Текст книги "История с географией (сборник)"

Еще раз про нежность

Теперь, когда нежность над городом так ощутима…

А. Родионов

 
Мы, русские, очень нежные,
Пальни по нам из травматики – мы
и помрем.
Чьи-то друзья придут на Манежную
И устроят погром.
Потому что конкретно по жизни
Наши русские существа
Чрезвычайно склонны к фашизму,
Как давно установил центр «Сова».
А лица кавказской национальности
По строению своего организма
Напротив – склонны к интернациональ —
ности
И антифашизму.
Как увидит русский фашист кавказца,
Сразу плетет вокруг него интриги.
А если тот не поддается на провокации,
Начинает кидать в него зиги.
Это подло зигами кидаться,
Можно попасть человеку в глаз.
И тут, отложив свою толерантность,
Кулаки сжимает Кавказ.
Антифашисты фашистов всегда побеждали.
Вот русский лежит с простреленной головой.
С его стороны конфликт был национальный,
С противоположной стороны – бытовой.
 
 
И милиция тоже за антифашистов,
Они вспомнят битву под Курской дугой,
Поглядят на их смелые, честные лица
И отпустят с почетом в горы, домой.
 
 
Но пока еще обезврежены
Далеко не все провокаторы,
И волнуется площадь Манежная,
И твердят «Погром!» комментаторы.
 
 
Вот они шагают – русские фашисты,
Стройными рядами навстречу судьбе.
Двоечники, троечники и хорошисты
Из 10-го «А» и 9-го «Б».
 
 
Многих из них в тюрьму посадят
За то, что они – фашистские сволочи,
На Манежной площади нагадили
И сломали китайскую силиконовую елочку.
 
 
Поздравляю с наступающим Новым годом!
И желаю трудящимся по мере сил,
Чтобы каждый был со своим народом,
Где его народ с другим народом стрелку
забил.
 
 
Только помните, что мы очень нежные,
Мы подвластны резиновым пулям и острым
ножам,
По весне расцветают наши трупы —
подснежники
По большим затаившимся городам.
 
 
И когда наши тела расцветут над свалками
Теплым светло-розовым цветом,
Мимо них пролетит кавалькада джипов
с мигалками,
Салютуя из золотых пистолетов.
 

Поиски мостовой под пляжем
^{(Рифмованные новости)}

 
Великий русский поэт А. Блок,
Проснувшись в нумерах у очередной своей
Мани,
Услышал газетчика голосок:
– Затонул суперлайнер «Титаник»!
 
 
Поэт, мечтавший быть партизаном,
Написал в дневнике, опрокинув стакан:
«Гибель «Титаника» порадовала несказанно.
Еще есть океан».
 
 
С тех пор прошло почти ровно 100 лет,
Появились айпод и смартфон,
И стало казаться, что океана нет,
А тут вдруг вот он.
 
 
Чего только в мире не стряслось,
Пока в честь 8 Марта пил я —
Земля налетела на небесную ось,
А в Японии пробудился Годзилла.
 
 
В воспаленных глазах двоится солнце,
Уплыть бы отсюда, да кончились шлюпки.
А ведь среди нас как раз японцы
Лучше всех понимали, как все здесь
хрупко.
 
 
Сказал я своей удивленной бабе:
– Писатель – пророк, без всякой иронии.
Все это предсказал еще Кобо Абэ
В своем романе «Гибель Японии».
Мы пережили в Москве это лето,
Мы пережили дождь ледяной,
Но если это все-таки конец света,
То ты посиди пока рядом со мной.
Тем более все равно некуда деваться —
От конца света не спрячешься под диваном.
Мир Божий давится нашей цивилизацией,
Как начинающий алкоголик «Агдамом».
Смотрит зачарованно аудитория
В жидкокристаллические экраны,
Где, опровергая конец истории,
Взрывается АЭС «Фукуяма».
Давай поговорим о Блоке,
Давай досмотрим программу «Вести».
Что бы написал Блок в своем блоге,
Если б проснулся он с нами вместе
И увидел гигантскую пробоину в борту
Главной наномастерской современного
мира?
Пожалел бы суда, перевернутые в порту,
Или порадовался, что теперь им не
до Кунашира?
Дальше в Ливии отвращение и страх.
Здесь где-то сгинул фельдмаршал Роммель.
А нынче Каддафи в тех же песках
Панарабскую революцию хоронит.
Хоронит ее под печальный звон
Церквей францисканских и доминиканских,
Хоронит ее под слезный стон —
Английский, французский и американский.
 
 
И похоже, лидер ливийской революции
Эту вашу революцию порвет, как тузик,
Несмотря ни на какие резолюции
В ООН и Евросоюзе.
 
 
Телеоператоры с трудом сгоняют массовку,
В глазах у восставших другие мысли.
Они по приказу корреспондентов
вскидывают винтовки.
Видно, что им платят за каждый выстрел.
 
 
Бродят люди с гранатометами, похожими
на муляж,
Время от времени шмаляя то в одну
сторону, то в другую.
В 68-м искали под мостовой пляж,
Эти, кажется, ищут под пляжем мостовую.
 
 
Короче, очень грустные новости.
Одно лишь исключение из правила —
Явка на выборах в Калининградской области
41,48 процента составила.
 

Городской романс

 
Стоит напротив лестницы
Коммерческий ларек.
В нем до рассвета светится
Призывный огонек.
Там днем и ночью разные
Напитки продают —
Ликеры ананасные
И шведский «Абсолют».
Там виски есть шотландское,
Там есть коньяк «Мартель»,
Текила мексиканская,
Израильский «Кармель».
И средь заморской сволочи
Почти что не видна
Бутылка русской водочки,
Стоит в углу одна.
Стоит, скромна, как сосенка,
Средь диких орхидей,
И этикетка косенько
Наклеена на ней.
Стоит, как в бане девочка,
Глазенки опустив,
И стоит, в общем, мелочи,
Ивановский разлив.
Надежда человечества,
Стоит и ждет меня,
Сладка, как дым отечества,
Крепка, словно броня.
 
 
Стоит, скрывая силушку,
Являя кроткий нрав.
Вот так и ты, Россиюшка,
Стоишь в пиру держав.
 
 
Ославлена, ограблена,
Оставлена врагу.
Душа моя растравлена,
Я больше не могу.
 
 
Пойду я ближе к полночи
В коммерческий ларек,
Возьму бутылку водочки
И «сникерса» брусок.
 
 
Я выпью русской водочки
За проданную Русь,
Занюхаю я корочкой
И горько прослезюсь.
 
 
Я пью с душевной негою
За память тех деньков,
Когда в России не было
Коммерческих ларьков,
 
 
Когда сама история
Успех сулила нам,
Когда колбаска стоила
Два двадцать килограмм.
Давно бы я повесился,
Я сердцем изнемог,
Но есть напротив лестницы
Коммерческий ларек.
 

Судьбы людские

Гаврила был…

Н. Ляпис-Трубецкой

 
Постойте, господин хороший, —
Сказал бездомный инвалид, —
Подайте мелочи немножко,
Моя душа полна обид.
 
 
Я в жизни претерпел немало,
Мои немотствуют уста,
Отец мой пил, а мать гуляла,
Я из Сибири, сирота.
 
 
Я с детства слышал, как кряхтела,
Шипела сладострастно мать,
Под гарнизонным офицером
Скрипела шаткая кровать.
 
 
Но как-то ночью пьяный тятя,
Вломившись в избу со двора,
Пресек навеки скрип кровати
Одним ударом топора.
 
 
Убив маманю с офицером,
Тела их расчленив с трудом,
Сосватал высшую он меру,
Меня отправили в детдом.
 
 
И вот я, маленькая крошка,
В рубашку грубую одет.
Кормили мерзлою картошкой,
Макали носом в туалет.
Там били шваброй и указкой,
Там не топили в холода,
Там я совсем не видел ласки,
А только горестно страдал.
В одном сатиновом халате
К нам в спальню ночью заходил
Заслуженный преподаватель,
Садист и гомопедофил.
Так проходили дни за днями,
Мне стукнуло шестнадцать лет,
Казенную рубаху сняли
И выгнали на Божий свет.
Лишь пацаны мне помогали,
Когда я вышел налегке,
Нашли работу на вокзале,
Пристроили на чердаке.
Но кто-то не платил кому-то,
И вдруг, ворвавшись на вокзал,
Где я работал проститутом,
Наряд ментов меня забрал.
И врач сказал в военкомате,
Куда привел меня конвой:
– Дистрофик, гепатит, астматик.
И вывод: «Годен к строевой».
И вот в Чечню нас отправляет
Российский Генеральный штаб.
Держись, Басаев и Гелаев,
Беги, Масхадов и Хаттаб!
Но там в горах за двадцать баксов,
Не вынеся мой скорбный вид,
Меня к чеченам продал в рабство
Герой России, замполит.
Я рыл для пленников зинданы,
Сбирал на склонах черемшу,
Я фасовал марихуану,
Сушил на солнце анашу.
Но что возьмешь с меня, придурка?
Раз, обкурившись через край,
От непогасшего окурка
Я им спалил весь урожай.
Ломали об меня приклады,
Ногами били по зубам,
Но в честь приезда лорда Джадда
Решили обратить в ислам.
В святой мечети приковали
Меня к специальному столу,
Штаны спустили, в морду дали
И стали нервно ждать муллу.
Вошел мулла в своем тюрбане,
Взглянул и выскочил опять,
Крича: «Аллах, отец созданий!
Смотри, да что там обрезать?»
Нога чечен пинать устала.
Зазря пропала конопля.
Меня прогнали к федералам
Прям через минные поля.
Вокруг меня рвалось, я падал,
Потом уже издалека
По мне ударили из «Града»
Родные русские войска.
А я все полз, все полз сквозь взрывы
И лишь услышав громкий крик:
«Стой, бля! Стреляю! В землю рылом!» —
Я понял, что среди своих.
Неделю мучался со мной
Из контрразведки дознаватель.
Сперва подумали – герой,
Потом решили, что предатель.
Уже вовсю мне шили дело,
Готовил ордер прокурор.
Меня в санчасти пожалела
Простая женщина-майор.
Анализ взяв мочи и кала
И кровь из пальца и из вен,
Она меня комиссовала
С диагнозом – олигофрен.
Вот, полузанесен порошей,
Сижу, бездомный инвалид.
Подайте, господин хороший,
В моей груди огонь горит».
Но господин в английской шляпе
И кашемировом пальто
Ответил бедному растяпе:
«Ты говоришь щас не про то.
Я состоятельный мужчина,
А ты сидишь и ноешь тут.
А в чем, по-твоему, причина?
Всему причина – честный труд.
Я тоже видел в детстве горе.
Я не гонял, как все, собак.
Учился я в английской школе,
Чтоб в жизни сделать первый шаг.
И от отца мне доставалось,
Он не миндальничал со мной.
Из-за графы «национальность»
Он был тогда невыездной.
Как трудно с пятым пунктом этим,
Пройдя сквозь множество препон,
Мне было в университете
Быть комсомольским вожаком!
И оказаться в моей шкуре
Никто б, уверен, не был рад,
Когда писал в аспирантуре
Я ночью к празднику доклад.
С таким балластом бесполезным
Тебе подобных чудаков
Нам поднимать страну из бездны
Сейчас, ты думаешь, легко?
Нам всем и каждому награда
За труд даруется судьбой.
Кончай дурить! Работать надо!
Работать надо над собой!
Служу я в фонде «Трубный голос»,
И мне выплачивает грант
Миллиардер известный Сорос,
Когда-то нищий эмигрант.
Не уповал на чью-то милость
И не бросал на ветер слов,
А взял да и придумал «Windows»
Билл Гейтс – владелец «Microsoft».
А разве нет у нас примеров?
Примеры есть, и не один.
Вагит, к примеру, Алекперов,
Да тот же Павел Бородин.
Чем здесь сидеть, словно придурок,
Перебирать гроши в горсти,
Попробуй что-нибудь придумать,
Чего-нибудь изобрести.
От денег толку будет мало,
Но я даю тебе совет,
А также книгу для начала:
«Как мне освоить Интернет».
Тут господин взглянул на «Ролекс»
И заспешил своим путем,
Чтобы успеть с обеда в офис,
Поправив папку под локтем.
Бродяга подоткнул пальтишко,
Припрятал собранную медь,
Открыл подаренную книжку
И стал «Введение» смотреть.
Так разошлись на перекрестке.
А кто был прав? Поди пойми.
Такие хитрые загвоздки
Жизнь часто ставит пред людьми.
 

Памяти Майкла Джексона

 
Когда-то генсек Горбачев М.С.
Со своей молодой женой
Решил покончить с холодной войной
И поднял железный занавес.
Занавес поднимается,
Выскакивает Майкл Джексон,
Хватает себя за яйца
Он решительным жестом.
Он на наши телеэкраны ворвался
В восьмидесятые годы,
Принес с собой перестройку и гласность
И прочие блага свободы.
Помню его с погонами
На плечах,
Помню на водку талоны
И карточки москвича.
Помню вал конструктивной критики,
Знамена над головой,
Стотысячные митинги,
Где каждый кричал: «Долой!»
Граждане шли, как на парад,
Скандируя: «Ельцин! Ельцин!»
А вечерами в программе «Взгляд»
Песни нам пел Майкл Джексон.
Прыгуч, как орангутан,
Красавец и весельчак,
И тут же товарищ Гдлян
Коррупцию разоблачал.
 
 
Да, хватало экзотики
Для телезрителя местного,
То ГУЛАГ (вариант – Чумак), то наркотики,
И снова клип Майкла Джексона.
 
 
Коржаковской саблей вооруженный
Он по сцене летит сквозь лучи и дым,
Он мечтал стать белым, а стал прокаженным,
Он хотел жить долго, а стал святым.
 
 
Где вы теперь, 80-х годов герои?
Привела дорога в бордель вместо храма.
Вместо героев теперь наши двое,
Наши двое да ихний Барак Обама.
 
 
Пересадите мне черную кожу,
Сделайте пухлость губ,
Я в зеркале свою пьяную рожу
Видеть уже не могу.
 
 
Жизнь прошла, заливаясь водкою,
Поседели мои виски.
Помню брючки его короткие
И белые носки.
 
 
На почту приходит лишь спам,
А больше-то ни хрена.
Говорят, Майкл Джексон принял ислам,
Да и нам всем пора.
 

Памяти ГДР

 
На Западе, где правит мгла,
Была одна страна,
Ее годами берегла
Великая стена.
Тихонько, чтобы не потух,
Среди своих сынов
Они хранили прусский дух,
Дух древних орденов.
Давно на карте не найдешь
Границы той страны,
Где не вбивали в молодежь
Сознание вины.
Там циркуль с нового герба
Чертил волшебный круг,
И берегла ее судьба
От власти жадных рук.
Кузнец по наковальне бил,
Крестьянин жал серпом,
Ученый циркулем чертил
Красивый новый дом.
Среди продуктов ихних я
Счастливо произрос,
Запомнил пену для бритья
И жидкость для волос.
В свои тринадцать юных лет
Дрочил любой из нас
На их телекордебалет
На Фридрихштадтпалас.
 
 
Сверкал дозволенный стриптиз,
Горел в груди пожар,
Аж в стенке «Хельга» весь сервиз
«Мадонна» дребезжал.
 
 
А Гойко Митич – Чингачгук —
Ружье, седло и лук —
Не только был индейцам друг,
Был всем нам лучший друг.
 
 
Х о р:
Ах, возьмите, возьмите
Себе Германа Грефа!
Ах, верните, верните
Фильмы студии ДЭФА.
 
 
Хранила этот светлый рай
От всяких безобразий
Могучая Staatssicherheit,
А сокращенно «Штази».
 
 
Начальник «Штази» Мильке был
Отважен и суров,
Он в ранней юности убил
Двух веймарских ментов.
 
 
Сверкало пламя из стволов,
И кровь лилась рекой,
Когда он веймарских ментов
Убил своей рукой.
А Нургалиев завалил
Хоть одного мента?
Нема у генерала сил,
Порода уж не та.
Х о р:
Ах, возьмите, возьмите
Себе Райнера Рильке.
Ах, верните, верните
Нам товарища Мильке!
Эй, гуси-гуси, га-га-га,
Спасли вы Древний Рим,
Но не спасли вы ни фига
Запроданный Берлин.
В ружье не поднял генерал
Бесчисленных полков,
И томагавк не засверкал
На белых на волков.
По мостовым троянский конь
Скакал под звон копыт,
Нигде божественный огонь
Отныне не горит.
Возликовал СССР,
И промолчал Пекин,
Когда погибла ГДР
И продали Берлин.
Х о р:
Ах, возьмите, возьмите
Себе Эдварда Росселя.
Ах, простите, простите
Нас за то, что вас бросили.
 
 
Но от всех людей российских,
Сохранивших честь и веру,
До земли поклон вам низкий
За премьера, за премьера!
 

Новогоднее

 
Страшен был год 2010-й от Р.Х,
Много знамений грозных было явленно
на Руси.
Встал, например, судья на процессе по МБХ
И приговор обвинительный провозгласил.
Разрушал нам кризис свободный рынок,
Нас пожары жгли; нас, как будто зайцев,
Травили ядовитым болотным дымом,
Но никто не услышал призыв «Покайтесь!».
Куда нас только не били
Дубинками и плетьми!
Москва подавилась автомобилями,
Аэропорты – людьми.
Осиротела столица
Нашей великой страны.
Возникли новые лица,
Но как безнадежно бледны!
Народ не безмолвствует, недовольный,
Снова встал нацвопрос во весь рост,
И на Манежной площади школьники
Учинили-таки холокост.
Если взглянуть на действительность
без розовых очков,
То удивишься, откуда она берет такую траву.
Хорошо хоть спецслужбы не дремлют
и полковник Квачков
Не поведет своих арбалетчиков на Москву.
Зато Москву сковал какой-то
подозрительный лед,
Превратив город в царство Снежной
королевы,
И между машинами жмущийся пешеход
То направо упадет, то упадет налево.
 
 
Покрывшиеся разом
Коркою изо льда,
Деревья бьются, как вазы,
И рвут собой провода.
 
 
Дорогие односельчане,
Кричу, как диктор в эфир:
Не разбейте случайно
Этот хрустальный мир!
 
 
Милые мои, пьяные, болезные,
Едущие на метро с корпоративов,
У наших ног разверзается бездна,
А мы прелюбодействуем без презервативов.
 
 
Всем желаю живыми остаться
Среди творящейся маяты.
Чтобы не зарезали на бульваре кавказцы
И не расстреляли в магазине менты.
 
 
Недолго осталось, братцы,
Уже при дверях нас ждут
Не то результаты модернизации,
Не то как минимум Страшный суд.
 

К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел.

А.С. Пушкин

 
Под звонкие народные частушки
Среди церквей, трактиров и палат
Великий Александр Пушкин
В Москве родился двести лет назад.
 
 
Когда была война с Наполеоном,
Не удержали дома паренька.
По простыням сбежал через балкон он
И сыном стал гусарского полка.
 
 
Он был в бою беспечен, как ребенок,
Врубался в гущу вражеских полков.
Об этом рассказал его потомок,
Прославленный Никита Михалков.
 
 
Трудны были года послевоенные,
Но Александр взрослел, мужал и креп.
На стройке храма у француза пленного
Он финский ножик выменял на хлеб.
 
 
И не пугал тогда ни Бог, ни черт его,
Он за базар всегда держал ответ,
Он во дворах Покровки и Лефортова
У пацанов имел авторитет.
 
 
Он был скинхедом, байкером и рэпером
И финский нож всегда с собой носил,
А по ночам на кухне с Кюхельбекером
Все спорил о спасении Руси.
 
 
Запахло над страной XX-м съездом.
Он кудри отпустил, стал бородат,
Пошел служить уборщиком подъезда
И оду «Вольность» отдал в Самиздат.
 
 
Он мыл площадки, ползал на коленках,
Отходы пищевые выносил,
А по ночам на кухне с Евтушенко
Все спорил о спасении Руси.
 
 
И несмотря на то, что был он гений,
Он был веселый, добрый и простой.
Он водки выпил больше, чем Есенин,
Баб перетрахал больше, чем Толстой.
 
 
В судьбе случались разные превратности,
Пришла пора доносов, лагерей.
И он имел на службе неприятности,
Поскольку был по матери еврей.
 
 
Он подвергался всяческим гонениям,
Его гоняли в шею и сквозь строй,
И он не принял Нобелевской премии,
Он в эти годы был невыездной.
 
 
Враги его ославили развратником,
И император выпустил указ,
Чтоб Александра в армию контрактником
Призвали и послали на Кавказ.
Но Пушкин, когда царь сослал туда его,
Не опозорил званья казака.
Он тут же зарубил Джохар-Дудаева,
И у него не дрогнула рука.
И тотчас все враги куда-то юркнули,
Все поняли, что Пушкин-то – герой!
Ему присвоил званье камер-юнкера
Царь-страстотерпец Николай Второй.
И он воспел великую державу,
Клеветникам России дал отпор
И в «Яре» слушать стал не Окуджаву —
Краснознаменный Соколовский хор.
Пришел он к церкви в поисках спасения,
Преодолел свой гедонизм и лень.
И в храме у Большого Вознесения
Его крестил сам Александр Мень.
И сразу, словно кто-то подменил его,
Возненавидел светских он повес.
И, как собаку, пристрелил Мартынова
(Чья настоящая фамилия Дантес).
По праздникам с известными политиками
Обедни он выстаивал со свечкою,
За что был прозван либеральной критикой
Язвительно – «Колумб Замоскворечья».
Пешком места святые обошел он,
Вериги стал под фраком он носить,
А по ночам на кухне с Макашовым
Все спорил о спасении Руси.
Ведь сказано: «Обрящете, что ищете».
А он искал все дальше, дальше, дальше.
И сжег вторую часть «Луки Мудищева»,
Не выдержав допущенной там фальши.
 
 
Он научил нас говорить по-русскому,
Назвал его всяк сущий здесь язык.
Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской
Нерукотворный памятник воздвиг.
 
 
Я перед ним склоню свои колени,
Мне никуда не деться от него.
Он всех живых живей, почище Ленина.
Он – наше все и наше ничего.
 
 
Ко мне на грудь садится черным вороном
И карканьем зовет свою подружку,
Абсурдную Арину Родионовну,
Бессмысленный и беспощадный Пушкин.
 

Стихи, написанные по заказу «Театра. док» к 70-летию Финской войны

Елочка

 
В лесу стояла елочка
С шершавою корой,
Посечена осколочком
Рождественской порой.
Стекала каплями на снег,
Как кровь, ее смола,
Но елочка не человек —
Она пережила.
Стреляй хоть двадцать раз ей в ствол,
Лишь шишки задрожат,
С винтовкой снайперской пришел
На лыжах к ней солдат.
Он лыжи сбросил на бегу,
Закончив долгий путь.
Он яму вытоптал в снегу
Вокруг нее по грудь.
Трусишка зайка серенький
Умчался со всех ног,
И в балахоне беленьком
Солдат под ней залег.
Он в силуэты темных тел
На северо-восток
Смотрел в оптический прицел
И нажимал курок,
Покуда мина в аккурат
С ним рядом не легла.
Но елочка ведь не солдат,
Она пережила.
 
 
В предновогодние часы
Пришла ее пора
Быть срубленной одним косым
Ударом топора.
 
 
В других шинелях полувзвод
Пришел к ней как-то днем.
И командир сказал: «Пойдет.
Пушистая. Берем».
 
 
Ее внесли в отбитый дот,
Украсили фольгой
И выпили за новый год,
За год сороковой.
 
 
Победа близкая грядет,
Она не за горой.
Настал год тыща девятьсот
Уже сороковой.
 

* * *

 
Война в царстве Снежной королевы,
Минус 45 градусов на дворе.
Танки чуть водят хоботками направо-налево,
Как мошки, застывающие в янтаре.
 
 
Пока еще есть плюс 40 градусов во фляге,
Рота неотвратимо движется навстречу врагу.
Как черные буковки на белой бумаге,
Фигурки корячатся на снегу.
 
 
Все чувства притупляются этим холодом.
Никто не жалеет, не верит, не трусит,
Никто не спрашивает, по ком звонит
колокол,
Это стучит кувалда по соскочившей
гусенице.
 
 
Но та редкая техника, которая в целости,
Продолжает упорно стрелять по врагам,
Хотя они и не вызывают ненависти —
Какая может быть ненависть к снеговикам?
 
 
Замерзает на лету приказ: «Наступаем!»
Сосед, охнув, роняет голову на плечи,
Вот и еще один стал мальчиком Каем,
Сложившим из осколков свою
индивидуальную вечность.
 
 
Механик, чье лицо скрыто паром дыхания,
С мясом отрывает пальцы от заиндевевшего
дизеля.
И вопреки сводкам Информбюро приходит
понимание,
Что, похоже, все-таки нас отпиздили.
 
 
Если свернуть с просеки длинной,
Сразу увидишь, что вдоль нее нагорожено.
Позже русофоб Бродский назовет это
человеческой свининой,
Но у него речь шла о парной, а эта
мороженая.
 
 
На солдатах шинели, на командирах тулупы.
Воронье не разжиреет на этой войне.
Оно разобьет свои клювы об окаменевшие
трупы
И, злобно каркая, будет кружить в стороне.
 
 
С тех пор прошли годы и годы,
Но так и не понята ни фига
Эта единственная война, где Мороз-воевода
Был не за нас, а на стороне врага.
 

Письмо с фронта

 
Добрый день, дорогие родители!
Вам привет из далекой страны.
Я пишу вам с освободительной
Белофинской, геройской войны.
В бронетехнике мы превосходим,
В самолетах мы всех впереди.
Нам вручила оружие Родина
И велела: «Иди. Победи!»
Не бросался в бою рукопашном
Я на финских горячих парней.
На войне совершенно не страшно,
Только холодно очень на ней.
Трупы в гору сгребает бульдозер,
Беспрерывно стучит пулемет.
Кто под танком лежал на морозе,
Тот историю эту поймет.
Хорошо умирает пехота,
Атакует отчаянно в лоб,
Превращаясь у финского дота
В занесенный порошей сугроб.
По врагу наши бьют батареи,
Вдаль летит за снарядом снаряд,
И опять комиссары-евреи
Посылают в атаку ребят.
Но напрасно стараются пушки,
С синих сосен на том берегу
Одинокий их снайпер-кукушка
Больше наших оставил в снегу.
 
 
Всюду окоченевшие танки,
Лед озер да гранит валунов.
И из финской из теплой землянки
Льется песня их «Нет „Молотов“!».
 
 
Этот почерк, на мой не похожий,
Написал за меня близкий друг,
Я немножечко был обморожен
И остался по локти без рук.