Текст книги "А где же Слава?"

Да пошёл ты, Слава

Посвящается А. К.

Повесть

Нужно иногда поливать у бабушки в квартире цветы. Не круглогодично, только полгода, раз в три недели. Во время дачного сезона, когда летают коровы и быстро взрослеют дети, в ту сладкую пору, когда пчёлы засахариваются в собственном меду, а по полям ходит Счастье и врывается в жизнь случайных путников. Минуточку. Почему я говорю, что нужно поливать цветы у бабушки? Она ещё и с дедушкой живёт. Почему я говорю только о ней одной? Или почему не говорю, что нужно поливать цветы у дедушки? Наверное, потому что бабушка со своими цветами – что-то вроде единого целого. Я уверен, что если в один, несомненно, ужасный день она обнаружит свои цветы завянувшими, то и сама умрёт. Это правило работает и в обратную сторону: не будет бабушки – не будет и цветов. Именно то, что я осознаю эту неразрывную связь цветов и бабушки, заставляет меня так аккуратно, раз в три недели приезжать с окраины города в бабушко-дедушко-цветочную квартиру на другой окраине того же города, чтобы налить воды истосковавшимся по дождю цветам. Как это странно: цветы глупые, их природа создала для жизни в поле или тропическом лесу, они даже предположить не могут, что существуют вне своей естественной среды обитания: одни в квартире, другие в подъезде. Они искренне верят, что поливает их самый настоящий Дождь. Я им подыгрываю в этом, я цветами и вообще всеми растениями очень дорожу, цветы – это дети жизни, а устами ребёнка, как известно, глаголет истина.

Вот и в этот раз, едва успеваю открыть дверь, слышу – кричат: «Дождь пришёл, Дождь пришёл!» Любой другой на моём месте, вероятно, с порога бы осадил: мол, никакой я вам не Дождь, у меня имя есть, а если не верите, то вот вам паспорт или свидетельство о рождении, можете удостовериться. Но я этого не делаю, говорю же: жалко мне их, болезных.

– Дождь, Дождь, а когда твоя бабушка вернётся? – атакует меня своим постоянным вопросом Фикус. Фикус – странный малый, ему всегда неймётся ко мне пристать с каким-нибудь пустяком, в котором он даже лучше меня разбирается. Если не верите, смотрите, что дальше будет.

– Не знаю, месяца через три, – отвечаю я, зная, что Фикус скажет дальше.

– Неправда, вот ничего у тебя спросить нельзя, честное слово, вот, взгляните на него, братцы, – едко тараторит Фикус, – у меня всё посчитано, как в сберкассе. Дождебабушка приедет через три месяца, две недели и три дня. Ты меня, что ли, за дурака держишь? И вообще, когда уже дашь попить? Сам-то, наверное, воду каждый день пьёшь, дуешь, как ненормальный, – я уже не обращаю внимания на истерику Фикуса, для него это в порядке вещей, сегодня хотя бы матом не ругается, и на том уже огромное спасибо. Пока логорея Фикуса набирает обороты, я наливаю холодную воду в пластиковые бутылки из-под пива. Стану поить другие цветы, пускай бесится.

– Да закрой ты рот уже свой, дурень, никакого фотосинтезу с тобой рядом не выходит, антихрист дурацкий, – это Кактус Первый голос подаёт.

Он у нас самый что ни на есть коренной житель города, его сколько-то-там-раз-прадедушку привезли в Россию ещё до революции. Кактус Первый – большой традиционалист и консерватор, себя называет русским и очень расстраивается, когда говорят, что он не русский, а кактус. Сразу кричать начинает про конституцию, про то, что он имеет право самостоятельно определять, какой он национальности, и что, если его так обижать будут, то он с завтрашнего дня будет называть себя евреем. Странная угроза, но действует, после этих слов трогать его перестают.

Есть у бабушки ещё и Кактус Второй, но он молчаливый, подаёт голос в особых случаях. Если Кактус Второй заговорил и вам посчастливилось его услышать, то день явно обещает быть либо крайне удачным, либо из ряда вон ужасным. Тут уж как повезёт.

– Слушай, Дождь, а ты нас любишь? – бесхитростно спрашивает Алоэ. Мне его всегда жалко, какой-то он беззащитный, такого обидеть – в два счёта.

– А чего ты спрашиваешь? – если честно, такого вопроса я никак не ожидал. – Что-то случилось?

– Да так, знаешь, я почему-то подумал, что вот ты к нам приезжаешь, поишь нас… ты это по своей воле делаешь или тебя кто заставляет? Ветер там или солнце? И если ты это делаешь по своей воле, то зачем? Тебе нас просто жалко или ты нас любишь?

– Знаешь, это типа довольно трудный вопрос, – я стараюсь взять паузу, потому что такие интимные разговоры вести при всех – штука, которая смущает, да и нет у меня какого-то ответа. Я к цветам с почтением отношусь, да и они, как-никак, часть моей бабушки, поэтому люблю их так же, как, скажем, бабушкины уши или очки. Но как это растению-то объяснить? – Ну, конечно, я вас по-своему люблю, не так, как, например, девушку люблю, романтически, я вас романтически по определению любить не могу, потому что мы с вами не то что не одного вида, мы с вами из разных царств. Понимаешь? – Алоэ кивает, хотя, может, это его ветром качает. – Так вот, мне вообще сложно отличать привязанность от любви, но то, что я к вам привязан, совершенно точно, даже скучаю по вам в те полгода, когда не приезжаю.

– Мы тоже по тебе скучаем, скучаем сильно! – это Хавортии трещат, знаю я этих пострелят, небось просто хотят, чтобы я им подлил водички побольше, вот и подлизываются. Но я подливаю. Маленькие они совсем.

Алоэ тем временем грустно вздыхает.

– Ты чего? – отчего-то его меланхолия начинает передаваться и мне.

– Да вот не знаю, я вот ещё тоже думал, люблю ли я тебя или нет. Ты вот в теме любви разбираешься. Наверняка кого-то любил или сейчас любишь. Маму свою как минимум. А мы тут сидим, мамы у нас никакой нет и не будет, – на этих словах он переходит на шёпот, чтобы цветочки не слышали. – А мне вот чертовски знать хочется, могу я любить или нет. Это как бы общий вопрос. А из него вытекает частный: люблю ли я тебя? Ты же на полгода для меня всё. Как я могу тебя не любить? Но вопрос всё равно во мне вертится. Я вот со всеми обсуждал эту тему. Мы вроде как пришли всеобщим голосованием к тому, что любим тебя, но я всё равно думаю: а как это – любить? Вообще, можем ли мы, растения, любить? И, знаешь, мне как-то тревожно стало от мысли: вот я задумываюсь о том, могу ли любить, и именно это и значит, что не могу, потому что если бы мог, то такого вопроса передо мной даже не стояло бы. Понимаешь меня?

Я понимаю и не хочу уходить (а я уже всех полил, даже вредного Фикуса) на грустной ноте.

– Слушай, давай я почитаю в книжках, могут ли цветы любить, и отвечу тебе точно, а то ты сидишь тут на одном месте, так можно ого-го до чего додуматься. Давай лучше у книжки спросим. Я не большой эксперт в любви, прямо тебе скажу, но у меня ещё одно соображение есть: если ты не знаешь, можешь ли ты любить, это может значить, что ты просто ещё никого не полюбил, а не то, что ты этого по определению своему не можешь.

– Ладно, не успокаивай, но в книжке обязательно посмотри. Пожалуйста.

Я ещё раз пообещал, что первым делом узнаю, могут ли любить цветы, после этого попрощался со всеми и вынырнул из нафталинного уюта квартиры в испачканный сыростью подъезд.

Дома я пролистал все свои энциклопедии, однако нигде не было ни слова о том, умеют ли цветы любить. Пришлось ехать в библиотеку. Я решил не мелочиться, сразу поехал в Некрасовскую. Это всё-таки библиотека научной литературы, там наверняка есть хотя бы одна книжонка про то, как цветы умеют любить. Мне страшно не хотелось огорчать Алоэ, а просто соврать ему я не мог сразу по нескольким причинам: во-первых, он ведь всё равно не сможет проверить, он же, чёрт возьми, растение, не способное читать, а обманывать того, кто никогда не сможет узнать правду, мне казалось совсем уж неспортивно, не входят такие фокусы в мой кодекс чести; во-вторых, мне тоже хотелось понять, могут ли растения любить, потому что любовь – очень хорошая вещь, заставляющая людей хоть что-нибудь делать: не было бы любви, не подняла бы обезьяна палку-копалку, не сказал бы Цезарь «И ты, Брут», а когито без любви никогда бы не закончилось эрго сумом[28]28
  Лат. cogito ergo sum – «мыслю, следовательно, существую».


[Закрыть], – отмечу, что это моя личная позиция, у вас может быть своя. Один мой знакомый, которого я ещё встречу, называет любовь «дырявым носовым платочком человеческого разума». Метафора остроумная, но довольно бесполезная, так как у неё нет никакого иного назначения, кроме как показать: вот, мол, я какой, вашей этой любовью даже нос подтирать не собираюсь, потому что она хоть и носовой платочек, но дырявый!

В библиотеке я начал сразу и в лоб, без экивоков.

– Здрасте, мне бы, знаете, такую книжку, в которой было бы чёрным по белому написано, что цветы умеют любить.

Библиотекарь, молодой парень, у которого прыщи на лбу образовывали Звезду Давида, не выказал совершенно никакого удивления. Вот как будто к нему каждый день приходят и спрашивают такие книжки. Это меня обнадёжило. Я боялся, что подобной книжки нет, а поэтому, когда увидел, что библиотекаря запрос мой вообще не изумляет, обрадовался: может, потому не удивляет, что книжка есть. Может, библиотекарь её даже читал, на словах мне сейчас быстренько перескажет, читать не придётся.

– Назовите книгу, – холодно отозвался библиотекарь.

– Слушайте, я не знаю название. Я вообще не уверен, что такая книга есть, но вот просто у меня один знакомый, ему почему-то интересно стало, могут ли любить цветы, он из дома не выходит, потому что… Э-э… – я сейчас вам объясню, почему я не сказал, что этот мой знакомый – бабушкин цветок: меня бы сочли глубоко ебанутым человеком, а это было последнее, чего бы я хотел. – Потому что он на самоизоляции, не хочет заражаться. Просто вот ответьте, есть ли вообще такая книга, в которой про это написано?

– Назовите книгу, – продолжал гнуть своё парень. Нет, серьёзно, у него на лбу из прыщей была сложена Звезда Давида. Жутковато даже.

– Ну вы что, я же говорю вам, я не знаю название. Там про растения и про то, как они любят. Понимаете?

– Назовите книгу, – в третий раз повторил библиотекарь и как-то угрожающе зашипел.

Тут я совсем оторопел: неужто никто из нормальных в библиотекари не идёт, и берут вот таких: со звездой во лбу и склонных к шипению? Я уже начал медленно пятиться к двери, стараясь не смотреть библиотекарю в глаза, а то ведь укусит ещё, как в зал вошла полная женщина и, извиняясь, затараторила:

– Ой, простите, пожалуйста, ради бога. Это экспериментальный образец. Понимаете, сейчас вот эта пандемия, мы стараемся сотрудников опасности не подвергать – заказали из Израиля робота фирмы BiblioTEch, мы его просто Бибой зовём. Вот он у нас в некоторые дни на выдаче книг стоит. Понимаете, он на диалог не способен, до такого прогресс ещё не дошёл, но вот ему книгу назовёшь, и он за ней пойдёт, он не сломанный. Хотите покажу?

– Нет, знаете, я верю, мне бы…

– Ой, нет, давайте я лучше покажу, – женщина повернулась к роботу. – «Три мушкетёра», – Биба секунды две как будто соображал, а потом ушёл вглубь зала. Женщина проводила его взглядом. – Знаете, он меня немного и саму пугает, но что поделаешь, такие времена. Вам помочь чем-то? Не знаете, что ищете?

– Да, я просто ищу такую вот книжку, в ней должно быть написано про то, что цветы умеют любить. Обязательно вот это должно быть написано. На остальное мне, в общем-то, всё равно, пускай там хотя бы в эпиграфе просто вот будет: «Цветы умеют любить», а дальше бульварный роман или что угодно, понимаете?

На лице, видимо, библиотекарши появилась мина недоумения.

– Слушайте, а вы Интернетом пользоваться пробовали, может, там бы быстрее нашлось, чем по библиотекам бегать? – это было резонное замечание, однако у меня на него было не менее резонное контрзамечание.

– Конечно, искал, ничего в этом Интернете нет, только всякая поэзия про венки, первую любовь и зарю-зарю, а в стихах мне не нужно: стихи – это сливки ощущений. А мне нужны не сливки, не ощущения, не всё вместе, а прозаичный и предельно понятный факт: цветы любить – умеют.

Послышались шаги Бибы. Я на первом курсе филфака прочитал сказку Гофмана про одного молодого человека, влюбившегося в девушку. Она оказалась механической куклой. Потом ещё Фрейд на основе этой сказки написал неплохую философскую работу, в которой разбирался в природе жуткого. Тогда я не мог понять, что такого страшного в том, чтобы обнаружить, что какой-то твой знакомый – кукла. Да, неудобно получилось: ты взрослый, а в куклы играешь, но я не заметил в этом ничего катастрофического, было о чём друзьям рассказать. А тут я столкнулся с этим израильским технобиблиотекарем и испытал, что такое путешествие в зловещую долину. Моя собеседница тоже, видимо, не хотела находиться в одном помещении с Бибой и постаралась закончить беседу как можно раньше.

– Знаете, у нас есть отдел странных запросов. Давайте я спрошу, там неплохие спецы сидят. Если такая книжка есть, то обязательно найдут. Недавно приходил какой-то профессор, искал монографию о предрасположенности к грибку стоп у американских индейцев, так ведь нашли мы эту книжку. Через межбиблиотечный обмен заказали из Саратова. Как вы там сказали? Могут ли цветы любить? – я кивнул. – Хорошо, ещё номер свой продиктуйте и имя.

Назвал номер и подождал, пока библиотекарша запишет. Она была так похожа на даму червей из колоды карт, которую я любил разглядывать в детстве. Я наделял каждую карту особенным характером, разыгрывал меж ними сценки. Записала.

– Вячеслав.

– Очень приятно, Мария Антоновна.

Мария Антоновна, Мария Антоновна, Марияантоновна, Мари Яантоновна, Марияанто Новна. Напевал я это простецкое русское имя-отчество на все лады, выходя из библиотеки. Вот о чём я действительно жалею, так это о том, что очень трудно передавать на письме интонационный рисунок. Практически невозможно. Вот хочется мне изобразить словесно, что я напеваю «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, используя вместо всяких «пам» и «там» имя Марии Антоновны. А как это сделать? С одной стороны, просто: «Я шёл и напевал „Маленькую ночную серенаду“». Но вот примется читать человек, для которого музыка – тёмный лес. Он, я уверен, слышал эту озорную, как почти весь Моцарт, мелодию, но вот как цветы не понимают, что я не Дождь, так и читатель этот ни сном ни духом, что именно эта композиция – «Маленькая ночная серенада». Кстати говоря, есть такая замечательная женщина – Елена Андреевна Брызгунова, филолог и специалист по разным методикам обучения русскому языку как иностранному, и она придумала интонационные конструкции: составила исчерпывающий список интонационных рисунков русской речи – где интонация идёт вверх, где вниз, – и обозначали это всё специальные стрелочки. Но, подумайте сами, буду ли я стрелочки рисовать? Да и получится ли? Вопросы, ясное дело, риторические. Словом, если название «Маленькая ночная серенада» вам ни о чём не говорит, то, пожалуйста, прямо сейчас послушайте где-нибудь в Интернете, а потом сразу же возвращайтесь.

Прямо возле метро «Бауманская» мне позвонил Гриша. Мой знакомый. И он никогда не отвечает в соцсетях. Ни в «ВКонтакте», ни в «Телеграме», – нигде он не пишет, хотя читает. Он предпочитает сразу звонить.

– Алёсики, – услышал я в трубке его игривый голос. – А что мы делаем сегодня вечером?

– Да вроде бы ничего, – честно признался я. – А что, есть предложения?

– Конечно, вы же, Вячеслав Юрьевич, меня знаете, я без предложений никогда не звоню. Вы сейчас где?

– Да вот, к «Бауманской» подхожу.

– Ну слушайте, как будто бы само провидение вас посылает в мои руки, так сказать. Как насчёт подъехать по известному адресу и немного развеяться, сделать, так сказать, этот вечер не таким томным?

Я прикинул, чего могу лишиться: объятий тесной бетонной коробки, «Пепси», растерявшей пузырьки, и разогретой в микроволновке лазаньи. Не такие уж и сокровища.

– Ну ладно, давайте, Григорий Иваныч, немного оттянемся.

«Известный адрес» находится в пятнадцати – двадцати минутах неспешной ходьбы от «Бауманской». Гриша живёт в старом доходном доме, который сто лет назад на все свои деньги построил безумно разбогатевший крестьянин Курской губернии – Никанор Игнатьевич. Строительство закончилось в январе 1917 года. Сначала крестьянин этот не испугался большевиков. Он, как это у крестьян столетней давности было принято, ухмыльнулся в бороду и сказал: «Эта ничаво, большаки, они же у господ прут, а я свойский, от сохи». А потом дом экспроприировали и разместили в нём общежитие для трудящихся в текстильной промышленности. Говорят, Никанор Игнатьевич, когда узнал об этом, икнул с такой силой, что сразу и умер.

Дом грузный, краснокирпичный. Всегда, когда кто-то открывает его тяжёлую подъездную дверь, он будто бы надсадно кашляет, не выдерживая резкой свежести утреннего воздуха. Однажды я купил тёплый шарф и сироп от кашля, который мне посоветовали в хорошей аптеке, оставил эти нехитрые дары в подъезде. С тех пор мы с Гришиным домом друзья. Лифт ко мне быстро приходит.

В этот раз Гриша встречал меня возле подъезда. Одет был, как обычно, с иголочки. Да не простой. Гриша всегда до смерти модно одет, так что я подозреваю, что он одевается с той самой иголочки, в которой заключена смерть Кощея Бессмертного.

– Вячесла-а-ав, как приятно вас снова видеть. Давайте до магазина, а то у меня что-то ни выпить, ни закусить нет. Понимаю, не гостеприимно, но я за всё заплачу.

– Ну, зачем за всё-ё, – осознавая тщетность своего протеста, протянул я. – Можно и пополам.

Дело в том, что денег у Гриши столько, что для них у него в квартире есть отдельная комната. Это помимо тех, что хранятся у него на банковских карточках. Так, как деньгами бросается Гриша, могут бросаться только бедняки, сорвавшие куш, или люди, очень богатые от рождения.

Купили мы, как водится, всё самое дорогое. Бутылочку хорошего виски, немного вина для разогрева. Какой-то колбасы и уйму закусочек из «Азбуки вкуса». Вот думали ли Кирилл с Мефодием…

– Представляешь, теперь в библиотеках роботы за стойками работают, – поделился я новостью.

– Да, – Гриша хмыкнул с видом человека, которому известны вещи куда более важные, нежели какие-то там роботы за стойками в библиотеках, – слыхал. Скоро, говорят, и в магазинах таких поставят, а потом, – он воровато мне подмигнул, – и филологов заменят, а?

– Ну, почему филологов должны заменить? Это вообще-то творческая специальность, и если строго подходить к этому вопросу, то филолог – это не профессия, нельзя филологом работать. Им можно быть, и вот, будучи им, кем-нибудь работать. Учителем, преподавателем, редактором, – меня обидело то, как Гриша с высоты своего юридического образования пренебрегает моей специальностью. Я и сам-то своей специальностью пренебрегаю, в университете всегда говорил, что после выпуска пропишусь на помойке, где буду кормиться. Но это я, мне можно. А когда кто-то посторонний начинает подтрунивать над филологическим образованием, я зубы показываю. Так что отвечал я с нажимом.

– Ой, что это мы такие злые? Я готов хоть завтра финансировать создание робота-филолога. Можно даже биоробота! Вот взять бы металлический каркас от робота, типа как те, с планеты Шелезяка, а внутрь посадить попугая, который будет на разные лады и в разных комбинациях выдавать три фразы: «Авторский стиль превосходен», «Чем-то напоминает раннего Тургенева, особенно ритмомелодически» и «Я как филолог могу судить с высоты своего образования».

– Иди ты нахуй. Вот кто бы говорил. Сам-то юрист, – я, конечно, немного сердился на Гришины остроты, но, на самом деле, ярости во мне не было. Всё-таки друг, да и это он шутя.

– А вот не на-а-адо! Юрист – всему голова. Я, может быть, президентом стать собираюсь.

– Ну-ну.

Перед дверью квартиры Гриша остановился, доверительно заглянул мне в глаза.

– Слушай, там у меня сейчас девушка, – я уже напрягся. В каком это смысле девушка? То есть мы не вдвоём будем? Не как в старые добрые времена? Гриша прочитал в моих глазах ворох немых вопросов. – Не-не, она молчит всегда, она нам вообще мешать не будет. Просто я так сказал, чтобы ты не нервничал, когда увидишь. Она больше своими делами заниматься будет, нам ни слова не скажет.

– Ну ладно, посмотрим, что это там у тебя за девушка. Выпьет хоть с нами за твоё здоровье?

– Она непьющая, – гордо сказал Гриша. Непьющая девушка для него была дороже, чем белый слон для индийского принца.

За окном работали сутки, сгущая краски неба, меняя день на ночь. Мы зашли в шикарно обставленную квартиру моего знакомого, он понёс пакеты на кухню.

– Вячеслав, разрешите вам представить Кристину, – продекламировал Гриша, выйдя из кухни в обнимку с… Резиновой женщиной. Нет, честное слово, в руках он держал самую простую резиновую бабу.

– Ты чего, совсем ебанулся? Ты где эту хуйню достал вообще? – это была самая приличная реакция из тех, что промелькнули у меня в голове.

– Как и где я её встретил: выходил из кафешки, а там она стоит одна, скучает, ты меня знаешь, я в плане познакомиться не ссыкун, – Гриша приставил свою резиновую спутницу к пуфику. Друг был абсолютно невозмутим, чего нельзя было сказать обо мне.

Я не знал, смеяться мне или плакать.

– То есть ты её ещё и на улице подобрал?

– Так, вот не надо, она свободная женщина, и я её не подбирал, а встретил. И вообще, я немного не понимаю, зачем лезть в мою личн… – он был настолько серьёзен, будто реально не осознавал, что говорит о потрёпанной резиновой кукле как о живом человеке.

– Так она ж, блядь, ненастоящая, это резиновая кукла для секса. Она ж холодная. Это не человек, Гриш, – но по взгляду Гриши я понимал, что бьюсь в глухую стену.

– Настоящая ненастоящая, какая разница. Холодная – подогреть можно. Мне с ней, знаешь, хорошо. Она мне мозги не парит. Я ей там что-нибудь куплю раз в недельку: сумочку «Прада», ремешок «Гуччи», а она молчит. Ты же меня знаешь, я зверь, ненасытный. Мне главное – секс. Мне вот эти ваши филологические разговоры ни к чему. Женщина – она создана для секса, и Кристина с этим справляется на ура. И вообще, чего мы в коридоре-то стоим. Пошли уже посидим как люди.

Тёплый свет лампы с абажуром, создававший на потолке дивные картинки, хорошее красное вино и креветки в сладко-солёном соусе сделали меня гораздо терпимее к сексуальным предпочтениям друга. Через двадцать минут я уже мысленно махнул на всё рукой, прикрывшись максимой «каждый дрочит, как он хочет».

– Слушай, Гриш, а как думаешь, цветы, ну или растения, такие как Алоэ (хорошо, что в речи живой нет больших и маленьких букв, а то бы Гриша сразу понял, что я общаюсь с растениями), любить умеют? – мы уже оба порядочно приняли, добравшись до виски, поэтому из меня неудержимо вырывалось то, что занимало мысли весь этот день.

– Да только они одни и умеют. Чего им ещё делать-то? Солнце, пестики, тычинки. Раз-два и готово. Вот и вся любовь. Человек сложнее, а потому любить не может, нет в человеке места для любви. Есть разные страсти, а любви нет. Любовь, она в простоте, понимаешь? В цветочках, в Боге, но никак не в человеке, – произнеся «в Боге», Гриша перекрестился. Ко всему прочему, он искренне верующий человек, даже собирался идти в семинарию, но почему-то передумал, мне говорил, что ещё успеется.

– Блин, а ты это в книжке прочитал или сам придумал? – обрадовался я. – Если в книжке, то скажи, пожалуйста, в какой, а то мне нужно.

– Да в какой книжке, в какой книжке? Я, ты знаешь, сам сто книжек скорей напишу, чем одну прочитаю. Времени у меня на это нет. Я до всего своим умом.

– А может, ты правда напишешь книжку про это? – в моём голосе звучала неуверенная надежда. – А то мне для одного товарища нужно. Вот представляешь, спор у меня, надо доказать, что растения с цветами любить умеют, а товарищ поверит, только если в книжке есть про это. Напишешь?

Гриша налил нам ещё по рюмке. Мы опрокинули, на секунду обратились утками, чтобы довольно крякнуть.

– А может, и напишу, кто ж меня знает. Но это точно не сегодня, – он зевнул. – Сейчас спать можно уже ложиться. А то мне ещё спортзал завтра утром отменить нужно.

– О, а ты в спортзал записался?

– Ага, но пока только отменяю тренировки. Знаешь, тоже очень держит в тонусе. Просыпаешься с утра пораньше, чтобы отменить тренировку. А то так бы совсем разучился звук будильника слышать. Ну ладно, давай я тебе бельё дам и по койкам, что ли.

Заснуть я долго не мог. Отдел странных запросов. Всё он у меня никак из головы не выходил. И долго там вообще заявки рассматривают? А то мне через три недели надо. И это максимум. Книжку-то ещё нужно как-то бегло проглядеть, может, тезисно законспектировать. И что этого Алоэ на философию потянуло? Жили себе цветы на подоконнике, горя не знали, так нет, нашёлся один, который о любви задумался. Так ещё и до того, что никакой я не Дождь, додумается, и что потом? Никак не получалось понять, что потом. Это «потом» превращалось в зудящую пустоту на окраине черепной коробки. Пустота разрасталась, захватывая всё большее пространство внутри моего черепа, а когда она окутала собой всю голову, я заснул.

Утренние лучи беззастенчиво тыкали в мои покрасневшие с похмелья глаза своими тоненькими пальчиками. Я отмахивался до последнего, вертелся, бормотал бессвязные ругательства и в конце концов поднялся. Гриша уже куда-то ушёл, оставив на столе недоеденные вчерашние закуски и записку: «Дверь просто захлопни». Стандартная практика. Терпеть не могу вот эти похмельные утренние подъёмы. Когда не хочется есть, хочется только курить, а как закуришь, понимаешь, что курить – последнее, чего тебе сейчас хочется, и бросаешь сигарету. А потом думаешь: «Зря кинул, сейчас бы затянуться». Бывает, даже вытаскиваешь из пепельницы сигарету, смятую. Она полагала, что вот, поматросили и бросили, а её снова достают, подкуривают. Делают две-три затяжки, морщатся от подступающего тошнотного омерзения и снова опускают в пепельницу. Так ещё унизительнее.

Утренний город приветствовал меня звучным: «Да пошёл ты, Слава». Гадливые культи тополей говорили мне: «Пошёл ты», трамвай, проскакавший на железных копытах по Бауманской улице, бодро крикнул: «Пошёл ты!», радушные лица работников «Макдоналдса», где я решил выпить кофейку, буднично отзывались: «Пошёл ты». Я уже привык к тому, что после хорошей попойки всё на свете норовит меня послать. Я и сам себя послать был готов. Мозг туго ворочался в тесной клетушке черепа, силясь вспомнить, что у меня на сегодня запланировано. Точно нужно куда-то ехать, зачем-то куда-то ехать. Так-так… Давай-ка переберу друзей/знакомых, может, с кем-то из них на сегодня договаривался, дай бог памяти.

Гриша. Нет, точно не Гриша. С Гришей мы никогда не договариваемся загодя, обычно на месте созваниваемся, а там уже придумываем, чем заняться. Да, господи, только что же виделись, я бы запомнил… Нет.

Дима. Дима, Дима, Дима. Я помешивал горячий кофе в надежде, что он хоть немного остынет. Дима, Дима, Дима… Кстати, Дима – это тот самый, который любовь называет «дырявым носовым платочком человеческого разума». Нет, Дима, кажется, куда-то уехал. Собирать фольклор поморов или что-то в этом роде. Даже звал с собой. Интересно, а когда он приедет? Забыл совсем, нужно у Гриши спросить, он уж точно всё помнит. Нет, не Дима.

Стёпа! Боже ты мой, конечно, нет. Как вообще Стёпа у меня в голове возник? Это такой кадр, вы бы знали. Пароход! Но не человек. Рахметова из романа «Что делать?» себе представляете? Так вот, выкиньте из Рахметова все «души прекрасные порывы», а оставьте только сон на гвоздях, жизнь впроголодь и прочие упражнения для закалки тела, и получите Стёпу. Как я у него только дознаться ни пытался: к чему так себя мучить? Зачем питаться головастиками из Москвы-реки, зачем жить в подсобке ДК «Меридиан» на Профсоюзной улице, зачем работать младшим заместителем охранника в этом же ДК? На всё Стёпа отвечал: «Душа, чувачок, душа…» и многозначительно улыбался.

Артур? Та-а-ак, а вот это уже любопытно. Вспоминай, Слава, вспоминай… Кофейку бы глотнуть. Ай, блядь, сука! Не остыл ещё, бля. Ладно, так, вспоминай. Артур. Что-то он там да говорил. В субботу, в субботу. Сегодня суббота – это факт. Да, к нему приехать, погостить. А во сколько? Наверняка в «ВКонтакте» писал, надо проверить. И действительно, я договаривался встретиться с Артуром. Хорошо, что вечером. Ещё успею домой заскочить, себя привести в порядок. Не сказать чтобы я в ужасном беспорядке, но горячий душ и несколько часов сна мне явно не помешают, размышлял я, помешивая кофе, который налил, видимо, сам сатана, подарив этой коричневой жиже свойство никогда не остывать. И почему никто не додумался на основе вот этого неспособного остыть кофе сделать какой-нибудь двигатель? На распаде атома целые электростанции строят. Хорошая идея, жалко, что я её забуду.

Дорогу до дома помню очень смутно. Зато хорошо помню ощущения от этой дороги. Вагоны, вагоны. Трух-чух-трух-чух. Это вагоны стукаются друг о друга, пока несут меня с «Бауманской» к спасительной «Первомайской». «Осторожно: двери закрываются. Следующая станция – „Электрозаводская“». Электрозаёбская. Неплохая станция, очень красивая. Смотрел недавно «Северный ветер» Ренаты Литвиновой. Фильм – претенциозный кусок говна, но сцена, где Рената, настолько же очаровательная, насколько и неспособная к актёрской игре, в развевающемся пальто, идёт по «Электрозаводской», первоклассна. Если бы только эти две минуты в кинотеатре показывали – овация. Но с огромной раковой опухолью остальных двух часов хронометража – ужас.

Между «Бауманской» и «Электрозаводской» перегон долгий, дальше пойдут покороче. Успеваю вспомнить: однажды возле «Электрозаводской» видел, как двое ментов били бомжа. Не знаю, что этот «ребёнок свободы» им сделал. Бомжей мне всегда очень жалко, особенно если бомж не вонючий. Бывает отдельная каста бомжей – выглядят они точно так же, как и все другие голодранцы их племени, только вообще не пахнут: ни застарелой мочой, ни дерьмом, ни перегаром. Такие бомжи – настоящие божьи люди. И вот возле метро «Электрозаводская» есть железнодорожный мост, под которым бомжики кучкуются в надежде, что им перепадёт что-нибудь из лотка с хот-догами «Стардогс». Там я и стал свидетелем такой сцены: двое ментов, один болезненно жирный, оплывший, как Гомер Куча из «Цельнометаллической оболочки»[29]29
  Фильм Стэнли Кубрика, 1987 год.


[Закрыть], второй по-подростковому субтильный, нещадно гандошили тушку бомжа. Что самое страшное – бомж этот был совсем не вонючий. Он не сопротивлялся, лежал, как бесполезная кукла выросшего ребёнка, в луже собственных испражнений (и даже они у него были не вонючие!), и каждый удар под дых, по затылку, по глазам встречал всхлипом: «Ох, что ж вы, братцы, ёб вашу мать». Как я потом понял, ментов особенно вымораживало вот это «ёб вашу мать», если бы не эта присказка, то они бы давно уже перестали его бить. Я всё ждал, когда же люмпен догадается, что не нужно «ебать» их мать. Однако он словно знал это, но от слов своих отрекаться не собирался, он будто судьбе вызов бросал. Удар ногой в живот. «Ох, что ж вы, братцы…» Пауза – секунд десять. Менты выжидают. «…ёб вашу мать». И снова удары. Глухие и безответные. Спустя явно не первый десяток тумаков садисты в погонах угомонились и пошли по своим делам, сказав напоследок: «Хуй с ним, блядь». Бомж, как мне показалось, лукаво приоткрыл заплывший глаз, проводил своих мучителей взглядом и довольно протянул: «Ёб я вашу ма-а-а-ать, братцы». И я понял, что слабый торжествует, и обрадовался, купил хот-дог и положил его на землю возле израненного, но не побеждённого Человека.