Текст книги "Последнее слово девятого калибра"

Глава 9

Февраль 2003 года

– Будем надеяться, что ваш коллега не пострадал, – сказал Выходцев, выходя из лифта в коридор десятого этажа.

Струге молчал. При всей своей антипатии к Бутурлину он вовсе не желал ему вреда. Он даже корил себя за шутку с «просроченными» котлетами.

На пороге комнаты они остолбенели.

Номер напоминал помещение, в котором разорвался крупнокалиберный артиллерийский снаряд. Ни одна из вещей не лежала на своем месте. По полу были разбросаны купленные мурманским судьей брошюры, гардеробы обоих судей валялись по всей площади комнаты. Антон с удивлением рассматривал свой галстук, который непостижимым образом оказался на люстре и сейчас свисал с нее, как умерщвленная змея. Досталось даже телевизору. Славный отечественный «Рубин», вызвавший отрицательные эмоции у Бутурлина, лежал рядом со стойкой и всем своим видом напоминал о том, насколько эти эмоции были необоснованны: чудо отечественной электроники продолжало давать «Сегодня» даже после падения с высоты одного метра. Единственное, что вызывало недоумение, была Татьяна Миткова, которая рассказывала о новостях, лежа на боку. Но главной достопримечательностью, конечно, был Иван Николаевич…

Мурманский судья, фривольно закинув ногу на ногу, лежал на гостиничной кровати с самым невозмутимым видом. Одной рукой он прижимал к носу окровавленный платок, а второй держал прямо перед собой «Судебный вестник». Обе линзы его очков были разбиты, что, впрочем, не мешало ему знакомиться с новыми постановлениями Пленумов Верховного суда. Судя по тому, как уверенно судья отложил в сторону чтиво, становилось ясно – он ждет Струге.

– Иван Николаевич, дорогой! – обрадовался Антон, увидев соседа хоть и потрепанным, но живым. – Что здесь произошло?! Они не сильно вас покалечили?

– Струге, за свои сорок три года я не встречал человека более опасного, чем вы. – Разбитые очки Бутурлина напоминали окуляры оптических прицелов.

Его рассказ был немногословен, но содержателен. Сразу после ухода Антона в их комнату вошли двое верзил и спросили, где судья. Поскольку в номере числилось два судьи, Иван Николаевич, уже догадавшийся, что с российской юриспруденцией гости не имеют ничего общего, поинтересовался – какой именно. Его вопрос почему-то вызвал шквал негодования, а попытка встать была расценена как вызов. После одного-единственного удара в нос, в результате которого майка мурманского судьи мгновенно окрасилась в пурпурный цвет, «мерзавцы приступили к несанкционированному обыску». В воздух взметалось все, что имело принадлежность к судейскому сообществу, – костюмы, записи, книги и даже предметы личной гигиены. Один из беспредельщиков хотел даже вскрыть крышку телевизора, но не смог ее отломить. Через мгновение Бутурлину наконец-то задали вопрос по существу.

– Где документы, крыса?!

Иван Николаевич потянулся к тумбочке, чем на секунду успокоил ярость негодяев. Но после того как он предъявил свой паспорт, его очки приняли нынешний вид. Еще через мгновение в кармане одного из налетчиков зашипела радиостанция, и неизвестный, говорящий утробным голосом, сообщил:

– Митя, падва сломал мне челюсть! Валите на фиг! Документы у Стгуге с собой!..

После этого оба налетчика исчезли так же неожиданно, как и появились.

Струге было не до смеха. Во-первых, из-за него пострадал совершенно невинный человек. Вряд ли можно было предположить такое развитие событий, однако жизнь Антона Павловича уже давно должна была научить его быть готовым к любой неожиданности. Во-вторых, все оказалось гораздо серьезнее, чем он предполагал. Даже стычка на лестничной площадке не обещала столь стремительного продолжения.

Вызывать группу Выходцев не торопился. Он был из тех следователей, которые сначала думают, а потом делают. То есть – мудрым. Заниматься фальсификацией, сиречь – укладывать найденный Струге пакет обратно в гидрант, а потом при вызванных понятых вновь извлекать его уже не имело смысла. Неизвестные преступники уже знают, что пакета там нет. Серьезность совершаемых преступлений предполагает серьезное отношение к проводимому следствию. И изначальное строение работы на мистификациях и получении вещественных доказательств при помощи незаконных приемов могло привести лишь к одному исходу. Тот же Генрих Падва, или Резник, или иной другой, им подобный, кто не просто умен, а умен до безобразия, развалит дело еще до того, как оно вступит в стадию судебного разбирательства. Убийство судьи и скрывающиеся за ним мотивы этого преступления – не карманная кража, где следователь может позволить себе расслабиться и допустить пару ляпов. Виновные с улыбкой встанут со скамьи подсудимых и покинут зал суда после первого же заседания. Однако ясно было и другое. Никто не может гарантировать безопасности Струге и Бутурлина. Они находятся в состоянии повышенной опасности даже внутри этих стен ведомственной гостиницы МВД. А раз так, то Иван Николаевич имеет полное право знать то, что известно Струге и Выходцеву. Собственно, знали они не много, однако мурманский судья должен знать, за что его бьют в лицо, если имевший место инцидент будет иметь свое продолжение.

На уборку номера ушло десять минут. Еще пять на то, чтобы Выходцев смог объяснить уважаемому администратору причины возникновения кровавых потеков на стенах лестничной клетки девятого этажа. Женщине были совершенно безразличны причины боестолкновения, она рассматривала поведение судьи Струге как хулиганство и дебош. Еще администратор пообещала сообщить о поведении Антона Павловича по месту службы.

– Пива напьются, потом безумствуют! – проявляла недюжинные способности своей памяти администратор. – Чего от них гражданам в суде ожидать?

Пришлось Борису Сергеевичу выйти с администратором вон и уже за пределами номера объяснить, что та не права. То, что Их Чести защищают, Струге и Бутурлин поняли по едва донесшейся до их слуха фразе Выходцева: «Если я еще раз увижу ваш золотой оскал, я вам на него сигнализацию поставлю». Никакой грубости. Исключительно на «вы».

Через полчаса, успокоившись, вся троица разместилась за выдвинутым на середину номера столом.

– Давай, Антон Павлович, начнем с самого главного и самого непонятного. Почему из всех постояльцев гостиницы братки решили искать документы у того, у кого они находились на самом деле, – у тебя?

Ответа на этот вопрос не было.

Волоча за собой примотанный к ноге стул, Ремизов уходил прочь из ванной. Его с трудом переставляемые ступни оставляли жирные следы бурой крови. Они были настолько склизки, что Комик уже дважды едва не поскользнулся. Он уносил из ванной комнаты и чужую, и свою кровь. Из глубоко рассеченной руки она частыми каплями падала под ноги убийцы. Ремизов чувствовал, что слабеет. «Не дай бог так похмеляться каждому…» – думал Комик, продолжая скрипеть по паркету стулом. Похмелья уже не было. То, что происходило последние три минуты, способно снять абстинентный синдром мгновенно.

Сил срезать с ноги липкую ленту уже не было. Он хотел только одного – быстро зализать раны и убраться прочь из этого дома. Сейчас, подходя к так и не прибранному со вчерашнего дня столу, он уже четко представил себе схему последующих действий. Остановить кровь, пока он еще в состоянии это сделать, и покинуть дом прежде, чем вернется Саша Бес. А это прибытие означало лишь одно. Неминуемую смерть. Ремизов же хотел жить. Сейчас, когда он пережил то, что с ним случилось по его собственной глупости, он хотел жить как никогда. Стресс последних нескольких минут еще не выветрился из его разворошенного разума, и он, медленно ступая по полу, вновь и вновь переживал случившееся…

Комик прижал скотч к губам за мгновение до того, как в ванной вспыхнул свет. Кровь, предательски хлынувшая из его предплечья, могла выдать его в любую секунду. Еще минуту назад он мечтал о том, чтобы отсутствие Боли и Чирья продлилось как можно дольше, а сейчас молил бога об обратном – чтобы те вошли как можно быстрее.

И они не заставили себя ждать.

– Созрел? – спросил, улыбаясь звериной улыбкой, Чирей.

От обоих садистов пахло спиртным, что лишний раз убедило Ремизова о вреде похмелья во время работы. Дождавшись, пока оба усядутся на свои зрительские места, он резко выбросил из-за спины свободную руку…

Отточенное до остроты бритвенного лезвия полотно скальпеля без звука рассекло гортань Чирья почти до самого позвоночника. Едва рука завершила полукруг движения по своей орбите, из огромной раны, не оставляющей ни единого шанса на жизнь, хлестнула кровь. Даже Ремизов, повидавший на своем веку десятки смертей в различных ее проявлениях, на мгновение ужаснулся. Черная жидкость, вырываясь фонтаном из горла бывшего санитара морга, густой струей заливала все стены ванной. Неестественный цвет кафеля, который из голубого превращался в автомобильный «вишневый металлик», заставил Боль окаменеть. В тот момент, когда по стенам прошлась первая волна, он почему-то с равнодушием подумал о том, что именно такой цвет имеет «Альфа-Ромео» Лисса…

Запах крови мгновенно перемешался с запахом алкоголя и заполнил всю ванную. Чирей, не в силах вымолвить ни слова, дергался в углу, обводя потолок безумным взглядом. Он сжимал шею так, словно только что намазал ее клеем и с надеждой ждал момента, когда свершится чудо – она склеится. Но чуда не свершалось. Жизнь выбрасывалась из него мощными струями, заливая лица Боли и Комика бордовыми волнами. Прошло всего три секунды, а одежду всех троих участников этого страшного представления уже невозможно было различить ни по цвету, ни по фасону.

Первым пришел в себя Ремизов, моргая потяжелевшими веками и стараясь смотреть так, чтобы пахнущая железом кровь не заливалась в глаза, он вскочил на ноги и заслонил собой лежащие в углу орудия пыток от Боли. И в тот момент, когда Комик, схватив еще живого отморозка за шиворот, уже отводил назад свободную руку, Боль наконец пришел в себя…

Его крик за мгновение до того, как скальпель почти на полтора десятка сантиметров вонзился в его сердце, стоял в ушах приближающегося к столу Комика…

Оставив еще конвульсирующие тела в ванной, Комик шагнул в комнату. Казнь произошла с точностью до наоборот. Жертва убила своих палачей. Выбрасывая из ящиков комода постельное белье и вещи, Комик оставлял на них пятна крови. Каждое прикосновение к вещам переносило на их белоснежную свежесть грязные воспоминания о недавнем убийстве. Чувствуя, что теряет сознание от потери крови, Комик с упорством маньяка искал шелковые нитки и иголку. И, когда под его ногами образовалась уже довольно внушительная лужа крови, он их нашел.

Оценить характер ранения Комик мог только сейчас, когда стирал с руки постоянно выделяющуюся кровь.

– Только бы не вены… – шептал он. – Господи, только бы не вены…

И его мольба была услышана. Глубокий продольный порез, что предстал его взору, был рассечением мышцы предплечья и больше ничего. Ничего, если не учитывать того, что потерял столько крови.

Дотянувшись до непочатой бутылки водки, стоящей на столе, он зубами сорвал с нее крышку и направил горлышко в рот. Потом, откинув назад голову, он сжал зубами край наволочки и долго лил сорокаградусное спиртное внутрь глубокой раны. Лишь только его воспаленный мозг мог слышать этот беззвучный дикий крик…

Об анестетиках не могло быть и речи. Их просто не было. Лишь эта водка…

Стежок за стежком, теряясь от тошноты понимания того, что делает, Ремизов зашивал свою руку. Он вслух просил себя держаться и не терять присутствия духа. От боли и пережитого стресса хотелось рыдать во весь голос, но, подавляя в себе проявления слабости, Комик думал лишь об одном. О мести. Он знает имена двух человек, которые всего за несколько часов стали его кровными врагами. Если в процессе отправления мести возникнут еще какие-то имена, они присоединятся к первым двум.

Теперь нужно было привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этого, насквозь пропахшего смертью дома…

На столе запиликал мобильник Чирья. Конечно, это Саша, чье имя теперь значилось в списке Ремизова под № 2. Бесу никто не ответит, значит, уже через час он окажется тут. Есть час, чтобы уйти.

С трудом натянув на палец здоровой руки снятый Чирьем перстень, Ремизов в последний раз осмотрелся…

Глава 10

– Я не хотел бы вмешиваться в следствие, – заявил Бутурлин, пытаясь сделать невозможное – соединить в единое целое две половинки одной из разбитых линз очков. – Более того, я бы вообще предпочел не вникать в смысл событий, происходящих за пределами моих интересов. Этим должен заниматься Борис Сергеевич, как я понимаю. Превышать свои полномочия, превращаясь в частного сыщика, я не собираюсь. Существует моральный кодекс поведения судьи, который гласит о…

– Существует много чего, что гласит о ваших правах и обязанностях, – парировал Струге. – Например, Закон о статусе судей утверждает, что вы независимы, Иван Николаевич. Вы слишком независимы, Бутурлин, когда рассматриваете иски о защите чести и достоинства одного депутата Мурманского облсовета к другому, зная, что через несколько лет эти же депутаты будут утверждать вас на очередной срок полномочий? А когда вы получали в суде квартиру, вам не предлагали попутно рассмотреть пару-тройку дел так, как вы совсем не планировали? И не третировали ли вас, вспоминая все ваши отмененные в кассационной инстанции приговоры? Поэтому не будем дискутировать о моральном кодексе судьи. Я тоже не горю желанием участвовать в этих разборках, однако оказаться на месте Феклистова я хочу еще меньше. Так что заткнитесь и постарайтесь вникнуть в суть происходящего.

Несмотря на все протесты Бутурлина, разговор тем не менее налаживался. Перед исследователями лежали документы, в истинный смысл которых желали вникнуть все, кроме мурманского судьи. Однако из-за стола он не уходил и буравил бумаги глазами.

– Мне кажется, – после некоторого молчания заметил Выходцев, – вот на этом листе – время отправления в банк сумм. Посмотрите, Струге, в распечатке указано время и шестизначное число. Как думаете?

– Знаете что, товарищ следователь! – отозвался Бутурлин. – Брали бы вы эти листы да рассматривали их в прокуратуре! И не вмешивались в незаконную деятельность судей!.. Ну, я вас умоляю, какие суммы? Это же очевидно даже для слепого! Время, с точностью до секунды – это момент телефонного разговора! А шестизначное число – телефонный номер вызываемого абонента! Во всех суммах указывается число с применением запятых, а здесь запятых нет. Вы в прокуратуре работаете или в санэпидемстанции? Забирайте бумаги и покиньте нас!

Отмахнувшись от коллеги, как от мухи, Струге продолжал перекладывать листы. После тирады Ивана Николаевича Выходцеву пришла в голову мысль. Изучение документов сейчас ничего, кроме ненужной суеты, не вызовет. Однако что эти двое, совершенно не похожих друг на друга людей, могут оказать ему неоценимую помощь, было несомненно. Он решил последовать совету и на время покинуть эту совещательную комнату. После встряски, которую ему учинили двое громил, мурманский судья к разговору явно не расположен. Возможно, что и Струге тоже – после боя со второй парочкой. Мудро рассудив, Выходцев решил оставить в покое и одного, и второго. День близился к завершению, а нагнетать и без того напряженную обстановку не имело смысла.

– Вот что, господа… – Борис Сергеевич решительным жестом сгреб листы в кучу, – отдохните и восстановите силы. Сегодня по телевизору встреча с ветеранами «Торпедо», советую посмотреть… Антон Павлович, я буду у себя в кабинете, а потом – дома. Если что – не стесняйтесь, звоните.

– Не волнуйтесь. Мы не позвоним, – ответил за всех Бутурлин. – Работайте спокойно. Мы даже не намекнем вам о своем существовании.

Выходцев подавил коварную улыбку. Он рассчитывал появиться в этом заведении с восходом солнца…

– Интересно, я дочитаю к концу обучения этот журнал или нет? – задал риторический вопрос Струге, возвращаясь к странице, на которой остановился в час ухода Меньшикова.

– Обязательно дочитаете, – заверил Бутурлин. – И вернетесь домой живым! Если постараетесь не вспоминать о сегодняшнем дне.

Струге стало скучно. Одно присутствие этого человека подавляло в нем всякую возможность радоваться жизни. Даже желание посмотреть столицу, в которой он не был уже несколько лет, улетучилось и не возвращалось. Спихнув с кровати журнал, он расплылся щекой по подушке и нажал на пульт телевизора. Эдвард Радзинский с очередной историей…

«…– И тогда государь император Александр, получив от Бонапарта письмо, воскликнул: «Славься, Россия, мы в мире!»…»

– Черт!.. – Антон подскочил на диване, словно ужаленный змеей.

– Господи боже… – запричитал Бутурлин, – Струге, вы дадите мне сегодня изучить хоть одно из постановлений?!

– Какие могут быть постановления? – отмахнулся тот. – Я письмо Выходцеву забыл отдать…

Поправив на распухшем носу изувеченные очки, Бутурлин даже не удостоил его ответом. Он считал Струге окончательно потерявшим как рассудок, так и свой статус. Ровно через один час и сорок минут, когда постановление было изучено и в нем были подчеркнуты карандашом нужные мысли, судья отложил сборник в сторону.

– Какое письмо, Струге?

В дверь постучали.

Глядя на то, как Антон быстро соображает – где самое надежное место в этом номере, Иван Николаевич спокойно заметил:

– Они бы не стучались. Войдите!

Дверь приотворилась, и на пороге появился среднего роста человек лет сорока. Короткая стрижка с едва различимой в светлых волосах сединой, подчеркнутая аккуратность даже в столь скромном облачении, как рубашка с костюмными брюками, и до блеска сияющие летние черные туфли выдавали в нем человека педантичного и… В руках он держал бутылку коньяка «Арарат». Значит, и общительного, не чурающегося благородных напитков. Судя по обволакивающему его коньячному аромату, некоторое количество этого великолепного спиртного он уже принял. И это несмотря на то, что бутылка была не почата.

– Я прошу прощения. Будучи волею судеб заброшенным в центр цивилизации из глубины России, я чувствую себя несколько скованно. Я не ошибусь, если предположу, что вы – представители класса судей?

Незваный гость был адвокатом Злобиным. Он был, по его словам, хорошо известен в столичных кругах. Однако Струге и его коллега слышали эту фамилию впервые в жизни.

– Ну и что? – беззлобно рассмеялся Злобин. – Я вот о вас никогда не слышал, однако верю в то, что вы – достойные люди. А посему прошу вас разделить со мной этот сосуд. Знаете, так тоскливо в гостинице по вечерам…

Он, как и Струге, прибыл в Москву в командировку. Коллегия адвокатов Свердловской области отправила преуспевающего юриста за тем же уловом, за коим прибыли и хозяева номера 1024. Для изучения практики работы судов и новых постановлений и решений. Понятно, что ни на какие установочные лекции, типа той, которую посетил Бутурлин, Злобин ходить не собирался. Он намеревался прибыть в академию тогда, когда начнется непосредственно начитка новых тем. Именно по этой причине он прибыл не вчера вечером, а сегодня днем. Это же обстоятельство плюс внезапное одиночество заставили мэтра немного взгрустнуть и пропустить пару рюмок в соседнем с гостиницей кафе. Напротив выхода из станции метро «Проспект Вернадского». Понимая, что нужно с кем-то познакомиться, иначе настроение испортится совсем, Злобин Марат Михайлович вынул из дорожной сумки «дежурную» бутылку «Арарата» и направился в ближайший номер. Ближайшим с его, 1022-м, оказался номер 1024-й. Его неожиданное появление перед Струге и Бутурлиным объяснялось лишь этим.

Неожиданно для Антона Иван Николаевич сменил спесь на радушие и вскоре уже совершал над столом возмутительные для Струге манипуляции. На столешнице, извлеченные из сумки Бутурлина, появились: баночка красной икры, восхитительный сервелат, голландский сыр и упаковка нарезанного на пластики кижуча. Хищно наблюдая за приготовлениями Бутурлина, Струге вспоминал тот час, когда его сосед польстился на две котлетки из столовки. Думая, куда бы спрятать письмо Пусыгина, которое по-прежнему лежало в кармане его куртки, Антон отвалился на подушку. Слушая беспрерывную болтовню двоих, неожиданно к масти сошедшихся друг с другом мужиков, он думал о том, как позвонить Выходцеву. Позволить сделать звонок при этом щеголеватом адвокате он себе не мог, не хотел и повторять попытку спуститься вниз, к вахте. То, что в гостиницу МВД может проникнуть любой каторжник или находящийся в федеральном розыске отморозок, он уже не сомневался. Выходцев обещал усилить пост на первом этаже, где постоянно дежурил милиционер, но это также ничего не гарантировало.

Не прошло и четверти часа, как разговор зашел о таинственном убийстве в номере гостиницы «Комета». Злобин, прибывший недавно, понятно, ничего об этом знать не мог. Никто не рассказал ему о случившемся и при вселении. Складывалось впечатление, что убийство судьи в гостиницах российских городов – обыденное дело. Бутурлин на правах хозяина рассказал адвокату все, что знал. Струге уже несколько раз толкал Ивана Николаевича под столом ногой, но это имело такой же успех, как если бы он пинал ножку стола. В окончание этого Бутурлин еще и выдал:

– Что это вы меня под столом постоянно шпыняете, Струге? От вас одни неприятности.

Одним словом, если между кем и возникла нить доверительных отношений, то не между Струге и Бутурлиным. С большим участием судья из Мурманска откликался на аристократические манеры Марата Михайловича. Глядя на этот тесный союз судьи и адвоката, Антон с досадой отметил для себя тот факт, что если Бутурлин так трепетно относится к своей мантии, то первое, что он не должен был делать, так это садиться за один стол с адвокатом с целью распить бутылку коньяка. На том месте, где малознакомые судья и адвокат распивают чарку, там заканчивается беспристрастность судьи. Антон за долгие годы службы судьей уже не раз убеждался в том, что земля имеет форму чемодана, и за каждым его углом можно встретиться. Причем в не самое удобное для тебя время. Выпьешь с адвокатом на брудершафт, а потом он, нежданно-негаданно, заявляется к тебе в процесс в качестве защитника подсудимого. Вот какая нелепость…

Выслушав однажды, на заре своей судейской карьеры, дружеский совет председателя никогда не брататься с возможными участниками процесса, Антон поступил по отношению к себе еще более строго. Он вообще никогда и ни с кем не садился за один стол. Избегал свадеб, именин и похорон. Старался ни у кого не оказаться в долгу или кому-то что-то пообещать. «Нищета», – первое, что придет в голову тому, кто видит судью лишь издалека, совершенно не задумываясь о его истинных проблемах и условиях жизни. И, завернув в газетный лист пятьсот долларов, пойдет к адвокату, который был на крестинах племянника судьи. Кто, как не этот адвокат, побывавший на таинстве крещения родственника судьи, может с ним договориться в пользу передавшего ему пятьсот баксов обывателя? Ведь именно этому судье отписано дело по гражданскому иску обывателя.

Наконец свершилось то, чего опасался сидящий на кровати, вдалеке от стола, и не притрагивающийся к снеди Струге…

– Крути ни крути, а завтра этого Выходцева, пожалуй, снова увидеть придется, – заявил Бутурлин, стягивая зубами кожу с ломтика кижуча. – Струге забыл передать ему письмо!

– Какое письмо? – не понял Злобин. По всему было видно, что адвокату уже самому надоела добродушная трепотня Ивана Николаевича, но он, как истый джентльмен, прервать его или выразить нежелание сменить тему разговора не смел. Поглядывая на Струге, словно досадуя на то, что этот спокойный парень чурается их компании, Марат Михайлович разливал коньяк по рюмкам.

– Какое?.. – задумчиво продолжал жевать Бутурлин. – Какое?

– Да оставьте вы! – по-доброму перебил его Злобин. – Антон Павлович, да выпейте же коньяку!

– Не хочу, – машинально ответил Струге.

Вздохнул и поднялся. Недочитанный журнал опять упал на кровать.

– Благодарю. Нет настроения. Вы с кем устроились в номере?

Злобин признался, что пока в номере один.

– Вы позволите мне сделать от вас звонок домой? Не хочу вам мешать, а разговор, как понимаете, немного личный…

О чем речь?! Злобин тут же протянул ему ключи, и Антон вышел.

Выйдя из номера, Струге быстро осмотрелся. Коридор был пуст, и лишь приглушенные разговоры в номерах свидетельствовали о том, что гостиница живет своей жизнью. Антон Павлович сделал два шага и оказался напротив двери с цифрами «1022». Выпустив из ладони мешающий брелок в виде деревянной груши, он вставил ключ в замок.

Открыв дверь, Антон вошел в номер. Номера похожи, как две капли воды. То же расположение мебели, тот же узор обоев. Разница лишь в том, что они были более темного оттенка, а на стойке стоял не «Рубин», а «JVC». Даже телефоны схожи.

«Думаю, Злобин не обратит внимание на то, что ему завтра дежурный не выдаст счет за междугородний телефон. Он просто об этом забудет».

Струге не собирался звонить Саше в Тернов. Вытащив из кармана визитку Выходцева, он уверенно набирал номер его домашнего телефона…

Повесив трубку, Антон посмотрел на часы. Половина одиннадцатого вечера. Бесшумно закрыв дверь номера Злобина, Струге проскользнул мимо своей двери, краем уха услышав громкую речь Бутурлина. Иван Николаевич, вероятно, никак не мог оправиться от потрясения, поэтому Струге оставалось лишь удивляться, наблюдая нечто новое в нем – необычайное красноречие.

Лифт привез судью на первый этаж и устало зевнул створками. В тот момент, когда они закрывались, Антон Павлович уже подходил к дежурной на первом этаже. Это была та самая женщина, что оформляла его в номер в день прибытия.

Опустив формальности представления – после побоища в гостинице жильца по фамилии Струге знал уже весь персонал, он лишь дружелюбно кивнул этой даме с шиньоном. Этого вполне хватило для начала разговора.

– Вы хорошо помните тот день, когда убили судью?

– Знаете, такие дни незабываемы, – призналась женщина. Она говорила и рассматривала засохшие бисеринки крови на белых вставках куртки Струге. – Особенно если это случилось позавчера, да еще и в мою смену.

– Тогда вы наверняка помните, в котором часу покойный Феклистов последний раз зашел в гостиницу?

– Знаете… – женщина поморщилась. – Я точно помню, что этот судья прибыл за день. За день до того случая…

– Вы ничего не путаете?

– Милок! Путают по пьяни. Я здесь десять лет сижу, и если я буду всех путать, то меня вышибут с работы. В день, предшествующий убийству, Феклистов вошел в гостиницу в десять часов вечера и больше никуда не выходил.

«Милок» напряг память. Действительно, в то утро, когда он столкнулся с постояльцем номера 1017, Антон Павлович не заметил на его одежде следов от растаявшего снега. Значит, Феклистов куда-то собирался. Тогда что заставило его вернуться в номер?

«Скорее всего, тот решил проследить, не заметил ли я его манипуляций с пожарным гидрантом», – решил Антон.

– А вы прокуратуре об этом сообщали?

– А прокуратура мне этот вопрос не задавала, – ответила женщина.

Попрощавшись, Антон поднялся на свой этаж.