Текст книги "А где же Слава?"

«Осторожно: двери закрываются. Следующая станция – „Семёновская“». Семьёбовская. А ведь когда-то была «Сталинская». Сталина я знаю, не будем сейчас разводить дискуссию, у нас всё-таки здесь не журнал «Неприкосновенный запас» и не передача «Исторические хроники с Николаем Сванидзе», одно говорю: Сталина я знаю. Не лично, а как личность. Слабенький каламбур, сам понимаю, где-нибудь на четыре из десяти. А вот с Семёном я никаким не знаком. Кинотеатр «Родина», который от станции в двух шагах, наконец-то закрыли на реконструкцию. Стоит теперь в лесах. Как будто саркофаг с мумией. Особенно ночью жутковато выглядит. А хороший был кинотеатр, там всегда можно было кино посмотреть без билета. На билетёров денег, видно, не было, и никто возле входа в зал не встречал. Заходишь себе и смотришь. Я так в тринадцать лет «Трансформеров» раза четыре подряд посмотрел.

В продолжение маргинальной темы: на «Семёновской» мне довелось побывать понятым, прямо не выходя из метро. Поднимаюсь на эскалаторе, ко мне тётенька-полицейский, суетясь, подбегает, спрашивает, нет ли у меня с собой паспорта, а если есть, не хотел бы я побыть понятым. А паспорт и желание попробовать быть понятым взяли и оказались при мне. Паспорт – в рюкзаке, а любопытство к должности понятóго – во внутреннем кармане пальто (тогда была уже поздняя осень). Там дело как было: два каких-то мужика – не то бомжи, не то неряшливые работяги – пили прямо возле вестибюля, смущали добропорядочных граждан. Задержали двух этих горемык – полагается в таких случаях обыскать. Если «Электрозаводская» стала для меня символом жалости к братьям нашим беспрописочным, то «Семёновская» – символом жалости к братьям нашим в погонах. Как же те двое бродяг изгалялись над тётеньками-полицейскими. И нахуй их слали, и мать вспоминали, и плевались, и каких только гадостей не делали. А две тётеньки-полицейские, очень друг на друга похожие, обе с большими грустными глазами, скромно подведёнными дешёвыми тенями, глядели в пол и призывали граждан к порядку. Видно было, что ещё чуть-чуть, и тётеньки заплачут. Вторым понятым был огромный мужик, и сердце его было огромно, потому что в отличие от меня, бессловесного свидетеля, он в один момент, не выдержав, заорал на бродяг:

– Как вам не стыдно! Вы перед женщинами стоите, совести у вас нет! Или мам у вас не было?

Внушение подействовало, но ненадолго. Когда одна из полицейских предписала снять нательные кресты с бродяг, это вызвало в них бурю негодования. Они кричали: «Мы снимать не будем, снимайте с нас сами, наши кресты на себя возьмёте!» Другая полицейская после этой фразы посмотрела на меня, из-под её густых ресниц в мир лилась тоска по всему живому. Женщина тихо прошептала: «Сколько ж я крестов-то этих несу…» – и я понял, что действительно несёт и делает это безропотно.

«Осторожно: двери закрываются. Следующая станция – „Первомайская“». Как? Так быстро? А куда делись «Партизанская» и «Измайловская»? Проспал, похоже, а может, моей сотрясаемой тошнотой душе открылись такие бездны, что они бесследно поглотили циклопически-мраморную «Партизанскую» и пахнущую лесом «Измайловскую». Выйдя из метро, купил в «Магнолии» банку «Ред Булла», и на этой термоядерной смеси из сахара и кофеина доплёлся до дома.

Горячий душ смывает гадость с тела, но не смывает её с души. Когда я думал о Грише, который спит с резиновой бабой как с настоящей женщиной, меня передёргивало от отвращения, будто с потолка мне на шею свалился таракан. Я изо всех сил старался оправдать друга. Вот старик Фрейд – он же говорил, что единственная девиация – отсутствие сексуального интереса. Неубедительно. Хорошо, пускай неубедительно.

– Мину-у-у-утошку! Я бы попросиль подождайт минутошку, – раздался где-то под макушкой хриплый голосок. Ужасный немецкий акцент. Так в романах средней руки XIX века разговаривали владелицы скромненьких доходных домов на Выборгской стороне. Всякие фрау Пфуль, Метц, Кройг и прочие. Неужто моя фантазия настолько бедная, что голос Фрейда представляется мне именно таким?

– Не Фрейда, а доктора Фройда, я бы попросиль! – под макушкой прокричал немец.

Да, хорошо, доктора Фройда. Но аргумент-то, мной (или Фройдом) приводимый, всё равно неубедителен.

– Очень может быйт, что неупфедитлен, но я бы попросиль с ним щитайся. Понимайте, ваш друк, он не верит в любойвь. Ф нём нет понимания любойфь, наверняка здесь эйсть Эдипофф комплекс. Фирштейн?

Нет, нет и ещё раз нет. Я слишком мало читал Фрейда.

– Мину-у-утошку!

Ой, то есть доктора Фройда мало читал, ничего не понял, поэтому мой внутренний доктор Фройд слишком слабо эрудирован, и он будет как попка-дурак повторять все эти не очень мне знакомые психоаналитические термины, чем только собьёт с толку, замудрит и уведёт с дороги знания во тьму невежества. Этого нам, как вы сами догадываетесь, не нужно.

Лежащая в холодильнике с позавчерашнего дня лазанья оказалась весьма сносной на вкус. Пока я её уминал под ролики с «Ютуба», в которых измученный школьник объяснял тонкости внутриполитического строя Чили последних двадцати лет (хочу отметить, что объяснял весьма дельно. Мне кажется, только на этих бледных, истерзанных отсутствием половой жизни школьниках и держится вся моя эрудиция. Как бы ни было стыдно признаваться, я именно что карлик, стоящий на плечах худеньких, но умных, как черти, гигантов), не заметил, как пришло время выдвигаться к Артуру.

Ехать до его дома недолго. До трамвайной остановки – минут пятнадцать, на трамвае – ещё пятнадцать, от трамвая – ещё пять. Итого тридцать пять минут. Успеваю, нормально. Хотя чего торопиться, последнее, что Артура волнует, так это то, опоздает ли его гость. Не удивлюсь, если друг вообще забыл, что звал меня к себе. Надо бы ему напомнить. А то неловко получится. Напишу в «ВКонтакте».

Ум Артура занимают две вещи: гашиш и стихосложение. Они его ум занимают пятьдесят на пятьдесят. Иногда торжествует гашиш, иногда стихосложение.

Пока мысленно рисую образ Артура, чтобы вы не сильно удивились, когда мы с ним встретимся, надеваю свои истёртые вечностью джинсы, пахнущие влагой исхоженных дорог времени кеды, худи с логотипом рок-группы «Назарет». Думал ли Иисус Христос…

Так, возвращаемся к Артуру. В последнее время, справедливости ради стоит отметить, стихи и их сочинение занимают в голове Артура всё больше и больше места. Я иногда удивляюсь, как у него не лопается голова от такого количества рифм, словесных игр и прочих формалистских приблуд, до которых он охоч. Да, Артур – самый настоящий формалист. Форма поработила все его стихи как какая-то ужасная болезнь, исказив их черты, захватила сознание творца и теперь заставляет его писать по три-четыре стихотворения в день. Я не серьёзный специалист, хоть и филолог по образованию, мне проще и легче думать над прозой, стихи я оцениваю слабенько, они для меня навеки – тайна за семью печатями, но мне так даже больше нравится: я боюсь открыть для себя тайну поэзии, это было бы страшнее, чем в семь лет узнать, что Дед Мороз – это переодетый папа. Однако самый для меня приемлемый вариант метафоризации стихотворения – это секс. Только секс! Можно даже сузить, поэзия – это оргазм. Только самое сладкое, самое разрывное и кричащее, что есть в сексе. Простите уж меня за озабоченность. А проза – долгие отношения, со всеми взлётами и падениями, где секс, а уж тем более оргазм, есть не всегда. Так вот, я не понимаю, как можно, не будучи кроликом, ебаться каждый день по три-четыре раза. На моём поэтическом члене от таких упражнений уже давно возникли бы совсем не поэтические мозоли. А Артуру всё ничего, пишет и пишет, отправляет на разные премии…

За всеми этими размышлениями не заметил, как вышел из квартиры. Чёрт, а я закрыл дверь? Наверняка закрыл. А что, если не закрыл? Никогда не бывало такого, чтобы не закрывал, но всегда боюсь, что приду домой ночью или на следующий день, а из квартиры всё украли, прямо всю квартиру, там, где была входная дверь, – пустой проём. Ну и похуй! Если украли, то, значит, «судьба такой», как говорят татары. А вот и остановка, и трамвай, как по заказу, – раньше приеду.

…На разные премии отправляет, где-то даже входит в лонг-лист, но не более того. У Эдгара По есть такой рассказ – «Человек толпы», там о том, насколько жутким может быть простой прохожий, своеобразная единица толпы. И Артур – это такой «человек лонг-листа», он – всё, и в то же время – никто. Он пишет достаточно оригинально, чтобы его заметили поначалу, но слишком обычно, чтобы добиться чего-то сверх. Это тоже кошмарно – навечно остаться поэтической массовкой, играть шаги за сценой в масштабной постановке.

Артур встречает меня возле лифта. На нём стираная, но мятая футболка, треники, кеды «Демикс». Пшеничные волосы растрёпаны, на макушке стоят хохолком, бородка клинышком, взгляд с хитрецой. Всем он похож на крестьянина-середняка в первые годы крестьянской власти.

– Здорóво. Как дела? – протягивает руку.

– Здоров, нормально, – пожимаю руку. – Как сам?

– Да помаленьку. Вот с Алиной тут сейчас хорошую лекцию о поэтах и Великой Отечественной слушаем на «Ютубе». Будешь с нами?

Да, я буду! Мне немного неудобно разговаривать с Артуром, в его манере речи всегда слышится толика простой мужицкой хитроватости, будто бы он с тобой общается на полном серьёзе, а про себя думает: «Говори-говори, а я тебя съем». Особенно мне тяжко с ним поддерживать дискуссию на тему поэзии. Мне сразу стыдно становится, он так много знает, а я со своими Пушкиным, Тютчевым, Фетом на его фоне – ребёночек малолетний. Часто приходится прибегать к старому приёму – многозначительному «Да…». Обязательно с троеточием, без него теряется вся многозначительность.

Сняв кеды в коридоре, вошёл в комнату, поздоровался с сидевшей на матрасе Алиной. Прежде чем рассказать о ней, опишу обстановку квартиры. Это крошечная однушка на последнем этаже панельной девятиэтажки. В квартире есть стены, кухня с плитой и раковиной, ванная, туалет, шкаф, матрас, пара стульев, волшебная лампа, джин из которой давно переселился на ПМЖ в Израиль (бывает и такое), Артур и Алина. Эти двое иногда исчезают из квартиры, никто не догадывается куда, но ходят слухи, что они исповедуют какой-то древний и до безобразия сильный хтонический культ и пару раз в год ездят на капища в Ленинградскую область, где камень, похожий на быка, даёт им силы и просветление. Мне хочется в это верить, особенно применительно к Алине. У меня есть такая привычка, проистекающая из бедности моей фантазии. Когда я читаю книжку, мне обязательно нужно подменять внешность героев внешностью моих знакомцев. Характер знакомца, моя к нему любовь или ненависть тут роли не играют. Например, читая «Графа Монте-Кристо», я представлял, что Монте-Кристо выглядит как Гриша. А Платон Каратаев из «Войны и мира» – как Артур. У меня есть много свободных персонажей, вакантных мест тьма: Клод Фролло из «Собора Парижской Богоматери», Кознышев из «Анны Карениной», Копёнкин из «Чевенгура» и так далее. Долгое время пустой тенью была и Олеся из одноимённой купринской повести. Но вот стоило мне впервые увидеть Алину, спутницу Артура, я сразу понял – она самая, Олеся. После той первой встречи, которая, кстати сказать, состоялась в квартире Артура, я нёсся к дому словно бешеный, силясь, чтобы образ не вылетел из головы, – потому что такое у меня тоже случается. Бывает, на тусовке под треск разбитых рюмок и кусающий душу дарк-эмбиент братаюсь с кем-нибудь. Сам на этого кого-нибудь смотрю и думаю: идеальный Вожеватов из «Бесприданницы». А потом еду в такси, борюсь с истерическим желанием сблевать, особенно на светофорах, голова моя машет ушами, как крыльями птица, и из-за этого образ улетает. Очень обидно. Но Алинин тогда не вылетел, донёс я его до дома в целости и сохранности, залпом, жадно с причмоком перечитал «Олесю». И никаких сомнений уже не осталось. Вот она. Натуральная колдунья. Молодая и весёлая колдунья. Русые, с небольшой чернецой волосы, озорные ребячьи глаза, полуулыбка и всегда приподнятые почти брежневские брови. Вот такая Алина. Из моего описания – не слишком красивая, но я и не говорил, что она должна быть красивой. Запоминающаяся – вот нужное слово.

Начал вместе с Артуром и Алиной слушать лекцию о поэтах и Великой войне. Занимательная лекция, но что-то в ней было странное. Меня не покидало чувство, что всё, о чём в ней рассказывают, – это сказка. Говорят, что Маресьев[30]30
  Маресьев Алексей Петрович (1916–2001) – военный лётчик-истребитель.


[Закрыть] стал национальным героем, так как олицетворял собой миф. Вот там в чём дело: у многих народов есть миф о злом змее и змееборце. На всяких плакатах времён войны фашистская гадина изображалась в образе змеи, а в мифах злой змей умеет летать, так что Люфтваффе – самый настоящий мифический змей.

Я вам объясняю, как сам понял, в лекции всё иносказательно было, да так иносказательно, что из Царства Аида Эзоп поднялся. Послушал с минутку-другую. Хмыкнул: «Охуеть», и – в обратный путь.

Итак, Маресьев – змееборец. Он обязательно должен быть подобен змею, потому что, согласно каноническому сюжету мифа, наиболее архаичному, змееборец – сын змея. Маресьев становится похожим на змея: лётчик теряет ноги, которых у любой нормальной змеи нет от рождения.

Всё, что я вам сейчас рассказал, я додумал сам, потому что из текста лекции выходило что-то вроде романа «Мифогенная любовь каст»[31]31
  Постмодернистский роман Павла Пепперштейна и Сергея Ануфриева.


[Закрыть], вся война как сказка: летающий змей-змееборец Маресьев (он никаких стихов не писал, однако в лекции его называли «поэтом неба»), Симонов, читающий волшебные заклинания, чернокнижник Хармс, которого запирают в высокой башне, где он умирает от голода, сидя над чёрными фолиантами.

Я слушал, но понимал слабо, где-то домысливал и боялся, что Артуру захочется потом всё обсудить. Начал внутренне репетировать своё многозначительное «Да…», особенно отрабатывал троеточие. Но моим спасителем стала Алина:

– Мы же ведь не целиком слушать будем? – взмолилась она, и я понял, что не только мне трудно продираться сквозь неоправданную сказочность лекции на такую серьёзную тему.

– М-да-а… – протянул Артур. – Переоценил я вас. Хотя…

– Никаких «Хотя», – протестовала Алина. – Это тебе слушать легко, ты же курил, – сказала она и обратилась ко мне: – Представляешь, теперь делают специальный образовательный контент для обкуренных. Обычно если трезвый человек слушает простую лекцию, ему всё понятно. Если обкуренный, для него там сплошная заумь.

– Причины со следствиями местами меняются, – со знанием дела добавил Артур.

– А сейчас записывают лекции так, что если их послушает трезвый человек, то для него это будет как для обкуренного слушать лекции для трезвых. Понимаешь?

– То есть тебе всё понятно? – спросил я у Артура.

– Как День Господень. Хотите тоже курните, и дослушаем. М?

Мы с Алиной переглянулись.

– Ну, как хотите, – предугадал наш ответ Артур.

Из комнаты переместились в кухню. В холодильнике у ребят обнаружилось пять бутылок «Велкопоповицкого». Очень вовремя. По мере разговора в пепельнице рос курган, слагаемый из выкуренных сигарет.

– А, кстати говоря, меня в «(По)знании» больше публиковать не будут, – Артур бросил эту фразу будто бы между делом, выпуская в пожелтевший потолок дымное колечко, но чувствовалось, что это событие друга задело.

– А что так?

– Да пошли они нахуй. Я им верлибры отправляю, говорят: неформат, отправляю рифмованные, снова – неформат. Я спросил прямо: что не так? А они отвечают: мол, стихи – хуйня. Бывают слабые, да. За последние три года у меня набралась тысяча стихотворений. А они ни одного больше брать не хотят.

– Да…

А что вы мне прикажете ещё сказать?

Алина смотрела на вскипавшего Артура, как Крупская на Ленина. С преклонением перед его умом и скромным, таким мягким и женским, всепоглощающим принятием. Артур затянулся ещё раз, снова выпустил колечко.

– Я каждый день пишу по три-четыре стихотворения. Надо объёмы наращивать. И количество должно переходить в качество. Кумачёв не понимает. Он верлибрист, его уму такое вообще понять не дано. Я у него не видел годных рифмованных вещей. А любому верлибристу, у которого нет хороших рифмованных, я не доверяю.

– Слушай, – я попытался говорить как можно вкрадчивее, – а ты не думал паузу взять? – где-то сбоку я услышал Алинин вздох. – Ненадолго, хотя бы на день-другой. Дать мыслям порезвиться на свободе, а не сразу вгонять их в кристаллические решётки стихотворений? – ничего себе, как загнул, могёшь, филолух, подумал я.

– Как сказать… – Артур вытянул руку, сложил пальцы щепотью и стал водить ими в воздухе, ему было необходимо нащупать нужные слова, которые так не хотели прильнуть к кончикам пальцев. – Я уже три года каждый день пишу. Хотя бы по одному стихотворению. Они сами просятся, это привычка. Вредная или невредная, без разницы. Привычка. Уже автоматически собираются стихи.

– Не кажется тебе, что в том, что они механически собираются, и кроется проблема? Это как настоящий хуй или фаллоимитатор. Тебе бы при помощи чего больше хотелось любовью заниматься?

– Оргазм у женщины и от того и от другого будет… – сказала Алина.

– Согласен, – я был готов парировать, на этот случай между указательным и средним пальцами была зажата сигарета – я всегда дирижирую ею, когда спорю, это чудесным образом приводит мысли в порядок, – но секс, когда кончает только один партнёр, – извращённая и мерзкая штуковина. Только когда и писатель и читатель вместе кончают от сотворённого, стихотворение работает. Хорошее стихотворение – это коллективный оргазм!

– Наверное, – пробубнил не слишком увлечённый темой Артур, он медленно тонул в зелёном мареве гашиша. И белые слоны трубили тризну по великому паше, гнилое тело которого распространяло по изумрудным стенам усыпальницы благоухание розы, и себя Артур обретал на синих бархатных подушках размягчённого разума, во рту таяло телесного цвета желе рахат-лукума, сотканного жирными, как пьющий золото визирь, шелкопрядами, и над большой пустыней проносились заветные птицы удачи, роняя из клювов глаза врагов великого паши, и в небе, как на хитиновом панцире насекомого, отражался построенный тысячей тысяч рабов дворец, игла мечети вонзалась в вену, наполняя сердце приторной тоской по растерзанному пустынными псами принцу-подростку, и целые гаремы сладострастно нашёптывали Артуру на ухо жестокие сказки сухих ветров, гуляющих от моря до моря, и другу так хотелось стать ветром, кружить песчинки, слушать песни бедуинов…

– Артур, а ты не думал над таким вопросом: умеют ли растения любить? Как думаешь? Я вчера сам не знаю почему задумался и так и не понял. Вот, скажем, Тысячелистник, он может любить того, кто его поливает?

– Да, – ответил Артур. Я понял, что сейчас у него бесполезно что-либо спрашивать, на всё он ответит односложно, и правды в его ответе не будет. В поисках ответа я перевёл взгляд на Алину.

Она будто только и ждала этого моего полудвижения, чтобы обстоятельно начать.

– Не знаю, как тебе объяснить, чтобы было доступно. Растение – это антенна, которая тянется от сил земных к силам надземным. Такой канал связи «горнее-дольнее». Через растения с нами не то чтобы общаются какие-то боги. Они скорее просто транслируют в наш мир через растения определённые идеи. Нет, не так, – она нахмурила свои выразительные брови, – идея всегда одна, боги просто откалывают от неё кусочки и через деревья, цветы, кусты всякие порционно передают её в мир. Со стороны может показаться, что это разные идеи, но это одна суперидея, понять которую с наскока нельзя. Не знаю, правда, как объяснить. У тебя не бывало такого, что ты разговаривал с растениями?

– Нет, – не спрашивайте, сам не понимаю, зачем соврал, всё ещё изо всех сил рвался быть нормальным и пожелал всех в этом убедить. Наверное, так. Каюсь.

– Тогда тем более трудно. Просто растения – они ретранслируют мировую идею. Это невозможно осознать, не попробовав пообщаться с ними. Мне самой не часто удавалось поговорить с растениями. Это очень сложная и древняя магия, не смотри только на меня как на дуру. Это правда.

Я весь обратился в слух, жадно хватал каждое слово. Алина ещё сильнее сдвинула брови, в глазах блестел озорной огонёк, она едва заметным движением поправляла волосы, делая передышку между фразами. Она была такая серьёзная и оттого такая прекрасная, когда всё это рассказывала, мне хотелось приблизиться к ней до самой крайней степени двусмысленности, чтобы каждое слово, выныривавшее из её губ, доходило до меня в своём первородном звучании.

– И для человека – создания другой природы – в чьих жилах течёт кровь, а не хлорофилл, огромная удача и знак свыше, если растение с ним, с человеком, общается. Если хотя бы одно слово тебе растеньице скажет, ты уже – великий колдун. Мне так ещё моя бабушка говорила.

– А что тебе рассказывали растения?

Огонёк в глазах погас, и, желая это скрыть, Алина опустила их.

– Да так, глупости всякие. Однажды берёза назвала дурой, а в другой раз дуб обозвал сукой. И то, может, мне послышалось, воображение всё это нарисовало, мне же так хотелось, чтобы дерево сказало мне хоть одно слово… Желаемое за действительное…

– Желаемое за действительное, – эхом отозвался я.

– Большой караван идёт. Специй в этом году на четыре луны хватит. Не зря белый верблюд захворал в месяц дождей, – прошептал Артур.

Уходить пора. А что дальше? На мгновение перед моими глазами словно сверкнула яркая вспышка фотоаппарата, и я посмотрел на себя со стороны: сижу в какой-то халупе, с двумя сомнительными личностями, один бредит, потому что под кайфом, вторая несёт хуйню, будучи почти трезвой, что ещё страннее и страшнее. За дверью квартиры – пустой подъезд, там пахнет плесенью, там бегают тараканы. За подъездной дверью – пустая ночь, там пахнет бесприютностью, там бегают бездомные. Снуют из двора во двор, заползают в щели между панелями многоквартирных гробов, в своей потной возне делают детей, кусают друг друга до крови, поют чудные песни на языке, очень похожем на русский, но если прислушаться к нему, понимаешь: здесь что-то не так. И куда мне сейчас идти? Брести к трамвайной остановке, ехать домой, кутаться в бетонные складки, включать дребезжащую лампу и ждать смерти. Вот всё, что мне остаётся. А что, если я уже умер и всё, что видится мне, – предсмертная или постсмертная игра мозга? А что, если нет никакого мозга? Галлюцинация есть, а мозга нет? Сгнил или испарился. Что, если все эти два дня, в течение которых я ищу ответ на вопрос Алоэ, бегаю туда-сюда… что, если уже два дня как я мёртв, и меня ворочает по жизни какая-то неведомая энергия, заставлявшая обоссавшегося, захлёбывавшегося собственной кровью бомжа потратить последние силы на торжествующее «Ёб я вашу мать, братцы»? Что, если из бесконечной пустоты, ограниченной моей черепушкой, через глазницы в мир льётся вязкая нефть? Вот она заполняет всю квартиру, в ней задыхаются Артур и Алина, вот эта нефть прёт вниз по дому, жители, мирно спящие в своих кроватях, даже помыслить не могут, что им в ноздри заползает густая вечность, закупоривает, перекрывает доступ кислороду, и вот уже весь мир с его карнавалом, полифонией, песнями и убийствами тонет в черноте.

– Ты, если хочешь, приходи послезавтра на мой вечер. Там много стихов будет, – голос Артура возвращает меня в подобие реальности. – Я в прошлом году выиграл конкурс поэтический на одном фестивале. «Полиграфомания» называется, там теперь мой вечер организовывают. Стихов почитаю, потом другие поэты читать будут.

– Да-да, приду. Мне пора уже, наверное, – это говорю не я. Это просто эхо, как мячик, отскакивающее от стен квартиры.

Господи, зачем я ухожу. Мне кажется, случится что-то непоправимо ужасное, если уйду. Чувство суеверного страха, которое время от времени охватывает каждого. Я понимаю, что глупость. Но бывает так: чистишь зубы – и тут мысль: если не перестанешь чистить прямо сейчас, жди беды. И ведь бросаешь, потом видишь, что никакой беды не произошло. И думается, что это именно потому, что бросил тогда зубы чистить. Сейчас обратное: выйдешь из квартиры – жди несчастья. Всё пространство за пределами этих жалких квадратных метров, подаренных заводом «Салют» и советской властью прадеду Артура, – сплошная напасть. Девочка, девочка, гроб на колёсиках уже в твоём городе, прячься, пока можешь. Надеваю левый кед, шнурую.

– Ты, если будешь в наших краях, пиши, – из-за спины Артура выглядывает Алина. Всё та же. Сумма черт, помноженная на мысли и сказанные слова.

Девочка, девочка, гроб на колёсиках уже на твоей улице, прячься, пока можешь.

– Да, обязательно, встретимся ещё. Хорошо посидели, я доволен, – говорю, зашнуровывая второй кед.

Девочка, девочка, гроб на колёсиках уже в твоём доме, прячься, пока можешь.

Поворот ключа. Холод подъезда. Загорается лампочка. Датчик движения – чудеса техники.

– Ладно, давай, – Артур протягивает руку, жму как в последний раз. Машу Алине, мол, до скорого. Не верю ни в какое скорое.

Дверь за мной закрывается бесшумно. Никого в подъезде. Вот в этих квартирах живутся жизни. Вот Артур живёт в 125-ой, это жизнь № 125. Вот жизнь № 126. Вот сто тридцать четы… Что? Не может такого быть, как это 134? Плевать. Надо уходить.

Девочка, девочка…

Лифт не едет. Как обычно. Нажимаю на кнопку. Тишина. Не слышно гула механизмов. Так, ну тут уже всё по классической схеме фильмов ужасов. Лифт не приезжает, нужно спускаться по лестнице, а там ждёт неизъяснимо ужасное нечто.

Гроб…

Пускай, попробую и по лестнице. Так, с девятого на первый. Слава, блядь, почему ты обосрался, как пятилетняя девочка? Дайте угадаю: свет дальше на лестнице не горит? А, нет, горит. Слава богу. Пустые пивные бутылки, шприц. Превосходно, самая заурядная подъездная лестница. Так, девятый этаж, будет быстро, как пластырь… Погнали. Восьмой, седьмой, на стене нарисован хуй, шестой. Как будто кто-то поднимается. Останавливаюсь. Нет, показалось. Делаю неуверенные два шага по ступенькам вниз. Кто-то снизу поднимается на две ступеньки. Точно – слышу. Он где-то в районе второго этажа, значит, встретимся на четвёртом.

На колёсиках…

А похуй. Ну кто там? Наркоман с ножиком? Пускай режет, ебать. Храбришься, а у самого страху – полные штаны. Хоть сейчас удобрителем пахотных земель работай. Падать в бездну, так падать. Давай, пиздуй вниз. Пятый. Звук всё ближе. Четвёр…тый. И ничего. Пусто. Такая же лестница.

Сегодня тебя пощадил?

Наконец-то свежий воздух, свет вывески «Магнит». Когда я ещё обрадуюсь этому ёбаному «Магниту». А страху-то было. Слава, ну сколько раз тебе говорили, что не бывает никаких привидений. Бывают только волшебники, феи, Бог и древние создания, порождённые доразумной силой, принятые первобытными людьми по ошибке за богов.

Начался мелкий летний дождь, из проезжавшей машины заиграла музыка. Ночь приобретала очертания обычной ночи. Сегодня беда, подобная грозовой туче, прошла мимо города. Подумал, что можно дойти до дома и пешком. Это всегда хороший моцион. И неважно, из какой точки идёшь к дому. Вообще, чем дальше, тем лучше. Пешком тут дороги на час где-то. И я шёл одиноким пешеходом, рассматривая невзрачную архитектуру городской окраины.

Наверняка многие считают, что на этой самой окраине и разглядывать нечего: пятиэтажки, панельки, редкие сталинки. Я с такими людьми не согласен от и до. Самый простой пример – серии пятиэтажек. Я не искушённый любитель, поэтому наизусть не знаю никаких номеров домов, но внешне даже две стоящие рядом хрущёвки могут быть не похожи друг на друга, как не похожи бывают дети, рождённые одними отцом и матерью. Я бы ввернул тут метафору, что отцом был – Советский Союз, а матерью – Россия, но редактору бы показалось, что это очень пошло (И правда. – прим. ред.). Одни пятиэтажки сложены из панелей, огромных квадратиков, у них швы вдавленные как раз на стыках этих квадратиков. Другие пятиэтажки блочные. Мне они нравятся меньше. Они смахивают на чудовище Франкенштейна, все покрыты то тут, то там швами, да и выкрашены такие экземпляры в белый покойницкий цвет. Мало кто знает, что у древних славян белый был цветом смерти. И невесту замуж выдают в белом не просто так. Она будто умирает для своей семьи.

Крыши у пятиэтажек бывают разные. У каких-то – покатые, у каких-то – плоские, у большинства есть козырёк, но в нашем районе есть парочка… вот, кстати говоря, один из таких домов, у него крыша плоская и козырька нет. От этого возникает ощущение незавершённости конструкции. Думается, вот завтра приедет строительный кран и, как в старой игре для мобильных телефонов, набросает сверху ещё этажей, а потом ещё и ещё, пока вся конструкция не упадёт, чтобы жители этого дома перестали понимать языки друг друга.

В детстве меня поразила история о Вавилонской башне. Вы простите, если кажется, что я очень быстро прыгаю с мысли на мысль, но хочется именно сейчас об этом рассказать. Мы с папой ехали в машине из парка, где я катался на ледянке. Мне было лет пять, и уже тогда я был маленьким филологом (особенно тяготел, как и все дети, к этимологии слов, но, как увидите дальше, меня и вопросы сравнительно-исторического языкознания занимали), ещё не успел стать подонком без жизненных ориентиров, какой я есть сейчас.

– Пап, а откуда языки появились?

Папа мой, инженер-экономист по образованию и ветреник-авантюрист по призванию, вряд ли знал, что такое индоевропейская семья языков, ностратическая гипотеза и прочее. Но про Вавилонскую башню он знал.

– Как-то, сынок, люди решили построить башню до неба. Бог увидел, Ему не понравилось. Он башню сломал, и чтобы больше люди так не делали, отобрал у людей один язык, на котором все говорили, и создал много-много разных языков. Так люди перестали друг друга понимать, начали ссориться и новую башню уже построить не смогли.

Уже тогда я понял: здесь что-то не так. Вот именно так, как поведал папа, не было и по определению быть не могло. Это какая-то загадка, в которой почти каждое слово не стоит воспринимать буквально. Но сама концепция мне показалась интересной. Запомнил и на следующий день рассказал о ней в детском саду. А мне поверили. С тех пор я сообразил, что слово – великая сила.

Наконец-то подъездная дверь родная. Рассматривая разнообразные пятиэтажки, не спеша, тихо едучи, дальше будучи, добрался до дома. Мы ещё как-нибудь вернёмся к горячему – панелькам, и к десерту – сталинкам, а пока о подъезде. Как будто тысячу лет его не видел. А я и не подозревал, насколько утомился. По всему телу бегали вошки усталости, высасывая последние силы. Концентрироваться в такие минуты бывает неподъёмно тяжело. Выхватываешь фрагментарно какие-то детали. Писк домофона, когда нажимаешь нужную цифру. До этого не замечал, что звук восьмёрки отличается от девятки. С утра и не вспомню об этом, чтобы через пару лет снова сделать чудесное открытие.