, вздернутый носик, темные волосы. Васька задумчиво перевел взгляд на прикроватный столик. Там стояла еще одна фотография. Цветная. В рамке. На ней был все тот же мальчик. Только внизу фотографии были нарисованы странные цифры: 1994 г. – 1999 г., а угол был перетянут черной ленточкой. Ваську это очень удивило. Он никогда не видел, чтобы на фотографиях были черные ленточки. Он снова обвел взглядом комнату. Все здесь было новым и необычным. Даже окна не были занавешены. Значит, можно посмотреть, что происходит на улице в это время. Может быть, откроется какая-то тайна? Васька собрался было броситься к окну, как вдруг его внимание зацепило что-то там, у стены, около кровати, на трюмо. Он перевел взгляд, и у него перехватило дыхание. Огромная серебряная поверхность. В ней отражалось все: комната, стены, потолок. Как в выключенном телевизоре, только в телевизоре ничего невозможно было разглядеть, а тут все чисто, ясно. Васька осторожно подошел к трюмо. Сначала он даже не понял, что произошло. Он просто поднял глаза на собственное отражение в зеркале. Но то, что он там увидел, заставило его в ужасе отступить назад, мотая головой и испуганно мыча.

Из зеркала на него смотрел тот самый урод! Бесформенное перекошенное лицо, на котором невозможно было понять, где подбородок, а где лоб. Огромный нос с вывернутыми ноздрями и кривой рот со сросшимися по бокам губами. Скулы, идущие как будто поперек лица и переходящие в желтый морщинистый лоб. Маленькие глазки прятались в складках бугристой кожи, и их почти не было видно. Даже уши находились на разной высоте: левое было у глаза, правое – где-то внизу у самого рта.

Васька попытался закричать, но сросшиеся губы не позволили ему даже это. Выходило все то же странное мычание. Васька заплакал и стал скрести пальчиками кожу лица, надеясь, что сможет ее снять, как он всегда снимал маску Бабы-яги. Но пальцы только оставляли красные полосы на коже.

И вдруг он все понял. Мир, прекрасный и совершенный, был таким недоступным, потому что Васька его не стоил. И этот мир никогда не впустит его в себя. Потому что Ваське там не место. И он никогда не будет говорить и никогда не вырастет. И никто не сможет его полюбить. И белобрысый никогда не сыграет с ним в футбол. И Тамара не придет. Ни на следующий день рождения, ни на какой другой. И мотылек, когда наступает темнота и пропадает свет, никуда не девается – он просто умирает.

И тогда Васька зарычал. И в ярости бросился к ненавистному зеркалу. Он стал раскачивать его взад и вперед, чувствуя, как горячие слезы бегут по его лицу, обжигая щеки.

– Что это? – вздрогнула Вика и посмотрела на Сашу.

– Не знаю, – замер тот, прислушиваясь.

– Упало вроде что-то, – сказал Борис.

– Ладно, ребят, давайте, – рассеянно-виновато улыбнулся Саша. – У нас там что-то разбилось…

– Все, мы пошли, – сказала Лена и потянула за собой застывшего Бориса.

Когда дверь закрылась, она вздохнула и сказала Борису:

– Я бы не смогла. Сначала одного сына схоронить, а потом вот такое родить.

– Дура ты, Лен, – сплюнул Борис. – Сын есть сын, какой бы он ни был.

– Чего ж они его сразу в детдом отдали? – хмыкнула Лена.

– Так забрали ж потом, – икнув, сказал Борис.

– Ага. Через два года. Ладно, это не наше дело. Подумай лучше, кто машину поведет. Ты ж вон как наклюкался.

Вика и Саша не сразу бросились в спальню. Сначала побежали на кухню. Но балконная дверь была заперта. Потом побежали в Васькину комнату. Постель была пуста. Саша метнулся в ванную. Вика – в спальню. Она толкнула дверь и застыла на пороге. Взгляд ее сразу нащупал какое-то несоответствие, брешь в привычном замкнутом пространстве.

Там, где было зеркало, теперь зияла пустота. На полу перед трюмо, погребенный под огромными кусками разбитого зеркала, лежал Васенька. Он лежал на спине, раскинув руки. Его голубая майка была залита кровью.

Ничего не соображая, Вика бросилась к сыну. Голова его была повернута к окну. Распахнутые в немой тоске глаза смотрели в сторону того прекрасного заоконного мира, который он так и не успел познать. В шее торчал огромный кусок зеркала. Из-под впившегося в кожу острия, пульсируя, бил фонтанчик крови. Вика рухнула на колени и на мгновение увидела в этом осколке отражение своего собственного перекошенного и потому невыносимо уродливого лица.

– Васенька-а-а! – закричала Вика и завыла, прижимая к себе маленькое мертвое тело.

Меньше чем жизнь, или Чел идет за солнцем

Посвящается К., М., Д., О., И., Е. и вообще всем буквам русского алфавита.

Я не знаю, о чем этот рассказ. Я даже не очень понимаю, зачем я его написал. Кого-то это, наверное, удивит. Может, даже возмутит. Однако если я бы сказал: «Я не знаю, о чем моя жизнь, и не очень понимаю, зачем я ее прожил», никто бы не удивился, и даже более того – обязательно нашелся бы кто-нибудь, кто понимающе покачал головой. Так стоит ли с искусства спрашивать больше, чем с жизни?

Дожив до тридцати пяти лет, я понял, что жизнь бессмысленна. Я, конечно, и раньше об этом догадывался, но раньше бессмысленность жизни мне казалась чем-то сродни сизифову труду – легкий абсурд с привкусом надежды. Потом надежда куда-то испарилась, и я понял, что жизнь бессмысленна абсолютно.

В некотором роде меня это даже обрадовало. Меня всегда восхищала чистота жанра.

Один мой приятель, Антон, решил покончить с собой, выбросившись из окна. Он вскарабкался на подоконник и стал готовиться к прыжку в небытие. Позже он признался, что до последней секунды ждал какого-то сигнала свыше, который указал бы ему на правильность или неправильность совершаемого поступка. Телефонного звонка от бывшей девушки, внезапного визита разносчика пиццы или на крайний случай взрыва газа в доме напротив. Так он простоял пять минут, вглядываясь в бездну открывающегося перед ним пейзажа и слушая, как у соседа чей-то хриплый голос по радио надрывно поет блатной шансон с рефреном «Если я тебя еще раз встречу, точно, падла, покалечу». Иными словами, сигнал так и не поступил. Если, конечно, не считать песню. Но однозначно интерпретировать ее в ту или иную сторону Антон не смог. После чего передумал выбрасываться. Логики в отказе от прыжка не было. Но ведь и в прыжке не было никакой логики. Рефлексия, которая мучительно подвинула Антона к самоубийству, в конечном счете сама же от этого самоубийства и спасла. Если ни в чем не было смысла, стоит ли вообще прилагать какие-то усилия?

– Зачем же ты тогда вообще полез выбрасываться? – спросил я его.

– Я подумал, что, может, в этом и есть смысл, – ответил Антон.

– Смысл жизни в отказе от жизни? – удивился я.

И хотя он ничего не ответил, а только пожал плечами, мне кажется, я его понял. На абсурдный вопрос бытия он попытался дать абсурдный ответ. В некотором роде клин клином. Защитная реакция, если хотите. Еще в четвертом классе на одном из первых уроков английского языка учительница спросила одиннадцатилетнего Антона: “Anton, what is your name?” Потрясенный абсурдом вопроса, Антон потерял дар речи, получил двойку и до конца урока не проронил ни слова. Мне кажется, это нанесло серьезную травму его психике.

В отличие от Антона я прозревал гораздо дольше. Дело в том, что с абсурдом жизни мы сталкиваемся в сознательном возрасте, а мое сознание всегда слегка запаздывало, не поспевая за телом. Скажем, несправедливость бытия я ощутил гораздо раньше. Видимо, потому что несправедливость в понимании любого человека – это когда лично ему плохо. А плохо человеку становится еще в бессознательном состоянии. Когда он описался, когда он голоден, когда простудился, когда отбирают игрушку, когда заставляют ложиться спать. Тогда он впервые чувствует, что мир не крутится вокруг него. Что является, по его мнению, не просто безобразием, а безобразием несправедливым и вопиющим. Ведь если мир крутится не вокруг меня, думает он, значит, он крутится вокруг кого-то другого. Это очень сложно принять, если учесть, что для каждого человека мир существует, только пока он сам существует. Или, другими словами, каждый считает себя создателем этого мира, ибо подсознательно считает, что благодаря ему этот мир существует. В чем-то он, кстати, прав. А тут, оказывается, что соседский Вася болеет реже, а Коля со второго этажа выше ростом, а у Тани из двенадцатой квартиры богатые родители. В общем, сплошная несправедливость. Но пока еще не абсурд. Абсурд начинается тогда, когда ты в сознательном возрасте начинаешь выстраивать законы мироздания, и вдруг оказывается, что они не работают. Мир отвечает то злом на добро, то добром на зло, и каждый раз безо всякого принципа или логики. Это не может не раздражать, ибо ужасно не хочется ощущать себя надувным матрасом в открытом море. Но приходится. При этом тебе постоянно талдычат прописные «мудрости» типа без труда не вытащишь рыбку из пруда, талант всегда пробьется, время лечит и так далее. И ты веришь. Пока не видишь собственными глазами, что время ни фига не лечит, что талант ни фига не пробивается и что кто-то без труда вытаскивает рыбку. Причем этот кто-то умудряется не только ее съесть, но еще и кое на что сесть. Вот тут тебя начинают мучить сомнения. А потом тебе задают вопрос «Антон, уот из ёр нэйм?» и надолго ставят в тупик. Иногда навсегда.

* * *

Я сижу в номере самой дешевой гостиницы города Одессы. Я сижу в одних трусах и ем арбуз. Как я тут очутился, спросите вы, и почему я ем арбуз? Как ни странно, ответить на второй вопрос гораздо сложнее. Что же касается первого, то тут все просто.

В какой-то момент жизнь моя дала течь. Люди перестали меня понимать, а я перестал понимать людей. Тут, собственно, нет ничего ужасного, мы давно научились обходиться друг без друга. Но в какие-то моменты это становится невыносимым. Тогда окружающая реальность начинает плавиться, как застрявшая в кинопроекторе пленка, и я терпеливо жду, когда в зале вспыхнет свет и мне придется оторвать свою задницу от кресла, то есть что-то изменить. Свет, образно говоря, зажегся после того, как я устроился работать в оргкомитет одного кинофестиваля. На третий день работы мне сказали следующее:

– У нас тут в каталоге фраза «я люблю тебя» на всех языках мира. Надо бы написать вступление к этому безобразию.

– Что-то пафосное? – спросил я.

– Пафосное, но умеренно. И чтобы юмор был.

– Ладно, – сказал я, хотя юмор на заказ вызывает у меня такую же тоску, как глагол «шутить» в императиве.

Я написал: «Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это голод в Африке. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут все начали руками махать и демонстративно хвататься за сердце.

– Вы что?! Как можно? Что за черный юмор?! Еще не хватало ноту протеста из какого-нибудь африканского посольства получить.

– Черный юмор на то и черный, – сказал я, – чтоб из африканского посольства ноту протеста получать. Но не вопрос. Перепишем.

«Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это московские пробки. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут снова все начали кричать на меня. Мол, еще не хватало с московскими властями поссориться.

– Ладно, – сказал я. – Вычеркиваю.

Оставил только первую часть. Без юмора. Стал писать второе предложение: «Именно любовь стирает все границы: от государственных до моральных».

Опять поднялся галдеж. Мол, это что же за моральные границы такие?

– Вы же просили юмор, – сказал я, но уже с легким раздражением, – вот вам и юмор. Но нет так нет. Давайте так: «от государственных границ до границ приличия».

Снова не то. Ладно. Вычеркнул. Переписал. Все уже сухо, как в заднице у простуженной мартышки, но хозяин – барин. Закончил так: «Но будьте осторожны при употреблении слов “я тебя люблю” на иностранном языке. Неправильно произнесенное слово может вызвать неожиданные последствия. Например, истеричный смех со стороны носителя языка. Но это даже неплохо. Как говорится, и смех и грех».

Опять все начали руками махать и кричать. Что еще за грех? Это же любовь!

Тут мне стало так тоскливо, что я смял листок и ушел курить. А в курилке подумал, а что мне, собственно, мешает куда-нибудь уехать? И вот тогда я решил поехать в Одессу. Решение может показаться лишенным логики. Так оно и есть. Ибо на логику я уже давно плюнул. Впрочем, жизнь, видимо, испугавшись такой неадекватной реакции с моей стороны, поспешно придала этому безумному решению некоторую осмысленность. В тот момент, когда я решил поехать в Одессу, я узнал, что туда же едет девушка Е., которая мне нравилась и с помощью которой я жестокосердно собирался залечивать раны, нанесенные предыдущей девушкой.

Это, конечно, не более чем совпадение, но по крайней мере теперь на вопрос знакомых, почему именно Одесса, я мог не говорить, что кто-то не оценил мое чувство юмора. У меня имелся осмысленный ответ. Хотя мне по-прежнему больше нравится версия с недооцененностью. Она мне напоминает один стишок, который процитировал мой приятель, узнав, что я еду в Одессу. Стишок был написан его бывшим одноклассником.

 
Если ты случайно деньги потерял,
Если от тебя любимая ушла,
Плюнь на все
И поезжай в Одессу.
 

Стих мне понравился. Во-первых, в нем фигурировала Одесса. Во-вторых, в этих четырех строчках было полное отсутствие логики, которое абсолютно соответствовало моему мироощущению. Я люблю чистоту жанра.

И вот я сижу в номере самой дешевой гостиницы Одессы и ем арбуз. Завтра мне уже возвращаться в Москву.

* * *

Я сижу в одних трусах. Несмотря на нечто, отдаленно напоминающее кондиционер, в номере довольно жарко. Температура на улице под тридцать пять. Я не жалуюсь. В Одессе по крайней мере не влажно и можно дышать. Я вспоминаю, как несколькими годами ранее в таком же настроении отправился в Сочи. Номер оказался без кондиционера, что превратило первую же ночь почти в физическую пытку. Я лежал на кровати мокрый от беспрерывного потовыделения и тяжело дышал, высунув язык, как старый умирающий пес. Периодическое принятие душа не помогало (тем более что душевая трубка была сломана и брызгала водой во все стороны, хотя и была обмотана каким-то находчивым постояльцем изолентой). Я несколько раз смачивал простыню холодной водой, но через пару секунд ткань нагревалась, превращая постель в горячую сауну. К тому же это не облегчало процесс вдыхания-выдыхания.

Наконец, не вынеся страданий, я подтащил ржавый холодильник «Саратов» к кровати, открыл дверцу, запихнул внутрь подушку и попытался устроить на нее свою голову. Ничего не вышло. Во-первых, уровень полки не соответствовал уровню кровати – моя голова оказывалась сантиметров на тридцать ниже тела. Во-вторых, разницы в температуре не было никакой.

Я содрогаюсь от сочинских воспоминаний. Но, к сожалению, воспоминания – единственное, что отвлекает меня от мрачных мыслей. Завтра мне возвращаться в Москву. Десять дней в Одессе пролетели со скоростью первоянварского похмелья. И я до сих пор не знаю, что я здесь искал. Если не считать того, что я переспал с О. и почти переспал с Е., других достижений за мной, кажется, не числится. Я мысленно возвращаюсь к своему самому первому дню.

* * *

Едва поезд Москва – Одесса вплыл в бетонную заводь одесского вокзала, я подхватил рюкзак и двинулся к выходу. Выйдя из вагона (в котором отсутствовал кондиционер и не работали оба туалета, зато присутствовали тараканы и работало радио), я стал судорожно соображать, в какую сторону мне идти. В этот момент ко мне подошла бабулька и роботообразным голосом, то есть без малейшей эмоции, громко сказала:

– Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Я хотел что-то ответить, но пока я думал, она равнодушно прошла мимо меня и через пару шагов снова громко повторила, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно:

– Ребята, Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Так она и бродила по платформе туда-сюда, повторяя одну-единственную фразу. «Ну что ж, – подумал я, – все нормально. Меня встречают маразмом. Моя задача ответить городу тем же. Я приехал по адресу».

Я покинул здание вокзала и тут же сел в неправильную маршрутку. Не специально, конечно. Просто мне показалось, что она едет в сторону гостиницы (номер в которой я заранее забронировал). Но я ошибся. Собственно, то, что маршрутка едет куда-то не туда, я понял только тогда, когда исчезли нормальные дома и улицы и потянулись аллеи и какие-то лесонасаждения. Я попросил водителя остановиться, вышел и, чертыхаясь, пересел в маршрутку, идущую обратно к вокзалу.