Текст книги "ПЗХФЧЩ! (сборник)"

Начальство концлагеря не особо интересовалось опытами Церра, стараясь обходить лабораторию, которую они называли не иначе как “Zerr’s Abdeckerei”*, стороной. Однако когда пришел приказ об аресте, а также всплыли кое-какие детали по поводу исчезнувших охранников, комендант лагеря схватился за голову (которая теперь запросто могла полететь вслед за головой Церра). Светилу медицины арестовали в тот момент, когда он из праздного любопытства готовил заключенных к бунту, снабжая их едой и оружием. Оказывается, ему хотелось узнать, хватит ли у узников смелости перебить охрану и вырваться на свободу. При этом он умудрился убедить своих помощников, что все это не более чем санкционированный начальством лагеря эксперимент.

Чтобы не возиться с отправкой Церра в Берлин, его решили быстро допросить и расстрелять. Спятивший медик долго не понимал, в чем его вина, а когда ему наконец объяснили, что он занимался по сути государственной изменой, очень удивился. Выяснилось, что он вообще забыл, что идет война, что заключенные – это враги и что он был прислан в лагерь не для развлечений. Во время расстрела, верный своей привычке, он попросил одного из своих помощников занести результаты собственной смерти в медицинский журнал. Помощник слегка замялся, так как в тот момент тоже стоял у стенки, но решил не расстраивать шефа и потому молча кивнул головой.

А через несколько дней в лагере появился Прельвитц. Он быстро отвоевал дополнительное помещение у начальства, переоборудовал «живодерню Церра» в нормальную лабораторию, вызвал из Германии необходимый персонал и приступил к научной работе. После инцидента с Церром к нему первое время приглядывались с некоторой опаской – не спятит ли и этот, но Прельвитц отмел все подозрения в неблагонадежности, заявив, что если начальство хочет приставить к нему соглядатая, он не будет возражать. И работа закипела.

Конечно, Прельвитц понимал, что удаление центра удовольствия в условиях концлагеря отдает легким идиотизмом, ибо нет ничего менее радостного, чем пребывание в концлагере. Тут же не до удовольствий. Таким образом, сомнительно, что прооперированный вообще сможет заметить разницу между тем, как ему было весело до операции и как ему стало грустно после. А ведь зерно такой операции было именно в психологическом портрете пациента до и после. Образно выражаясь, Прельвитц мог бы с таким же успехом выкалывать слепому человеку глаза. Однако, во-первых, он получал хорошие деньги, а во-вторых, утешал себя тем, что подобная операция имела бы безусловный резонанс в научном мире.

Имея некоторый опыт, Прельвитц сумел в короткое время грамотно организовать работу и уже через несколько месяцев провел первую операцию. Кстати, он отменил насильственный принцип отбора пациентов, добившись от начальства возможности поощрения добровольцев в виде перевода их на положение сотрудника концлагеря – в случае, конечно, удачного исхода.

К сожалению, первый же пациент, венгерский еврей, умер на операционном столе, едва Хельмут приступил к анестезии. У него просто остановилось сердце. Это, конечно, слегка расстроило Прельвитца, но отчаиваться он не привык и потому стал готовиться к следующей операции. Но и она закончилась неудачей – английский военнопленный скончался сразу после удаления центра удовольствия. Удача почти улыбнулась Хельмуту, когда добровольцем вызвался польский коммунист. Операция прошла удачно, но пациент умер через два дня, не приходя в сознание. Прельвитц снова и снова перепроверял расчеты, понимая, что самое сложное в любой операции это послеоперационный период. Тут-то и была зарыта собака, или, как говорят немцы, “wo der Schuh dru#ckt”*. Все узники были настолько физически слабы, что каждого из них нужно было бы предварительно месяца два-три, а то и полгода, откармливать и приводить в норму, но время… время, увы, было непозволительной роскошью – требовался результат.

Курирующий этот проект полковник Краузе все настойчивее требовал от Прельвитца отчета не просто о проделанной, а об успешно проделанной работе. На него в свою очередь давило руководство, на руководство – непосредственно фюрер. На фюрера, правда, никто не давил, если не считать военной ситуации. Чем чаще немецкие войска терпели поражения на Восточном фронте, тем отчаяннее Гитлер хватался за любую воображаемую соломинку. В результате этого отчаяния в Германии расплодилось небывалое количество дармоедов от науки (или антинауки, если угодно). В поте трудилась созданная по личному приказу фюрера комиссия по контактам с внеземными цивилизациями, целые университетские кафедры были брошены на изучение паранормальных явлений, многочисленные гипнотизеры и прорицатели, призванные помочь Третьему рейху, без толку изводили тонны бумаги, а в некоторых лабораториях, по слухам, даже пытались скрещивать людей и животных. Безумие дошло до того, что когда доктор Менгеле прислал свой отчет об опытах по пересадке кожи при ожогах, которые могли существенно облегчить участь раненых солдат, Гитлер раздраженно посоветовал ему перестать тратить силы на псевдонаучную ерунду и заняться наконец чем-нибудь реальным и перспективным – вывести, например, расу сверхлюдей или, на худой конец, поймать и изучить снежного человека, а еще лучше – скрестить его с белокурыми арийками и поставить получившееся потомство на службу Третьему рейху. Обескураженный таким ответом Менгеле попытался представить себе армию звероподобных сверхлюдей с немецкими паспортами, но образ этот его не только не вдохновил, а даже погрузил в состояние глубочайшей депрессии, в результате чего он на время перестал пытать узников Освенцима и распустил свою коллекцию карликов и близнецов, которую многие годы собирал по разным концлагерям.

Прельвитц тоже поддался легкой депрессии и даже подал рапорт о переводе, но его просьбу проигнорировали. Тогда Прельвитц попросил перевезти поближе к концлагерю жену и сына, так как семья есть главная опора не только отдельного гражданина Третьего рейха, но и всего Третьего рейха. Эту просьбу удовлетворили. Более того, жене и сыну Прельвитца выделили шикарное помещение прямо на территории концлагеря неподалеку от лаборатории. Жена быстро освоилась, завела себе прислугу из пары узниц, даже заказала новую мебель и шторы. Сын Прельвитца, Гюнтер, тоже освоился. Конечно, без друзей-сверстников ему было скучновато (с малолетними заключенными ему запрещали общаться), но зато он подружился с охранниками, и вообще стал всеобщим любимцем. С утра Гюнтер смотрел на построение узников перед работами, потом шел смотреть на расстрел, потом заглядывал в крематорий к майору Штайнеру, у которого всегда был припасен для него какой-нибудь гостинец (пепельница там из чьего-то черепа или кукла с настоящими человеческими волосами), потом бежал смотреть, как сортируют новую партию заключенных и отправляют в газовые камеры негодных к работам. В общем, скучно не было. Конечно, представления о добре и зле у Гюнтера после всего этого несколько искривились. После войны он долго не мог смириться с тем, что убийства, например, запрещены законом или что все люди равны. А уж когда в разнузданные семидесятые его собственный сын заявил, что все люди – братья, Гюнтер сказал, что не желает слушать эту «чушь собачью» от собственного сына, а после вовсе выгнал отпрыска из дома. Но тогда, в сорок втором году, никаких противоречий с миром у Гюнтера не было – все ему казалось правильным и естественным, и он сильно недоумевал, когда отец пытался ему объяснить, что майор Штайнер – кретин и садист. А бегать в газовые камеры, как на цирковое представление, – это отвратительно. Мать в этом плане была помягче. Она просто не одобряла праздношатание сына по лагерю и просила Гюнтера одеваться теплее, когда он идет смотреть расстрелы, и не подходить слишком близко к трупам, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу. Гюнтера мнение родителей не очень интересовало, хотя отца он слегка побаивался. Но Прельвитцу было не до воспитания сына – он находился на грани отчаяния. Бесплодные операции и бестолковая переписка с Краузе отнимали столько сил, что он даже начал подумывать о том, как бы сменить обстановку, то есть, иначе говоря, бросить все это дело к чертовой бабушке. Но в конце 1943 года удача улыбнулась Прельвитцу – в лагерь поступила партия советских военнопленных. Большинство из них были измучены пленом и голодом, однако были и относительно здоровые. Прельвитц переговорил с начальником лагеря и прежде, чем новоприбывших распределили на тяжелые работы, обратился к наиболее крепким со своим предложением. Откликнулись лишь четверо. Среди них был и Вадим Сухоручко. Позже оказалось, что он вообще не понял, о чем его спрашивают. По старой советской привычке он был уверен, что если вызывают, то, значит, требуются добровольцы. А добровольцы – это те, кому наряду с увеличенным объемом работы полагаются льготы и послабления. Четверых откликнувшихся повели в медицинский блок – для тщательного осмотра. Здоровье у Сухоручко оказалось, несмотря на недоедание и тяготы военной службы, дай бог каждому. Так что тут он оказался вне конкуренции. После чего его перевели в отдельный бокс и стали усиленно кормить. Тут он, конечно, слегка удивился и даже заподозрил что-то неладное, но подумал, что, возможно, его готовят к какой-нибудь диверсионной работе, против чего он совершенно не возражал, так как готов был на что угодно, лишь бы вырваться из лагеря. Иногда к нему заходил Прельвитц и беседовал. Но самой операции не касался (считал, что это лишь нервирует пациента), и потому все беседы были общего характера. Сухоручко показался ему человеком не очень интересным, не очень разговорчивым и вообще довольно мрачным, что не могло не смущать, учитывая специфику операции, но здоровье этот русский имел лошадиное, совершенно не нервничал (в отличие от предыдущих пациентов) и вообще глядел в будущее спокойно. Что же касается мрачности, то Прельвитц ошибочно отнес ее на счет пребывания в плену и концлагере – тут трудно требовать оптимизма и бодрости духа. В любом случае время поджимало, а других кандидатов не было – так что не до жиру.

В качестве эксперимента Сухоручко дали отменную еду, принесли хорошие сигареты и налили русской водки. После чего спросили, как ему все это нравится.

Сухоручко пожал плечами и сказал:

– Ничего так.

Переводчик не смог адекватно перевести эту загадочную фразу и потому ограничился коротким “nicht schlecht”*.

– Nicht schlecht oder sehr gut? – переспросил смущенный Прельвитц.

– Госпотин доктор спрашивать, неплохо или очень карашо? – попытался уточнить переводчик.

– А для меня что неплохо, что хорошо – один хрен, – равнодушно отозвался Сухоручко. – Неплохо – это уже хорошо, а очень хорошо – это совсем неплохо.

Переводчик ничего не понял, но на всякий пожарный сказал Прельвитцу, что «очень хорошо». «Значит, все-таки эмоции есть, просто подавлены обстановкой», – с удовлетворением подумал Прельвитц и через неделю провел операцию.

И она прошла успешно. Сухоручко не только пережил хирургическое вмешательство в мозг, но и без малейших осложнений прошел реабилитационный период. По прошествии месяца, когда стало ясно, что пациенту уже ничего не угрожает, Прельвитц настрочил Краузе долгожданный отчет об успешном удалении центра удовольствия и стал ждать ордена, или креста, или какого-нибудь повышения. Но не дождался, ибо дела у Гитлера (а стало быть, и у всего немецкого народа) пошли исключительно скверные – вермахт отступал, Красная армия наступала, а тут еще и Второй фронт открыли. В общем, стало не до медицинских опытов. Но это были трудности, так сказать, ненаучного характера – к ним Прельвитц относился спокойно. Гораздо больше его озадачило то, что выживший Сухоручко был по-прежнему немногословен, замкнут и мрачен. Никакой разницы в поведении не наблюдалось. Все попытки Прельвитца достучаться до психики Сухоручко оказались бесплодными. Теперь Прельвитц проклинал себя за то, что поддался на крепкое здоровье пациента. Сухоручко снова дали отменную еду, принесли хорошие сигареты и налили русской водки. И снова его ответ был лаконичным: «Ничего так…»

Переводчик снова смутился, но перевел, как и в первый раз, – «очень хорошо». Вслед за переводчиком смутился и Прельвитц. Во-первых, «хорошо» до и «хорошо» после наводило на грустные мысли. Во-вторых, ответ этот дисгармонировал с мрачной физиономией Сухоручко, но такой она, похоже, была у него всегда.

Тогда Прельвитц потребовал, чтобы Сухоручко изъявил какое-нибудь сокровенное желание – мол, его тотчас же исполнят. Может быть, привести ему женщину? Можно даже несколько на выбор. Но Сухоручко зевнул и сказал, что желаний у него особенных нету, но был бы благодарен, если бы его отпустили домой, потому что он очень устал воевать. А что касается половой жизни, то так как он вообще-то импотент, его эта тема не интересует. Оттого у него, кстати, и семьи нет. Так что от своего возвращения он ничего хорошего не ждет. Как и вообще от жизни. Потому что всю жизнь он мечтал стать врачом, а вынужден заниматься совсем другим, а именно, спаривать всякий домашний скот и искать ему наилучшее применение. Но все равно в лагере сидеть не хочет. Хотя идти ему вроде как и некуда, потому что семьи вследствие импотенции нет, а родителей его давно расстреляли.

Выловив из сбивчивого монолога Сухоручко интересующие его факты, Прельвитц пришел в ужас. Как они могли пропустить столь важные вещи при обследовании?! Как могли проморгать детали биографии пациента?! Единственным оправданием была нехватка времени, трудности перевода и психологическое давление, но что толку? Да, Сухоручко любил выпить и покурить, но сказать, что он до операции получал от этого какое-то немыслимое удовольствие, а теперь его не получает, было невозможно. Желание пойти домой было понятным, но опять же – к удовольствию имело туманное отношение. А уж про импотенцию и вовсе лучше не говорить. Где тут граница?! Где изменения?! Иными словами, это был успех, граничащий с провалом. Теперь впору не крест железный ждать от фюрера, а вполне законную головомойку. И это в лучшем случае. Прельвитц был растерян и подавлен. Но никому уже и дела не было до его переживаний. Война вышла на финишную прямую, где лавры победителей немцам не светили.

Сухоручко тем временем продолжал есть и пить за двоих и никак не мог понять, почему он живет в таких комфортных условиях, почему ему задают идиотские вопросы, почему у него забинтована голова, почему главный врач так нервничает и психует и, наконец, когда же из него начнут готовить диверсанта. Про проведенную операцию ему даже задним числом не стали ничего говорить, а сам он интересоваться не стал – не хотел лезть на рожон.

Какое-то время его помариновали в медсанчасти, а потом, как и было обещано, послали на работу помощником Штайнера в крематорий. Естественно, с щадящим графиком и условием, что Сухоручко каждый день будет проходить у них обследования.

Сдаваться Прельвитц не собирался. Более того, планировал все-таки продемонстрировать Сухоручко миру. Проблема заключалась в том, что Германия явно терпела крах, а стало быть, Прельвитц с его опытами в концлагере запросто подпадал под пособника режима и военного преступника. Он еще какое-то время посылал отчеты в Берлин, но никакой реакции на них не поступало. А в 1945 году Первый Украинский фронт подошел так близко, что лагерь был попросту брошен немцами. Прельвитц, который раньше остальных понял неизбежность прихода Советской армии, заранее подготовил себе фальшивые документы и отходные пути в виде купленного летчика люфтваффе. Жену с сыном он отправил за неделю до первой бомбежки в Берлин. Но их поезд был разбомблен американскими ВВС, которые к тому моменту бомбили все, что шевелилось. Жена Прельвитца погибла, а сын спасся и был усыновлен добросердечной немецкой семьей. Об этом Прельвитц не знал и, немного погоревав о гибели жены и сына, стал готовиться к отъезду. Он тянул до последнего, не желая привлекать к себе внимание руководства. Самая главная сложность для солдата, служащего в терпящей поражение армии, – это поймать тот идеальный момент, когда нужно сдаться до того, как тебя пристрелит враг, но и не слишком рано, чтобы тебя не пристрелили как дезертира свои. То есть через несколько секунд после наступления хаоса и за несколько секунд до прихода нового порядка. Прельвитц этот идеальный момент поймал. Он заранее нашел грузовик с шофером, который вот уже несколько дней терпеливо ждал его в деревне около лагеря. Единственной неприятностью (позже обернувшейся удачей) было то, что этот же идеальный момент поймал и комендант лагеря. Он просек поползновения Прельвитца к бегству и захотел присоединиться. Нет, он, конечно, мог бы уехать и на каком-нибудь своем транспорте, но он понимал, что Прельвитц собирается делать ноги глобально, то есть покинуть Германию, и в обмен на место в самолете был готов поделиться серьезной суммой, которую успел в течение службы скопить за счет узников.

Когда в лагерь попала первая авиабомба, а грохот советской артиллерии стал таким же естественным атрибутом концлагерной жизни, как, скажем, дым из крематорской трубы, Прельвитц и комендант решили бежать. Они благополучно добрались до грузовика, но тут комендант вспомнил, что впопыхах забыл о тайнике, где хранил несметное количество переплавленных золотых коронок и мостов. Основные деньги и драгоценности он оставил Прельвитцу, а сам вернулся обратно в лагерь. Но попался на глаза своему адъютанту, который, как назло, был полным кретином и фанатиком нацизма и собирался защищать лагерь до последней капли крови. Раскусив маневр своего шефа, он понес какую-то ура-патриотическую ересь и потребовал от того немедленно вернуться к исполнению своих служебных обязанностей. Начальник лагеря попытался объяснить своему чокнутому подчиненному, что война проиграна и надо делать ноги. Это очень не понравилось адъютанту, который сказал, что трусам не место в Третьем рейхе, и с криком “Heil Hitler!” выхватил пистолет и выстрелил в начальника лагеря. Но стрелком он был никудышным, поэтому вместо планируемой головы, попал коменданту в живот. После чего, видимо испугавшись собственной смелости (все-таки убийство высшего чина), застрелился сам. Тут он оказался более метким и потому вышиб себе мозги с первого выстрела. Комендант какое-то время еще пытался ползти, но потом силы его покинули, и он остался лежать на земле с простреленным животом, чертыхаясь и шепча всякие нехорошие слова в адрес покойного кретина-адъютанта. Так он пролежал целый день, пока в лагерь не вошли Советские войска. К тому моменту весь персонал лагеря уже давно разбежался, а узники сидели, запертые в бараках. Увидев входящую пехоту, комендант начал радостно елозить на спине и махать руками, надеясь, что его возьмут в плен, а стало быть, выходят и спасут жизнь. Со стороны он был похож на большую черепаху, лежащую вверх тормашками, которая не может самостоятельно перевернуться с панциря на ноги.

– Nicht schiessen! Bin der Kommandant des Lagers! Ich kann nu#tzlich sein! Ich kann viel erza#hlen!* – закричал он подошедшему солдатику.

Тот долго смотрел на елозившего на земле коменданта, а потом повернулся к проходящему капитану.

– Товарищ капитан, тут, извиняюсь, какой-то хуй валяется. Но в большом чине, кажись. Гавкает что-то на своем. Может, разберете?

Поняв, что капитан, к которому обращается солдат, главнее, комендант развернулся к нему и затараторил с новой силой, но тот, не обращая на немца никакого внимания, лишь сплюнул с досады:

– Рядовой Борода, вы, блядь, сюда от самой Украины припехали, чтобы с фашистами о погоде пиздеть? Или, может, желаете бесплатно немецкий выучить?

Солдатик посмотрел на коменданта, развел руками и после вежливого «тогда звиняй» прошил немца короткой автоматной очередью, завершив, таким образом, начатое адъютантом-фанатиком дело.

Прельвитц к тому времени уже давно трясся в грузовике по пути в Берлин. После бесплодного часового ожидания он понял, что коменданта ждать не стоит, и тронулся в путь. В Берлине он честно попытался навести справки о начальнике лагеря, но тщетно, и потому вскоре улетел с секретного аэродрома в Аргентину со всеми драгоценностями, которые ему отдал покойный начальник лагеря.

Все время, пока комендант метался туда-сюда, спорил с идиотом-адъютантом, а позже лежал около опустевшего КПП с простреленным животом, Сухоручко сидел в крематории, болтая на языке жестов с садистом Штайнером. Изредка они ворошили в печах золу, потом разгружали оставшиеся со вчерашнего дня трупы, потом снова сидели, курили и пытались что-то друг другу объяснить. Например, Сухоручко говорил, что, несмотря на то что немцы – сволочи и гады, он их уважает. Потому что, во-первых, они честные, во-вторых, у них есть Ordnung (это слово теперь прочно вошло в его лексикон). Причем и честность, и порядок вытекают одно из другого. Например, говорил Сухоручко, ваши лагеря честно называются «лагеря смерти». Сюда, опять же честно, привозят, чтобы убивать. А не для трудового перевоспитания, скажем, на стройках национал-социализма. Сюда не привозят непонятных людей, подозреваемых в какой-то там антигосударственной деятельности, или фиктивном шпионаже, или тем более вредительстве. Привозят тех, кто конкретно коммунист, военный враг или еврей. Причем евреям не говорят, что вас привезли сюда, потому что вы нам кажетесь подозрительным или у вас белогвардейское прошлое, а честно заявляют: ты еврей, а евреев мы убиваем, о чем мы вас, гражданин такой-то, с удовольствием и информируем. Более того, у нас всякие законы на этот счет приняты, так что не сомневайтесь. Если хотите, можете газетку открыть и почитать. Тогда как в СССР все, наоборот, упирают на дружбу народов, пишут самую гуманную конституцию в мире, а вот порядка никакого нет и попасть в лагерь безо всякого основания проще пареной репы. Конечно, убийство есть убийство, и немцы тоже неохотно афишируют его, и даже пишут на воротах лагерей “Arbeit macht frei”*, но по крайней мере не врут, как в СССР, что в лагере из тебя хотят сделать полноценного члена общества. А либо сразу убивают, либо перестают кормить и гонят на работу, что, в общем, равносильно убийству. В СССР же тебя подкармливают и даже дают какие-то конкретные сроки заключения, например, пятнадцать лет без права переписки или двадцать пять лет, что, однако, не мешает после двадцати пяти лет заключения припаять тебе еще двадцать пять. При этом можно даже делать номенклатурную карьеру, а все равно никакой гарантии, что тебя не убьют, нет. А в Германии хотя бы есть правила игры. Опять же, в СССР все твердят, что «чужой земли мы не хотим ни пяди», а на деле очень даже хотят. А в Германии честно сказали: мы – сверхчеловеки, остальные – недочеловеки, и вообще мы будем всех завоевывать и убивать. Гуманизмом здесь, конечно, не пахнет, но зато честности хоть отбавляй.

Штайнер из этих разглагольствований Сухоручко ничего не понимал, но на всякий случай сочувственно кивал. Так прошло два дня.

О том, что происходит снаружи, они не знали, потому что Штайнер был после контузии глуховат, а Сухоручко, как обычно, не хотел лезть на рожон. Тем более что Штайнер принципиально не ходил в столовую, а готовил себе сам в подсобке. Когда грохот советской канонады стал слышен даже глухому Штайнеру, он спросил Сухоручко, радуется ли тот приближению своих, на что Сухоручко на пальцах объяснил, что ничего хорошего от своих не ждет. Штайнер так удивился, что ушел в глубокую задумчивость. Потом он решил порадовать хмурого Сухоручко, который ему очень нравился своим спартанским хладнокровием, и подарил ему свой китель. Сухоручко молча надел китель и закурил. После чего Штайнер дал ему свой именной пистолет и попросил пристрелить. Сухоручко долго отказывался, но потом, когда Штайнер жестами объяснил, что он уже стар, чтобы бегать от противника, а за его деятельность в крематории ему, как пить дать, рано или поздно грозит виселица, все-таки пристрелил его. После чего засунул труп Штайнера в печь, а сам сел дожидаться Советских войск.

С этого момента жизненные истории Прельвитца и Сухоручко разошлись окончательно и бесповоротно. И понеслись на всех парусах каждая к своему финалу.

Надо сказать, что в своих пессимистичных прогнозах Сухоручко был, как всегда, прав. Советские солдаты ворвались в крематорий, когда он мирно курил немецкие сигареты, поправляя на плечах фашистский китель Штайнера. Его, конечно, впопыхах чуть не пристрелили, но вовремя разобрались. Впрочем, это ничего не изменило в судьбе Сухоручко. Будь он чуть поумнее, он бы предъявил солдатам полусгоревшие остатки Штайнера и, может быть, даже придумал бы какую-нибудь красивую историю, но он знал, что немецкий китель и его мирное сидение в крематории перевесят любые доводы, и потому даже не стал ничего объяснять. Советская власть церемониться с ним (как и с другими военнопленными) не стала и отправила всех как предателей родины в Соловки. Там несчастный Сухоручко до самой смерти Сталина долбил кайлом замерзшую землю. Но не умер, а в 1953 году был реабилитирован и освобожден. И снова Сухоручко не проявил должной радости, потому что родная партия тут же отправила его как зоотехника (хоть и недоучившегося) к черту на кулички поднимать какое-то совхозное хозяйство, захиревшее за годы войны. На новом месте он проработал несколько лет, не разгибая спины, а вскоре в связи с нехваткой кадров стал даже председателем совхоза. И все было ничего, пока сверху не пришло предписание срочно засеять всю имеющуюся в распоряжении совхоза землю кукурузой. Конечно, Сухоручко был не совсем полноценным в смысле объема мозга, но идиотом все-таки не был. Бросать едва поднятое оленеводство и организованный цех добычи рыбы ради какой-то кукурузы он не пожелал. В своем письме руководству края он образно (и как ему казалось убедительно) объяснил, что сажать на Алтае кукурузу – это все равно что строить военно-морской флот в Тверской области. Наверху, однако, метафоры не поняли и погнали несговорчивого председателя из партии. Партии, в которую его за пару лет до этого силком приняли. Заодно ему припомнили его плен в Штуттхофе и упрекнули в том, что пока «советский народ героически боролся против фашистской гидры, такие, с позволения сказать, солдаты, как Сухоручко, прохлаждались на нарах в немецких концлагерях». Сухоручко, конечно, сильно удивился такой формулировке, но духом не упал и даже отправился в Москву за правдой. Проведя несколько суток в приемных высокопоставленных чиновников, он получил инфаркт и умер, не приходя в сознание. Ни родных, ни близких у него не было, как следовало из истории его жизни. Не обнаружив родственников у умершего, работники прокураторы, не мудрствуя лукаво, сожгли его труп в одном из московских крематориев. Ирония судьбы: избежав сожжения в фашистском концлагере, Сухоручко не сумел избежать его на родине. Много лет спустя в немецких архивах были обнаружены документы, подтверждавшие, что Сухоручко не только побывал в лапах доктора Прельвитца, но и стал единственным пациентом, успешно пережившим операцию по удалению «центра удовольствия». Однако до самой смерти никто (включая самого покойника) не догадывался, что этот центр у него отсутствует. Мужиком он был хмурым и неразговорчивым, как, впрочем, и большинство людей вокруг него, где бы он ни находился – в советском ли лагере, в совхозе ли на Крайнем Севере или в бесконечных очередях у московских чиновников в приемной. Так что он очень даже легко вписывался в любой советский пейзаж. И знать не знал, что у него какой-то там центр удовольствия вырезан.

Что же касается Прельвитца, то он благополучно добрался до Аргентины. Забрался вглубь страны, женился на местной красотке (которая ему родила сына и дочку) и стал работать доктором, а в свободное время путешествовал по миру с фальшивыми документами. Для этого ему пришлось на короткое время вернуться в Германию, где он обновил свой паспорт и полностью легализовался. И даже мог бы, наверное, остаться в Европе, но не захотел. Один раз он с женой и детьми даже слетал в Израиль. Моссад, который искал его с образования еврейского государства, не мог и предположить, что в какой-то момент Прельвитц ходил у них под самым носом.

По иронии судьбы на совести Прельвитца не было ни одного убитого еврея. Из четырех пациентов (тем более добровольцев) лишь одного можно было считать таковым, но и он умер от разрыва сердца до, а не во время или после операции. Гораздо больше оснований для поисков Прельвитца было у английской разведки, так как один из скончавшихся пациентов был англичанином, но у МI-6 хватало, видимо, других забот. И вообще Прельвитца можно было обвинить разве что в сотрудничестве с режимом, но в нем можно было бы обвинить весь немецкий народ, так что при хорошем адвокате Прельвитц мог бы запросто получить условный срок. Но он чувствовал, что в военных архивах творится такая неразбериха, что его запросто могли перепутать с его предшественником Церром или еще с каким-нибудь садистом, и иди потом доказывай, что ты не верблюд. Тем более что ему и с фальшивым паспортом было хорошо.

Единственное, что его действительно мучило и не давало покоя, – это мысль о Сухоручко. Он не понимал, каким образом столь филигранно проведенная операция никак не сказалась на поведении и психологии пациента. Равнодушие, с которым Сухоручко жил до операции плавно перетекло в равнодушие, с которым он относился к жизни после операции. Неужели, думал Прельвитц, я где-то ошибся? И даже сидя в самолете, выполнявшем рейс Буэнос-Айрес – Тель-Авив, в окружении немногословных агентов Моссада, он продолжал думать о Сухоручко, но так ничего и не понял до того самого момента, когда почувствовал сильный укол в области сердца и в глазах его потемнело. Бедный Прельвитц не мог даже и предположить, что то самое, что он хотел удалить у Сухоручко, задолго до него уже было ампутировано советской властью.

В девяносто первом году архивные материалы об операциях Прельвитца раскопал журналист одной московской газеты. Тогда же всплыло и имя простого зоотехника Вадима Сухоручко. Статья называлась «В лапах фашистского мясника», где, как нетрудно догадаться, под мясником подразумевался Прельвитц. Кстати, именно после нее и было принято решение о присвоении звания Героя Советского Союза Вадиму Сухоручко. Как раз близилась очередная военная годовщина, и позарез нужно было отметить какого-нибудь участника войны. Ничего странного, что, наткнувшись на статью о Сухоручко в газете, чиновники не стали терять время. Статья была большая, в ней было много вранья и художественных домыслов, а заканчивалась она следующим патетичным пассажем: