Текст книги "А где же Слава?"

Абонент временно недоступен

Рассказ

Елена Ивановна засыпает поздно. Уже давно поняла: как ни старайся, раньше трёх – четырёх часов сон, тревожный и прозрачный, не явится. К чему тогда лежать на неразложенном диване и без конца переворачивать подушку, когда она нагреется? Зачем в позе эмбриона кутаться в ночь, про себя считая до ста и обратно? Можно убраться в квартире, только без пылесоса, иначе соседка снизу, Вера Аркадьевна, начнёт стучать по батареям. Или можно читать, сидя в кресле, закинув ноги на журнальный столик.

Гремит шоссе. Когда окна закрыты, этот гул напоминает звук, который слышишь, приложив к уху ракушку. Елена Ивановна загибает страницу, встаёт, кладёт книгу на кресло и выходит покурить на балкон. Там у неё есть стул. Не любит Елена Ивановна курить стоя.

«Завтра репетиция в пять, – думает она, – это на Трубную. Вечерний эфир в девять, значит, надо быть около восьми, допустим, в половине восьмого. Нет, и без пятнадцати можно. Нормально». Затяжка. Машины летят по шоссе в центр. Ещё затяжка. А другие – в область. Елене Ивановне не хочется уходить с балкона. Там, в комнате, по-барски развалившись в кресле, листая оставленную книгу, её поджидает бессонница. Елена Ивановна знает наперёд, что та ей скажет, какие слова впрыснет морфием в её сознание, истощённое обречённым предвосхищением сна.

– Посмотри на себя, сколько тебе? Пятьдесят пять? А на вид – все шестьдесят пять. Что у тебя есть, кроме этой пустой квартиры и тараканов под холодильником?

Елена Ивановна знает, что ответит. Она помнит наизусть все сыгранные роли. Но реплики этой, ежедневно играемой не на сцене, а в жизни, сами собой возникают в голове и тут же тонут в тёмно-синем омуте ночи.

– Пускай на вид хоть семьдесят, не в этом счастье, счастье – оно в работе…

– В работе говоришь? – бессонница хохотнёт гнилым и надсадным смешком, похожим на кашель неизлечимо больного. – И что, ты счастлива, да? А почему не спишь? Счастливые в это время уже спят. В работе… А какая у тебя работа? Играть шаги за сценой и на безымянной радиостанции штаны протирать? Сейчас не нулевой год, радио никому не нужно. А даже когда было нужно, тебя никто не знал. Никто не назовёт ни одной твоей роли, не вспомнит, какие ты там вела эфиры. Запомнили только одну-единственную фразу.

Елене Ивановне захочется бежать от этого упрямого голоса, спрятаться от него в самом дальнем углу, заткнуть уши и ждать утро. Бесполезно. В этой квартире бессонница – хозяйка. И некуда деться от её неумолимого шёпота.

Но так ведь было не всегда. Ещё полгода назад Елена Ивановна и её муж Олег жили здесь днём и спали ночью, как самые обычные люди. Правда, Олег кашлял постоянно, с каждым днём всё хуже и хуже, а потом – кровь в моче. Оказалось – рак лёгких, метастазы в простате. В ту, первую, ночь без Олега, когда он ещё был жив и только-только лёг в больницу, в дом без стука зашла бессонница, жадно унюхавшая людскую беду, и сказала Елене Ивановне, что отныне будет здесь главной.

Рука тянется к телефону – посмотреть, сколько времени. Час сорок восемь.

Ноль пропущенных. Список контактов. Наташа Радио. Николай Стоматолог. Олег. Палец замирает над зелёной трубкой, притулившейся возле фотографии мужа. На ней он держит в руках большого сома. Рыбачил под Нижним Новгородом. Нажимая «Вызов», Елена Ивановна видит себя со стороны, смотрит знакомую до каждой сцены пьесу.

«Абонент временно недоступен. Перезвоните позже», – слышит Елена Ивановна собственный голос, записанный десять лет назад для «Билайна». Волны мобильной связи приносят далёкое эхо тех дней, которые Елена Ивановна бросила в могилу вместе с горстью земли.

‘The subscriber is not available now. Please, call back later’, – вторит эху бессонница.

Очевидное и невероятное

Рассказ

Окидывая беспристрастным взором собственную жизнь, хочу сообщить тебе, дорогой читатель, следующее: в моей жизни никогда не случалось ничего чудесного.

Не было привидений, летающих картин, я ни разу не умер, когда мне это предсказывали. Как-то, помню, в подземном переходе недалеко от ж/д станции «Подлипки-Дачные» бомж, похожий на Романа Трахтенберга, нагадал по моей детской руке, что если я не буду учить математику, то стану ментом. Математику я не учил, а стал филологом. «Лучше бы ментом», – так бы, наверное, подумал тот бомж, хотя его, мне кажется, уже нет в живых, как и Романа Трахтенберга, на которого он был до страшного похож.

Но как же мне хотелось, чтобы сверхъестественное неожиданно ворвалось в жизнь простого мальчика, пестуемого на окраине Москвы мамой и бабушкой, – то есть в мою. Когда по телевизору показывали «Битву экстрасенсов», там были такие моменты: демонстрируют фотографию мужика или женщины, и загробный голос ведущего, которому вторит зловещая музыка, говорит, мол, с этим человеком случилось страшное, попробуйте и вы, зрители, отыскать в себе дар, попробуйте понять, глядя в эти жизнерадостные глаза, какая беда приключилась, а потом уже экстрасенсы со своими рамками, некрономиконами и астральными сущностями всё расскажут как на духу.

И я, восьмилетний ребёнок, падкий на мистику, закрывал глаза, делал пассы руками, будто водил по невидимому стеклу, как мимы. Моей радости не было предела, если я угадывал хотя бы приблизительно. Тогда я считал себя настоящим экстрасенсом и на всё вокруг смотрел абсолютно по-другому. В такие моменты для меня рушился обыденный мир с его причинно-следственными связями, за всем я видел сугубую волю мирового разума. Этот разум представлялся мне неиссякаемым потоком, который незаметно для человеческого глаза лился отовсюду, и я, как просвещённый, мог по желанию черпать из него знание.

Ещё я постоянно мучил родню тем, что просил всех загадывать числа от одного до десяти, чтобы отгадать с трёх попыток. Мне казалось, что право на две ошибки допустимо для экстрасенса. Экстрасенс – не сапёр. Однажды мы ехали с папой в машине по МКАДу, он вёз меня домой после выходных, которые мы провели вместе. Тогда я угадал загаданные им числа четыре раза подряд. На пятый раз не смог угадать даже с третьей попытки.

– Эх, сынок, вот если бы ты и в пятый раз угадал, то я бы охренел, – честно признался папа.

Я тогда очень расстроился. Вот почему я не подумал сказать «шесть»? Как сейчас помню, что в пятый раз он загадал шестёрку. Мне, кстати сказать, шестёрка нравится меньше всех из чисел от одного до десяти. Нет в ней завершённости, она какая-то вся скруглённая и разомкнутая, а я этого не люблю.

Но я не оставлял попыток обрести магические способности. Когда я открывал кран или сидел в ванной, то изо всех сил старался заставить поверхность воды колебаться, я делал это почти каждый вечер с ослиной настойчивостью. Однако, похоже, мышца, отвечающая в организме за контроль над водой (а также за перемещение спичечных коробков, монеток, телефонов разных марок, игрушечных машинок, солдатиков, дедушкиной кепки, зажигалок, окурков, пепельниц, книжек, листов бумаги и прочего), у меня отсутствовала. Я иногда даже видел сны, в которых как бы вспоминал, что в раннем детстве злые учёные провели надо мной эксперимент, лишив сверхсил.

Самый разгар моей веры в чудесное пришёлся на лето 2009 года. Я сидел с бабушкой Тоней на даче. В моём распоряжении был телевизор, который принимал ТВ-3, ТНТ и РЕН ТВ, поэтому недостатка в передачах типа «Секретные архивы», «Тайны мира», «Тайные знаки» и так далее у меня не было.

Я знал, что Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», потому что в писателя вселились бесы. Для меня было огромным разочарованием в тринадцать лет понять, что «Мёртвые души» – это не русская «Книга мёртвых», а скучная книжка про хитрого мужика (в том возрасте я как-то не сумел ухватить сущность махинаций Чичикова; прочитывая наискось страницу за страницей, я ждал, когда уже начнётся мистика, когда уже возникнут эти таинственные мёртвые души). Я знал, что Лжедмитрий продал душу сатане, бежав из монастыря и закопав крестик. Я знал, что Ванга была слепая и поэтому умела видеть будущее. Я знал, что по птицам можно предсказать судьбу, особенно по воронам. Я знал, что я великий маг, силы которого проявятся с минуты на минуту, просто нужен подходящий случай.

И случай подвернулся. У моего дачного друга Юрика пропал велосипед.

Достоевского называют гениальным разрушителем жанра детектива. В «Преступлении и наказании» писатель сразу выкладывает читателю, кто убил старушку, а роман всё ещё интересно читать. Если бы какой-то заурядный автор стал писать по тому же сюжету каноничный детектив, который назывался бы, наверное, «Таинственное преступление, совершённое в Петербурге и раскрытое непревзойдённым сыщиком», то главным героем определённо был бы Порфирий Петрович. Но вот в чём штука: фирменное выражение «Вы и убили-с!» в ненаписанном детективчике раздалось бы, что-то мне подсказывает, с меньшей силой, чем в оригинальном романе. Умел Достоевский творить!

Я это к чему: не претендую на лавры Фёдора Михайловича, но скажу сразу: велосипед затащил в сарай тогдашний муж мамы Юрика, дядя Коля, пока мы гоняли в футбол на заднем дворе. После этого дядя Коля пошёл спать на терраску и поэтому остался вне подозрений.

Моё шестое чувство, в наличии которого я убедил Юрика и его младшего брата Тёмку, таскало нас по всей деревне: от заброшенного песчаного карьера до развалин военного городка, от магазина «Настенька» до староверческого кладбища. И нигде велосипеда не было. Сам не знаю, Юрик и Тёмка действительно верили в мои суперсилы или хотели верить. Так сказать, компенсировали отсутствие веры в Деда Мороза и домового верой в мой третий глаз. А может, просто решили принять правила игры. К этому как раз склоняюсь.

Мы стояли на берегу речки Нерской. Я задумчиво смотрел на её неповоротливое течение, складывал буквы из плавунцов, ряби и кувшинок, разгадывал ребус природы. За спиной по-братски шептались Юрик с Тёмкой. Не надо было уметь читать мысли, чтобы понять: они меня за глаза называют идиотом, но побаиваются сказать в лицо, – прокляну ведь.

– Слав, а может, велик чурки спиздили? – неуверенно промычал Юрик.

Я подождал, когда проплывавшая палочка скроется за поворотом, и с интонацией пророка отчеканил:

– Нет, река говорит, что найдётся велик.

Велик и правда нашёлся в тот же вечер. Дядя Коля отвесил Юрику подзатыльник за небрежное обращение с вещами – я сам не видел, но это было бы в духе дяди Коли. «Разбрасываешь, блядь, вещи дорогие», – так, скорее всего, сказал дядя Коля. Или как-то покрепче.

А моё ведовство никем не подвергалось сомнению до конца лета.

Потом я уехал в Москву, открыл для себя множество миров, помимо потустороннего: мир первой, ещё детской и неловкой, любви, мир компьютерных игр, мир индастриал-рока, мир театральной студии. Десятки миров звали меня на разных языках, и во сне я летал из одного в другой. Жизнь, до этого поделённая, как у романтиков, на филистерскую и необычно-сверхъестественную, раскололась на десятки жизней. И ведь успевал все их проживать. Только в подростковом возрасте можно существовать в стольких непохожих друг на друга мирах. Чем старше становишься, тем больше вселенных схлопывается.

И удивляешься потом: и это всё был я? И когда гадал на картах – я? И когда впервые взял ту курносую девчонку с голубыми глазами за руку – я? И когда убежал из дома из-за тройки по химии – я? И когда учил песни «Раммштайн» наизусть – тоже я? Хочется ответить словами моей бабушки Тони: «Всё это мистика с фантастикой».

Окидывая беспристрастным взором собственную жизнь, хочу сообщить тебе, дорогой читатель, следующее: в моей жизни никогда не случалось ничего чудесного.

Кроме самой жизни.

Фантомная б…

Рассказ

Я шёл по Тверской к метро. На баннерах – предвыборная агитация. Портреты кандидатов. Рыжий фон, на нём – лысый мужик, координатор «ЛизыАлерт», и подпись: «С таким кандидатом не пропадёшь». Цинично.

* * *

Один слепой ветеран Афгана имел привычку: он очень боялся потерять руку, боялся проснуться и обнаружить, что нет никакой руки, поэтому утром первым делом подносил её к включённой газовой конфорке. А потом уже шёл в туалет, умывался и так далее. Всё бы ничего, только не было у ветерана руки. Он потерял её где-то на тревожных просторах далёкой грязно-жёлтой страны. Каждое утро он протягивал несуществующую руку к горящему на максимум газу, к огненному цветку голубого цвета. Ветеран чувствовал запах опаляемого мяса, ощущал, как распираемые лимфой волдыри ожогов набухают промеж пальцев. И думал: «Заебись».

* * *

Сколько раз я пытался написать о тебе? Сколько сочинил никудышных стихов, в рифму и верлибром, сколько составил корявых подборок, отправленных в толстые журналы и паблики «ВКонтакте»? Сложно посчитать. В любом случае уже больше двух лет я только и делаю, что пишу о тебе стихи. Но ничего не выходит – кажусь себе заикой, который изо всех сил старается выговорить такое знакомое слово, а оно нагло прячется под кадыком и злорадно похохатывает оттуда.

В тебе нет ничего особенного. Это наверняка. Ты родилась и выросла в Рязани, не поступила в СПбГУ – не добрала несколько баллов, поэтому пришлось выбирать филфак в вузе средней руки, но уже в Москве; ты любишь читать Акунина; ростом ты выше среднего; когда-то занималась лёгкой атлетикой, каких-то там секунд не хватило до КМС; твои родители – железнодорожники, у тебя есть младшая сестра, которую ты считаешь намного красивее себя; ты отказываешься делать минет, говоря, что его делают только те, кто не хочет заниматься настоящим сексом; ты неохотно тратишь деньги; ты раньше любила западный рок, а теперь слушаешь мало кому известные русские группы со странными названиями; ты живёшь в общежитии; ты любишь молочный шоколад без орехов и прочих добавок; ты всегда говоришь правду; ты носишь фруктовые духи; у тебя на подбородке родинка. Ничего особенного.

* * *

Я стою и курю возле бара «Ровесник». Я приехал сюда один – вот идиот. «Ну ничего, – думаю, – зато можно послушать, как говорят люди, это полезно для писателя. Речевые характеристики, все дела».

– Серёга – мудак, блядь. В Питере бухой сел на каршеринг и поехал с корешем. Антон который. Знаешь, да? Он в «Тиньке» работает.

Это всё, что запомнил.

* * *

Ветерану Афгана по ночам снится, что его давно умершая мать возвращается домой. От неё пахнет прелой землёй, в руках она держит посылку. Ветеран говорит ей: «Мама, ты же умерла восемь лет назад». На что она отвечает: «Я просто ходила на почту». На картонной коробке, которую принесла мать, детским почерком выведено: «ИЗ АФГАНИСТАНА». Ветеран стриженными ногтями миллиметр за миллиметром отдирает непослушный скотч. От матери пахнет Богом. В коробке лежит рука, она тут же бросается на слепого ветерана Афгана. Ногти, под которыми – песок пустыни Регистан, накрепко впиваются в щетинистое горло. Сухие пальцы пахнут конопляным маслом. Душно. Ветеран Афгана просыпается в мокрой от мочи постели.

«Синдром чужой руки – сложное психоневрологическое расстройство, форма апраксии, при которой одна или обе руки действуют сами по себе, вне зависимости от желания хозяина. Современная нейровизуализация показала, что к синдрому приводят поражения в разных областях мозга, следствием чего являются феноменологические изменения. В 1991 году Делл Салла описал две формы: „острую“, возникающую после поражений мозолистого тела, и „хроническую“, вызванную поражениями мозолистого тела и переднемедиальной части лобной доли»[16]16
  Отрывок из статьи на Википедии «Синдром чужой руки».


[Закрыть].

* * *

Мы впервые занялись с тобой сексом 9 мая. Тогда мы ходили в зоопарк, и начался ливень. Мы стояли возле вольера с ламами и целовались под проливным дождём. «Как в кино», – подумал я. После – поехали ко мне домой, пили вино, разделись и занялись сексом. Не было в нём страсти или необычных поз. Но нам было окей. Когда всё закончилось, мы лежали голые и разговаривали.

На следующий день мы рано утром поехали в Тулу, были в усадьбе Толстого, в краеведческом музее, где я выиграл блокнот в викторине на знание истории города. Мы жарили шашлык во дворе частного дома, в котором снимали комнату. Шашлык оказался пересоленным, но мы всё равно съели кастрюлю за один присест под фильм «Гарри Поттер и философский камень». Потом попробовали заняться сексом, но у меня не встал. «Тебе нужно просто отдохнуть», – сказала ты. Я отвернулся к стене и заплакал.

Я пишу об этом и не чувствую ничего. Наверное, поэтому мои стихи – такое говно. Их не взяли ни в один журнал. И плевать, что не взяли. Хуже то, что я знаю, почему не взяли.

Этим летом я ездил в Ясную Поляну участвовать в Школе литературной критики. Был там один жалкий паренёк. Хотя какой паренёк? Ему 35. Он называет себя поэтом, который иногда пишет литературно-критические статьи. Он нигде не работает. Живёт в Кемеровской области. Имеет библиотечное образование. Ростом – метр шестьдесят. Его рецензии желчные и многословные. Каждый вечер за ужином он напивался, приставал ко всем: «А сейчас я буду читать свои стихи». Но так ни разу и не прочитал.

Я не просто так о нём пишу. Ведь если задуматься, то ничем я не лучше. Мне хочется написать о тебе, но стоит подойти к делу, придумать первое слово, разорвать фразу строфой, как вместо стихотворения раздаётся одетое в буквы молчание. Я даже не заика, я немой, которому кажется, что он умеет разговаривать.

* * *

И зачем я попёрся через пол-Москвы в этот мудацкий бар? Бармен, чернявый паренёк в очках, ждёт, пока закажу что-нибудь. Судорожно ищу в меню алкоголь.

– Подсказать что-то? – людей очень много, они громкие, девушки в кожаных куртках, парни с длинными волосами говорят, говорят, смеются, говорят – я понимаю усталость бармена.

– Да, сориентируй по коктейлям.

– Послаще, покислее? – он смотрит на меня. Стою, как совдеповская «Хельга» в хипстерской квартире, грузный, бесполезный. Наверное, жалкий. – Покрепче?

– Да, давай покрепче.

Коктейль сладкий. На цвет – красное вино. На вкус – яблочный виски плюс какая-то настойка. Очень липко. Похоже на микстуру. Попрошу повторить.

* * *

Слепой ветеран Афгана проснулся, как обычно, в шесть пятьдесят. Руки не было. Он в панике вбежал на кухню, открыл газ, но подносить к огню было нечего. Рука исчезла. Тогда слепой ветеран Афгана вернулся в комнату, лёг в кровать и умер.

* * *

Мы расстались с тобой в феврале. Немножко не хватило до года вместе. Трёх – четырёх дней. В последние месяцы я чувствовал, что устал. А ты чувствовала, что я чувствую. Ругались долго и вязко. Помню, мне надо было за что-то извиниться, а я не стал. Ничего особенного. Ты назвала меня мерзким гандоном, а ещё отправила эмоджи с рукой, показывающей средний палец. Ничего особенного.

Я без тебя не тоскую. Я без тебя не плачу. Я по тебе не скучаю. Ты мне не снишься. Тебя нет в моей жизни.

Тогда почему я пишу о тебе пустые стихотворения? Почему, поняв, что в стихах не выходит, перешёл на прозу (этот текст, он ведь тоже о тебе)? Мне бы ответил слепой ветеран Афгана, но я не дождусь от него ни слова. По двум причинам.

Первая: он умер.

Вторая: я его выдумал.

Подарок Аполлона

Рассказ

Слоноподобный доктор копошился в тараканьих усищах.

– Ну, что могу я вам сказать, хороший вы мой пациент… – он таки выудил из усов неясного рода щепочку, за которой охотился последнюю минуту, поднёс её вплотную к очкам с толстыми стёклами, со знанием дела изучил и умелым щелчком отправил в раскрытое окно. – Мы, значится, взяли у вашей персоны анализы на все известные науке болезни, на малоисследованные тоже взяли, но, сами понимаете, результаты там туманны. На то болезни и малоисследованные. А вот известных болезней у вас обнаружено не было, с чем я вас драгоценнейше и поздравляю, если позволите так выражаться.

Вадик выдохнул. На днях его тяпнул бомжик. Несильно, крови вытекло буквально на пипетку. Но больно куснул, зараза, вспомнил Вадик.

Было вот как: идёт Вадик к метро «Белорусская», видит – палатка с шаурмой. И вся палаточка, все её досочки, стёклышки и даже навес из поликарбоната пропитаны дивным запахом курочки, завёрнутой в хрустящий пергамент лаваша. Как же тогда Вадику захотелось впиться зубами в шаурмичную мякоть. Плевать, что до зарплаты ещё три дня, в кармане 240 рублей, а сигарет и вовсе не осталось. Плевать! Можно иногда совершать необдуманные траты. Даже нужно. Русским людям свойственна легкомысленность в отношениях с красивыми женщинами и собственными деньгами.

Это немец бы не купил шаурмы, а отложил бы деньги, скопил на безбедную бюргерскую старость. Американец бы тоже шаурмы не купил, он бы эти гроши вложил в прибыльное дельце, за которым – вереница ещё более выгодных предприятий, а там уже, глядишь, – миллиардер. Пылкий итальянец, пожалуй, мог бы и украсть шаурму. А испанец бы его зарезал, чтобы самому лакомиться курочкой с овощами в хлебной лепёшке. Русский же человек, которым до самого костного мозга был Вадик, просто подходит, протягивает лукавому персу 160 рублей и говорит: «В обычном лаваше, лучку побольше». Так Вадик и сделал.

Через пару минут в его руках исходил манящим паром кулёчек снеди, любимой всеми русскими людьми от Брайтон-Бич до Биробиджана. Во рту плескалась слюна, желудок клокотал, предчувствуя насыщение. Только Вадик хотел съесть первый, несомненно, самый сладкий кусочек, как над ухом прозвучало:

– Браток, а дай попробовать.

Вадик обернулся. Перед ним стоял бомж. Белорусский бомж. Вадик много помотался по Москве: курьерствовал, листовки раздавал, впаривал фильтры для воды и пластиковые окна. Навидался всякого. В частности, усвоил, что бомжи в Москве делятся на особые типы, в каждом районе – свои. Таганские бомжи – разбитные калеки, вечные пьянчужки без рук и ног. Всё время они катаются в своих скрипучих инвалидных колясках от магазина к магазину, требуя у прохожих мелочи. А вот савёловские бомжи меланхоличны: они денно и нощно лежат, уставившись белёсыми глазами в небо над Савёловским вокзалом, и созерцают. Ещё пованивают меньше остальных. Перед Вадиком же стоял белорусский бомж, чуть более разговорчивый, чем савёловский, но со всеми конечностями в отличие от таганского.

– Куснуть, говорю, дай, браточек, – повторил бомж.

Вадик более пристально оглядел его: дырявая стёганая куртка, растянутые на коленках треники, на ногах кроссовки – из одной торчит большой палец. Костюм по меркам бомжей был весьма интеллигентный, в чём-то даже щегольской.

Вадик посмотрел на шаурму. Неужто вот так просто дать бомжу откусить? А что с ней потом делать, выбросить?

– Мужик, давай я поем, а потом тебе отдам кусочек, – предложил Вадик.

Бомж пожал плечами.

От него горько пахло дешёвым пивом и застарелой мочой. Аппетит от Вадика сбежал, сверкая пятками. Но дороги назад уже не было. Вадик наскоро прикончил бóльшую часть шаурмы и поднёс остаток бродяге. Тот всем телом подался вперёд, протянул распухшую лапу, а потом по-животному, жадно и хитро, набросился на руку Вадика и, забыв о шаурме, укусил безымянный палец.

К вечеру того злополучного дня у Вадика поднялась температура, его рвало, но скорее от гадливости, чем от болезни. Потом – поликлиника, анализы. Вадик и не помнил, что и сколько раз ему вкололи, но казалось, что шесть прививок от столбняка, десять – от триппера, семь – от сифилиса, парочку – в качестве профилактики вирусных заболеваний. Выдали большую клизму, предписав ставить каждый раз, как вспомнит о бомже. Четыре дня Вадик всё делал по рецепту, но легче не становилось. Плохо было ему и сейчас, когда он сидел напротив усатой груды в белом халате, которая убеждала его, что всё с ним в полном порядке.

– Но доктор! У меня до сих пор температура, а ещё… – Вадик на секунду смутился, но вспомнил о врачебной тайне и клятве Гиппократа и выпалил: – У меня там начало чесаться…

– Ох! А у меня, пациент мой ситный, там чешется лет с десяти. Ничего! Живу как-то. Вы мойте просто почаще, желательно с мылом. Вы здо-ро-вы! А температура… Температура, она есть у всего на свете, у вас она просто слегка повышена, но это от стресса. Знать, что в городе завёлся кусачий бомж – серьёзная проблема, я вас понимаю, тем более с этим бомжом столкнуться. Вам бы отвлечься просто, полежите дома, книжек почитайте. У вас семья есть?

– В Луховицах мама с бабушкой, – стыдливо признался Вадик. Стыдливо не потому, что мама с бабушкой есть, а потому что живут они в Луховицах. В Москве за такое лимитой дразнят.

Но доктор дипломатично откашлялся и предложил:

– Вот вы им почаще звоните, общайтесь с роднёй. Стресс уйдёт! Как новый будете, сами всех бомжей в округе перекусаете.

* * *

– Ну, Вадя, подумаешь, ну укусил бомжик, они в Москве чистые. По телевизору объявляли, что их каждую неделю в общественной бане моют, а раз в месяц – по-настоящему парят, – говорила по телефону мама. – И всё на деньги города! Твоего отца вот на охоте медведь кусал, и ничего!

– Ма, он умер после этого, – устало бурчал изнемогающий от температуры Вадик.

– Умер! Да! На кого ж он нас оставил, – послышались сперва робкие всхлипы, но, чем дольше мама причитала, тем увереннее они становились, а под конец превратились в настоящую истерику. – Бедный Димка! Молодой такой был! И зачем ты тогда на медведя-то пошёл, предупреждала же я тебя, что он задерёт…

Вадик отложил телефон. Этот монолог на час, не меньше. Пускай мама поплачет, ей завтра на работу: если не поплачет, то смену ей отстоять будет тяжело, а после таких психотерапевтических сеансов она всегда как стахановец трудится.

Вадик встал с утлой раскладушки. В глазах на секунду потемнело, а из желудка к горлу предательски поднялась рвота. Опять блевать. Только недавно тазик унёс! Вадик, зажав ладонью рот, побежал в туалет.

Смыв завтрак, Вадик сполоснул лицо холодной водой. Посмотрел на себя в зеркало. Ни дать ни взять – бомж. Глаза краснющие, как после двухнедельного запоя, лицо опухшее, как у начинающего пчеловода, и серое, неживое.

Щетина гадкая, чёрная, повылезала на щеках. Никогда такой густой не было. Тут Вадик пригляделся. От левой ноздри до самого подбородка по его лицу ползло нечто похожее на трещину. Вадик дотронулся до неё пальцем. Жжётся!

Надо ещё умыться, наверное, грязь так налипла – кажется, будто трещина. Или уже от температуры химеры в голове по углам развелись. Вадик намылил пальцы и потёр трещину. Кожа стала слезать, как у рептилии. В следующую секунду Вадик держал в руках кожу с половины своего лица. Тоненькую простынку. Как кожуру с банана, Вадик снимал кожу с лица. Почти не было больно, сама собой слезала, похожая на старые и плохо приклеенные обои.

Вадик снова посмотрел в зеркало. Он одновременно хотел увидеть, как же он теперь выглядит, и боялся.

Из зазеркалья на него пялился человек без лица. Воспалённое месиво, на котором угольками тлели безумные глаза. Вадика вырвало прямо в раковину. В тёплой кашице из пищи и желчи белели зубы. Его родные зубы!

Надо собрать! Надо собрать зубы! Потом к стоматологу, он вставит. Сколько же денег-то нужно будет, думал Вадик, выковыривая из рвоты жемчужинки зубов. Последний застрял в дырке слива, Вадик старался подцепить его ногтем, но не получалось.

– Сука! Иди же сюда, зубик мой родной, иди сюда, я тебя вставлю, обратно иди, – канючил Вадик. Он неуклюже поддел пальцем зуб, но тот скользнул дальше в дырку и исчез бесследно в бездонной московской канализации. – Сука! Нечестно! Зубик мой! – заплакал Вадик. В последний раз так обидно ему было, когда в детском саду Витя Чесноков разломал его любимый фиолетовый самосвал.

Несчастный безлицый Вадик сел на пол ванной, перебирая, как бусины, зубы. Он плакал, а слёзы катились по голому мясу лица. Так и уснул.

* * *

Проснулся Вадик с как будто чужой чугунной головой. Воняло нестерпимо, но почему-то знакомо: постоявшим под ласковым солнышком крепким пивом и нестиранными неделю-другую трусами.

В горле была засуха. Водочки бы, подумал Вадик и ужаснулся своей мысли. Никогда же не любил водку, был больше по пиву. Но сейчас мысль о водке узурпировала власть в Вадиковой голове, села там на трон и повелевала. Всё остальное казалось сном: и кусачий бомж, и потный доктор-толстяк, и мамины слёзы, и мясное лицо, и выпавшие зубы. Царицей была водка. Вадик на четвереньках выполз в коридор, запустил руку в одиноко притулившийся в углу ботинок. Под стелькой нащупал шуршащее тельце купюры. Не зря заначивал.

Как Вадик дошёл до магазина? А чёрт его знает. Но сейчас он стоял у кассы, ждал, пока старуха купит туалетную бумагу и десять пачек влажного корма для кастрированных кошек.

Кассирша решила каждую пачку пикать отдельно. Китайская пытка!

Пик. Подступает тошнота.

Пик. Голову надвое раскалывают турецким палашом.

Пик. В кишках шебуршатся черви.

Вадик пошатнулся, едва не упал, но опёрся на кассу. Старуха отпрянула от него:

– Расплодили бомжатины. Андропова на таких нет, – сплюнула она своими сморщенными губищами.

Только Вадик вышел из магазина, как тут же откупорил бутылку и залпом выпил жидкость, пахнувшую ацетоном и смертью. Водка патокой налипла на пищевод, но через мгновение стало легче. Мир снова воспылал, и у Вадика появились силы дойти до дома.

Подойдя к подъезду, Вадик опешил. Возле двери, спиной к нему, вглядываясь в окна, стояла знакомая фигура: рваные кроссовки, растянутые треники, стёганая куртка.

Тот самый бомж! У Вадика зачесались кулаки. «Вот сейчас эта гнида за всё получит. Куснуть ему! Я сейчас ему кусну», – подумал Вадик. Чем ближе он подходил к стоящей фигуре, тем сильнее вскипал в нём праведный гнев. И когда до тщедушного и так ненавистного Вадику человека остался один шаг, тот развернулся.

На Вадика, ухмыляясь, смотрел он сам.

– Добрый вечер, Вадим Дмитриевич, а я вот тут изучаю, где мне придётся жить ближайшие лет шестьдесят, – холодно и торжествующе произнёс бывший бомж, а теперь Вадик.

– Но… Что? Ты? – Вадик растерялся.

Это сон. Это всё ещё сон. Длинный и нескончаемый. Он в одежде бомжа говорит с самим собой, такого не бывает в подлунном мире.

– Наверняка у вас, Вадим Дмитриевич, есть вопросы. Наверняка. Поэтому я всё объясню. Один раз, но очень понятно. И прошу простить мне моё невежество.

Вадик уставился на человека, который выглядел как его брат-близнец.

– Чтобы окончательно вас шокировать, а потом уже начать объяснять, предлагаю вам кое на что посмотреть, – как ни в чём не бывало продолжал Теперь-Вадик. Он сунул руку за пазуху, выудил, похоже, из внутреннего кармана маленькое зеркальце в пошло-красной пластмассовой оправе. – Взгляните-ка.

Уже-не-Вадик уставился в зеркало. Оттуда на него взирал тот самый бомж, который укусил его неделю назад. Уже-не-Вадик тряхнул головой, прогоняя морок, бомж в отражении тоже качнул головой, видимо, с той же целью. Это был последний удар, после таких не встают. Уже-не-Вадик сел на приподъездную лавочку, обхватил голову опухшими бомжатскими руками и затрясся в немой истерике.