Текст книги "А где же Слава?"

Теперь-Вадик тем временем снова заговорил:

– Да, вы поняли всё категорически верно, иначе бы и реакция была другой. Я стал вами, а вы стали каким-то бомжом. Знаете, есть такая легенда о том, что всем известный математик Пифагор был сыном бога Аполлона. Аполлон сына своего любил и сказал ему как-то: мол, выбирай, сынок, любой подарочек. А Пифагор возьми и скажи: дескать, хочу помнить все свои прошлые жизни. Вот так и я – помню все свои прошлые жизни. Точнее, жизнь у меня одна, но очень длинная. Только не думайте мне завидовать! Знаете, какая скука! И ещё постоянно эти превращения: лицо слезает, зубы новые растут – больно ужасно. Да вы и сами ощутили, а у меня так всё время, каждые лет шестьдесят – семьдесят.

Теперь-Вадик похлопал безмолвно застывшего Уже-не-Вадика по плечу.

– Впрочем, я сюда не болтать пришёл. Ключи давай! – нагло закончил Теперь-Вадик свой короткий монолог, подумав, что смысла в тирадах нет, никто его не слушает.

Уже-не-Вадик, сквозь рыдания следивший за рассказом Теперь-Вадика, мало чего усвоил, одно только понял точно: эта сволочь присвоит себе его жизнь, а он будет жить в теле вонючего бомжа. Хрена ему небритого, большого и синего!

– Не дам ключей, – прорычал Уже-не-Вадик, готовясь к схватке.

– На нет и суда нет, – неожиданно просто отступил противник. – До скорой встречи, я на электричку опаздываю.

Он встал, слегка поклонился и скрылся в лабиринте массовой застройки.

* * *

Следующей недели как будто и не было вовсе. Уже-не-Вадик потрошил остатки заначки, то и дело бегая к магазину за водкой. От него всё сильнее пахло перегаром и потом. Иногда, бывало, заснув в обнимку с бутылкой, не чувствовал, что хочет в туалет. Просыпался в мокрых штанах. Деньги кончались, и Уже-не-Вадик свыкся с мыслью, что скоро придётся выметаться из квартиры и просить их у метро.

И вот, одним стылым, как дырявое одеяло, вечером, когда Уже-не-Вадик только почал бутылочку – в её форме он пытался разглядеть фигурку девчонки, которую любил когда-то, но имя которой забыл безбожно, – зазвонил мобильник. На экране смартфона высветилась фотография мамы. Только Уже-не-Вадик смахнул зелёную трубочку слева направо, как из телефона мелко посыпались визгливые мамины крики:

– Алло, сволочь! Ты меня слышишь, сволочь? Ещё наглости хватает трубку снимать! Я тебе задам, гнида, у сына моего телефон украл! И трубку снимает! Верни телефон, я завтра в милицию пойду! – женщина надрывалась, а по щетинистой щеке Уже-не-Вадика катилась худосочная слезинка.

– Но это же я, ма-ам, – протянул он хрипло и сразу понял: не поверит.

– Ну вы посмотрите, какая сволочь! Сыном прикидывается! Вадя, представляешь, эта скотина, которая у тебя телефон украла, прикидывается тобой. Вор! Вадя, скажи ему.

Телефон захрипел, на том конце передавали трубку. А потом барабанную перепонку Уже-не-Вадика словно скальпелем разрезал такой знакомый голос:

– Забудьте этот номер.

Девочка из коммуналки

Рассказ

Всё реже включаю лампу. Днём хватает солнца. Мутное бельмо, размазанное по январскому небу. Вечером загораются уличные фонари. Они до скрежета в глубине черепной коробки напоминают болезненное свечение кварцевой лампы. Москва в январе похожа на больницу. На хоспис или лепрозорий. Кажется, ещё немного, и услышу похмельное дребезжание больничной аппаратуры. В этой квартире я живу уже двадцать лет. За это время, наверное, только распоследний идиот не выучил бы дороги из кухни в комнату. Пускай даже в темноте. Почему проще без света? Не знаю, наверное, от лени. А может, от какого-то животного желания уйти в спячку, укрыться в тёплом и сумрачном углу, спать беспробудно до весны с её рваным небом и ветром, пахнущим жизнью.

Попробовать вспомнить ещё раз? Что, питаться этим всю зиму собираешься? Будешь теперь обмусоливать. Как медведь лапу сосёт, так ты будешь воспоминания обсасывать? А я всё равно припомню. Хотя и опять навру, что-то приукрашу.

Всё расплывается, от самого начала… Откуда я тогда шёл? Из Некрасовской библиотеки. Откуда я ещё мог идти по Бауманской улице к метро? Вряд ли просто гулял. Только мазохист, отъявленный, уже уставший от иголок во все места, пойдёт гулять по Бауманской улице. Сплошная разруха и смерть. Домики грязно-канареечного цвета, узкий бугристый тротуар, на второй линии – панельные башни, постоянно туда-сюда снующие трамваи без пассажиров, и голый пустырь, где когда-то стоял рынок, который затем рухнул. Был бы я Свидригайловым, пришёл бы на этот пустырь «уезжать в Америку».

Значит, точно из «Некрасовки» шёл. Потом кончились сигареты, сходил в магазин, остановился в арке – это я помню наверняка.

С какой она подошла стороны? Каблучки, стучали каблучки.

«У вас не будет сигареты?» Ну какой я ей «вы»? Даже, наверное, младше её.

«Конечно, на здоровье». Всё остришь? Старо как мир. Хотя она улыбнулась.

Как она выглядела? Похожа на маму, только моложе. Все они на маму похожи, когда всё между вами заканчивается. Универсалия такая. Конкретнее, вспоминай. Как же трудно припоминать внешность девушек, красивее которых, думал ты, нет никого на свете. Память сама себя от разочарования предохраняет, стирает всё начисто, не дай бог окажется, что фея – обыкновенная тёмненькая, по-татарски смугловатая девчонка (именно девчонка) с самыми заурядными карими глазами. Ничего выдающегося ведь. Даже в прямом смысле. Груди у неё не было. Точно помню, что на её смуглом лбу белел островок небольшого шрама, оставшегося от давно выдавленного прыща.

А что было потом? Смазанная грязной лапой краска. Взял за руку. Так быстро? Сам удивился. Она была не против. Рука руку грела. И гулял по Москве ветер. А мы с ним вместе.

«Может, выпьем? Угостишь?» Уже были на «ты». Сначала за руку, а потом на «ты»? Не наоборот? Нет, не наоборот. Сначала за руку, а потом на «ты». Снова магазин, какое-то вино.

«Да ладно тебе, может, что покрепче?» Это она или я? Не помню. Взяли покрепче. Виски. Водку не признаю. «Барство какое». Это она. В её стиле.

«А я в коммуналке живу, ничего же?» Это тоже она. Никогда не был в коммуналке, это даже как-то не по-московски, всегда думал, что только в Питере коммуналки остались.

Дом был похож на готический замок из экзальтированной фантазии русского сентименталиста и заводскую постройку одновременно. Краснокирпичный, с башенками непонятного назначения. Снять бы этот дом в качестве здания ГубЧК[17]17
  Губернская чрезвычайная комиссия.


[Закрыть] в фильме о ранних годах советской власти. Вокруг пустырь, строительный мусор (что он там делал?), вдалеке – купола церкви и трубы ТЭЦ. Скользкий подъезд, бесконечные повороты ключа и лязганье задвижек.

«Сим-сим, откройся!» Опять остришь. Клоун ты, Слава.

Ожидал увидеть отклеивающиеся обои, «лампочку Ильича» и одинокую табуретку. Так оно всё и было. Слева – кухня, там кто-то копошился или что-то копошилось. Очень по-тараканьи. «Это соседи, забей, привыкнешь ещё». Как будто оправдывалась. Неужто у меня на лице были написаны недоумение и отвращение? Почему привыкну? Уже тогда знала, что я ещё приду.

Потом в комнате пили из гранёных стаканов, сидя на потёртой тахте. Говорили обо всём, но больше, конечно, о Москве. О ней я, кажется, могу говорить вечно, по суждению об этом городе угадываю своих, угадываю тех, кто привязан со мной верёвкой к одному дереву. Собеседница хорошо говорила. Она точно была умнее меня. Какое это наслаждение и какая обида, когда девушка умнее тебя! «Меня, знаешь, от Арбата трясёт. Бэк ту девяностые. И ряженые эти в костюмах… Пидорасы гнутые!» Каждое её бранное выражение, которое она вворачивала явно не без удовольствия, напоминало удар хлыста по белой коже. «А что такое Патриаршие? Позор. Эти сладкари светские, богема недобитая, ну что им там, как мухам, что ли, намазано?» Мы ругали Москву, ругали высшее образование. На кого она училась? «На безработную». Тоже острила. Как же мы были похожи.

За стенкой надсадно кашляли. «Это соседка Марина Степановна, бабуля, божий одуванчик». Бабуля кашляла так, будто за раз выхаркивала не меньше ведра собственных внутренностей. Виски жёг покрепче водки. Закусывали чёрным хлебом. «Почитай что-нибудь, ты же филолог». Она прикрыла глаза и улыбнулась. Я понял, что, видимо, ночевать останусь здесь. Что было потом?

Её руки в моих волосах, голое плечо, кашель за стенкой, вечный кашель за стенкой. В голове стучало: «С этим кашлем ничего у меня не получится, чтоб ты сдохла, старая пизда». Кое-как получилось. Курил в форточку. Она подошла сзади, почувствовал, как спины касается её грудь. «Какие у тебя волосы. Дал бы поносить?» Неоригинально. Уже тогда понял, что это не про свадьбу и долгую и счастливую жизнь? Да.

Потянулись мои коммунальные дни. Приходил. Не стесняясь, осенней грязью пачкал вздувшийся, так похожий своими буграми на тротуар Бауманской улицы, линолеум. Без стука входил во вторую слева комнату, всё чаще смотрел не на хозяйку, а на купола церкви и бесконечно изрыгавшую дым трубу. Как там пелось? «А из нашего окна превосходный вид на ТЭЦ»[18]18
  Строчка из песни «ТЭЦ» белорусской пост-панк-группы «Петля Пристрастия».


[Закрыть].

К непрекращающемуся кашлю привык, как привыкают к шуму поездов живущие возле ж/д путей. Читал ей стихи, она делала вид, что слушает. Всё больше убеждался, что она похожа на маму. Только моложе. Плохой был знак. Хуже бабы с пустым ведром или говорящего ворона.

Выучил наизусть её грудь и плечи, стало скучно. Потом прекратил оставаться на ночь, находил предлоги. Читал тогда Стриндберга и Сёдерберга[19]19
  Юхан Август Стриндберг (1849–1912), Яльмар Сёдерберг (1869–1941) – шведские писатели.


[Закрыть]. Выйдя из коммуналки, бродил по кирпичному лабиринту между «Авиамоторной» и «Бауманской», фантазируя, что вокруг продуваемый всеми ветрами Стокгольм. Этих прогулок после встреч ждал больше, чем всего, что до. Курил на заброшенной стройке. Под ногами, как свежий снег, бутылочными осколками хрустели чьи-то горе, радость и прочие страсти; раздавались песни, исполняемые с упавшей на грудь головой. Глядя на проносящиеся по Третьему транспортному кольцу машины, представлял, как сам еду по магистрали длиной в жизнь куда-то за горизонт, и всё реже воображал её рядом. Потом вообще перестал.

Она была неглупая, очень похожая на меня, только умнее. «А как мы расстанемся, знаешь? Хочешь, расскажу?» Я тогда опять курил в форточку. Где-то вдалеке бесконечно и надсадно лаяли собаки. Промолчал. Думал сойти за умного.

«Ты просто не приедешь. Просто не приедешь, и все дела. Всё у тебя будет по-старому. Даже лучше, исчезнет лишний винтик рутины, отдохнёшь, а там и новая какая девочка с плеером». Лениво парировал.

«Хватит. А я в этой коммунальне останусь. Состарюсь никому не нужная, прямо как ты. Буду харкать, как Марина Степановна, а там, где она пока что живёт, какая-нибудь молодая дура будет ебаться с молодым дураком вроде тебя. Сансара дала оборот». Щелчком отправил сигарету в полёт с высоты пятого этажа.

Молчали. «Останешься?» Не хотелось, но остался. Специально остался, чтобы по горло ей насытиться, чтобы наутро уже затошнило, назло себе хотелось сделать так, чтобы она права была. «Превосходный вид на ТЭЦ, вечерами иго-го, по утрам – такой пиздец», – так там пелось.

Она оказалась права. Через пару недель я вообще перестал приезжать. Не помню, как мы виделись в последний раз. Скорее всего, ничего необычного и драматичного. По-настоящему общаться мы прекратили после тех её слов о расставании. Тела наши касались друг друга – это без всяких сомнений, но уже в полной темноте, под кашель бессмертной Марины Степановны.

Вот и припомнил. Посмаковал. Через денёк-другой не забудь снова повспоминать, только деталей добавь. Соски её получше себе опиши, или как пахла кожзамом её новая косуха из «Зары». Когда совсем будет невмоготу, рукой себе помоги. Дотянешь до весны на этих воспоминаниях, а там другая девочка подвернётся. Нанизывай на нитку бусы с расплывшимися, похожими на ритуальные маски, лицами. Девочка из Рязани, девочка с Тёплого Стана, девочка из «Керосинки»[20]20
  Неофициальное название РГУ нефти и газа (НИУ) имени И. М. Губкина.


[Закрыть], девочка с ирокезом, теперь девочка из коммуналки на Бауманской. Нанизывай, места на этой нитке всегда хватит. Сиди в темноте, вылезай оттуда, только чтобы вспышкой ворваться в чью-то рутину и так же молниеносно исчезнуть. В этом скука твоей жизни. А потом поженишься и остепенишься. Опять начнётся враньё. Станешь старым эротоманом. Хуже этого нет ничего. Молодым эротомания прощается, даже больше – она им свойственна, а сексуальное желание у старика – это всегда заигрывание с извращением. Горче всего будет, когда нитка твоя истончится и порвётся, рассыплются твои бусинки, не соберёшь их трясущимися руками маразматика. И только ветер всё так же будет гулять по Москве, но уже без тебя.

Голем

Рассказ

Я почти что Достоевский, – то есть слабый и нервный человек. К тому же скоро буду известным писателем, но пока что ничего не пишу, только изучаю каббалу, потому что она гораздо полезнее писательства. Это как судоку. Если угодно – судоку мироздания, и на кону здесь не ощущение себя умником, способным правильно циферки подобрать, а судьба вселенского знания!

Каббалой я заинтересовался не так давно, лет десять назад, для сколько-нибудь видных успехов на этом поприще – всего ничего. Но скажу следующее: с самого детства меня в высшей, я бы даже сказал, трансцендентной степени занимали буквы и числа. Едва научившись писать, я оставил нехитрые бирюльки, которые и до этого меня не слишком трогали, и с энтузиазмом ловца жемчуга нырнул в буквенно-цифровую бездну. Я строил из букв и цифр зáмки, в то время как мои сверстники, шести-семилетки, довольствовались скучными солдатиками и машинками.

Ребёнок, который на такой короткой ноге с буквами и цифрами, просто обязан быть маленьким гением. И по первости я в школе действительно был в числе лучших. Не знал других оценок, кроме пятёрок; мне прочили лавры Григория Перельмана или Льва Толстого, а может, и Григория Толстого со Львом Перельманом, чёрт их знает! Но скоро стало до зубной боли нудно заниматься учёбой ради учёбы. Мне всегда было глубоко наплевать, будет мной гордиться семья или нет. Важно было одно – найти смысл всего сущего. Буквы и цифры в этом были моей опорой. А школьные учителя, гундосо долбящие про реки и материки, Пушкина и Есенина, тангенсы и котангенсы, – паршивыми помощниками. Так после девятого класса я пошёл в училище на оператора ЭВМ, а потом и это дело бросил. Не жалею. Единственное, что было полезным в брошенной «путяге» – библиотека. Там я и наткнулся на тоненькую задрипанную книжицу «Каббала, или Тайное знание народа Израиля». Теперь-то мне до смешного очевидно: в той книжонке о настоящей каббале не было ни слова, но если бы не эти 40–50 засаленных страничек в мягкой обложке, я бы так и остался в чёрном подвале неведения и неприкаянности.

Сейчас я живу в доставшейся от бабули квартире один-одинёшенек, изучаю священную мудрость Торы, а в будущем планирую написать об этом роман.

Но моим штудиям и мыслям о грандиозном эзотерическом романе мешает соседка по лестничной клетке Мария Николаевна. Как же я терпеть не могу эту гадину! Судите сами: во-первых, у неё тридцать кошек, отчего на лестничной клетке, а иногда и у меня в квартире, стоит такой смрад, что продохнуть нельзя! Глаза слезятся, и чтение сочинений мудрейшего Шимона Бар Йохая[21]21
  Основоположник каббалы.


[Закрыть], благотворное для тела и духа, не идёт совсем.

Во-вторых, Мария Николаевна постоянно заставляет меня ходить для неё в магазин. Вот заявится с утра пораньше и трезвонит-трезвонит-трезвонит в дверь. Сил никаких нет! Открываю чуть ли не в чём мать родила. От соседки мочой пахнет, уж не знаю, кошачьей ли, не кошачьей, но едкой – любой насморк прошибёт.

– Доброе утро, Иван Иваныч, вы что это так спите-то допоздна? А в магазин кто пойдёт? – старуха осуждающе качает головой, щурит свои окаймлённые морщинами глазёнки.

– Марь Николавна, какое ж «допоздна». На часы-то смотрели? Шесть утра, час рассветной мудрости.

Утром настроение у меня хуже некуда. Огреть бы противную бабку обувным рожком. Он у меня железный, негнущийся. Таким прикончить можно на раз-два.

– Кто рано встаёт, тому бог подаёт, Семён Семёныч! – бойко отвечает она.

Не удивляйтесь, она имя моё никак запомнить не может и зовёт то Иван Иванычем, то Семён Семёнычем, то ещё как.

Короче, старая дура, ссылаясь на то, что у неё, видите ли, ноги больные, гоняет меня в магазин каждую неделю. А раз в месяц на почту, в ЖЭК и иногда за кормом для ненавистных мне тридцати кошек. Попробуйте корм на тридцать голодных мурлычущих ртов припереть на своём горбу. Я на вас посмотрю и заодно послушаю, какие вы песни о милосердии споёте.

В-третьих, Мария Николаевна – заядлая антисемитка. Будь она мужчиной и живи она в начале XX века, стопроцентно бы была известным идеологом черносотенцев[22]22
  Крайне правое движение начала XX века, которое выступало за самодержавие и в которое входили контрреволюционные и антисемитские группы.


[Закрыть], лично бы громила еврейские лавки и хохотала бы в свою бороду-лопату. Жил у нас на первом этаже один еврей, Дима Вайсман, приятный паренёк, кандидат философских наук. Так Мария Николаевна его жестоко затравила и изгнала. Каждый день она, несмотря на больные ноги, спускалась, почему-то минуя лифт, по лестнице на первый этаж и смачно плевала на дверь бедного Вайсмана, писала на его почтовом ящике «Бей жидов», постоянно звонила участковому жаловаться: мол, Вайсман ворует у неё газеты из ящика (замечу, что воровала их как раз она). Через год такого житья Дима не выдержал и продал квартиру. Кстати сказать, довольно выгодно продал свою трёшку и переехал в царскую однушку в центре.

Вы наверняка думаете: а почему тебя Мария Николаевна не травит? Ты же изучаешь каббалу, значит, иудей и, соответственно, еврей. Всё верно, кроме последнего. Иудеем я стал в двадцать лет. Раввин говорит, что на его памяти я единственный русский, кто принял иудаизм не ради того, чтобы тихой сапой улететь в Израиль. За это меня вся община уважает. А по крови я русский до самых косточек, одно это и спасает меня от нападок безумной соседки.

Но сил терпеть её присутствие у меня больше нет. Я задумал сотворить голема, который убьёт Марию Николаевну, избавив тем самым еврейский народ от великого обидчика, а мне значительно упростив существование. Вчера утром я сходил в строительный магазин и купил мешок цемента. Строго говоря, для големов больше подходит глина, но, на мой взгляд, стоит идти в ногу со временем. Раньше глины было завались, а теперь попробуй купи – это надо через Интернет заказывать. А мне лень, мне надо быстро, потому что выносить старуху уже не могу. Человеческую кровь, которая тоже необходима, я нигде не нашёл. Она не продаётся. А кровь животных использовать нельзя, не получится человекообразное создание. Может, подошла бы кровь обезьяны, но её купить невозможно, как и человеческую.

Я поспрашивал на одном форуме для каббалистов, списался с удивительно адекватным парнем под ником BoRuH_TTT – он тоже создал голема для убийства человека, соседа по коммуналке, алкоголика и уголовника, и вместо крови взял волосы. Видимо, дело в том, что для голема нужен образец человеческой ДНК, а не сама по себе кровь. Так что к вечеру я сбегал в парикмахерскую и за смешные деньги купил там килограмм состриженных за день волос.

Несколько часов назад я замешал в ванне цемент, воду и волосы, совершил все необходимые каббалистические обряды (я не буду детально описывать их суть, так как непосвящённый гой[23]23
  Иноверец.


[Закрыть], прочитав об этом, либо ничего не поймёт, либо впадёт в чёрное безумие – выхода из него не удавалось найти никому), напоследок вложил в получившуюся массу бумажку, на которой написал истинное имя Б-га и стал ждать.

* * *

Сейчас, когда всё уже закончилось, я внимательно вглядываюсь в прошлое и понимаю, что произошедшее не укладывается ни в какие рамки: ни разумного, ни трансцендентного. Это просто пиздец!

Из хорошего: голем получился. Упитанный, серый, бугристый – настоящий.

Из плохого: всё остальное. Ну почти. Впрочем, об этом ниже.

С утра мой раб из волос и цемента вышел из ванной и начал ругаться матом. Я ждал, что он падёт предо мной на колени и на иврите спросит, какое моё поручение исполнить, где искать врагов Израиля. Он же, зараза такая, по-хозяйски вошёл, почёсывая задницу, на кухню, где я пил кофе, обматерил меня и полез в холодильник. Мудрейший Йехуда Лива бен Бецалель[24]24
  Раввин, мыслитель XVI века.


[Закрыть] ничего не писал о том, что големы ругаются семиэтажным матом, и уж тем более не упоминал, что эти существа так любят яичницу. Вскоре исчезли все мои запасы яиц. Голем их изжарил и съел прямо со сковородки.

– Ты! Повинуйся мне, я твой создатель и господин, – назидательно произнёс я на иврите.

– Давай без выкрутасов, папаша, – пробасил голем по-русски. – А кофеёк у тебя растворимый или варишь?

– Растворимый… – честно сказать, я оторопел от такой фамильярности.

– Говно твой растворимый, я такой не пью. Ладно, я в магазин попозже схожу, нормальной еды нам куплю. Деньги оставь в коридоре, понял, папаша?

– Понял… – каюсь, я растерялся и говорил, как послушный школьник.

– Поня-я-ял, – передразнил меня голем, – а имя ты мне собираешься давать?

– Ну… как это, ты же не человек, не нужно тебе имени, ты голем.

– Ничего себе, сам меня сотворил, как Господь Адама, а имени не даёшь. Тогда я сам придумаю. Хм-м-м… – он почесал свою шишковатую голову, – зови меня Борей. Понятно?

Я кивнул. Признаться, было страшновато ослушаться такой махины. Роста он был хоть и небольшого, но страшно коренастый, почти квадратный, ручищи – как у гориллы. Порвёт и не заметит.

– Значит так, папаша, смотри, какой расклад: я теперь в доме за хозяина. Ты меня создал, ты мой господин, тут без базара, поэтому я буду за тебя всё делать: готовить, стирать, убирать, ходить в магазин, и прочая хурма.

– Боря, слушай, – мой голос звучал неуверенно и извинительно, – а вообще, ты будешь убивать мою соседку? – на лице Бори (или на том, что у него было вместо лица) я прочёл вопрос: мол, что ты несёшь? Поспешил добавить:

– Она враг Израиля!

– Чего? – он хохотнул. – С чего мне эту старуху-одувана убивать? Не-е-е, папаша, я грех на душу брать не собираюсь. Тебе надо убивать – ножики вон в столешнице лежат, только и в тюрьму ты садиться сам будешь.

По его голосу и выражению лица я понял, что пререкаться бесполезно. За следующие несколько дней жизнь моя превратилась в ад. Созданное мною нечто целиком захватило власть в доме: Боря постоянно убирался, переворачивал квартиру вверх дном, вытряхивал шкафы, протирал пыль по пять раз на дню, драил туалет и ванну, стал выкидывать мои приятные безделушки, не разрешал заходить на кухню, еду приносил в комнату. Он делал всё, чтобы я мог лежать и читать. Но как же я не люблю такой контроль! Я уже и забыл, что такое жить с кем-то. Боря был невыносим. Казалось, если бы он мог, то и дышал бы за меня. Он пробовал читать мне вслух, но голос его был скрипуч и низок, а произношение оставляло желать лучшего, так что я запротестовал, и он нехотя подчинился. Я начал судорожно искать в пыли веков ответ на вопрос, как бы избавиться от Бори, но вразумительно никто не писал, все мудрецы ходили вокруг да около, говоря, что голем исчезает, когда выполнит задачу. Но мой-то вообще не собирался делать то, для чего был создан. На форумах мне тоже никто не отвечал. Одна мысль радовала: может, Боря вместо меня и в магазин для Марии Николаевны ходить будет.

И вот как-то утром я проснулся от надсадно визжащего звонка в дверь. Припёрлась старая зассанка. Не успел я подняться с кровати, как Боря, которому сон был не нужен, – ночью он просто стоял рядом, охраняя мои сновидения, – приказал:

– Лежать и отдыхать! Я сам открою.

Мне только и оставалось, что лежать под тёплым одеялом в голубой цветочек и слушать, как в коридоре общаются голем и безумная старуха.

– Ой, здрасте, а Пётр Петрович… – бабка, похоже, опешила.

– Он спит. Я его троюродный брат, Борис, но для вас – Боря.

– Борис – такое красивое имя, – в голосе Марии Николаевны я услышал незнакомые мне до того дня нотки, как будто кокетство.

– Да, неплохое, а вы зачем пришли?

– Ой, Боречка, знаете, у меня ноги больные, а в магазин сходить надо, потом ещё кошечкам корм купить, а помощника нету, вот раньше Игнат Игнатьевич помогал, да вы говорите, он спит…

– Давайте я помогу! Схожу в магазин и корм куплю.

– Боречка, вот вы мужчи-ина! – как же сладко она это протянула, не верится! Она мялась, я чувствовал это, даже не видя её. – А может, мы с вами вместе пойдём?

Ничего себе! Чтобы этот плавучий чемодан вышел из дома?

– Так у вас же ноги болят, – вслед за мной удивился Боря.

– Ой, так вы мне руку дадите, так и дойдём, прогулки полезны в моём возрасте. Хотя, знаете, я не такая уж и старая, мне всего пятьдесят шесть, – соврала. Десять лет точно убавила. – Так что давайте, вы меня подождите, я немного прихорошусь, и пойдёмте в магазин вместе.

И они пошли. С тех пор Мария Николаевна заходила к нам почти каждый день. Две вещи радовали: она приходила не ко мне, а к Боре, и от неё перестало пахнуть мочой (хотя на лестничной клетке всё ещё пахло). Даже какие-то наряды раздобыла, видимо, висели в шкафу с тех времён, когда она ещё не впала в сумасшествие. Она кормила Борю блинчиками и пирожками, вообще забыв о моём существовании. Мария Николаевна как бы невзначай клала свою узловатую ручку на исполинскую серую лапищу голема и приговаривала:

– Боречка, какие руки у вас…

Временами соседка приносила из своей квартиры распухший старый альбом и хвалилась перед Борей, какой раньше она была красавицей. Цементный истукан тоже радовал: он начал меньше надоедать мне опекой, всё чаще водил Марию Николаевну в парк или в кино, прибирался у неё в квартире – уж хлам выбрасывать он был мастер и готов был посвящать этому часы, поэтому квартира соседки, где мусор копился десятилетиями, стала для него золотой жилой. Пока Боря не видел, я мог, как в старые добрые времена, посидеть на кухне с книжкой мудрейшего из мудрых Авраама бен Самуэля Абулафия[25]25
  Еврейский мыслитель, каббалист XIII века.


[Закрыть].

Я не удивился, когда Боря сказал, что переезжает жить к Марии Николаевне. В тот день он принёс мне с кухни поднос с супом и бутербродами и немного смущённо промычал в нос:

– Папаш, такая хурма, короче, я, наверное, к Марии Николаевне перееду. Всё-таки за ней ухода больше надо, старенькая она… Ты не обидишься?

Нет! Нет, я не обижусь! Я чертовски счастлив, что ты, цементная голова бестолковая, перестанешь ходить за мной по пятам, закончишь наконец расписывать жизнь мою по минутам! Не обижусь! Я ликовал, но ограничился корректным:

– Да, конечно, я не против.

Через месяц их совместной жизни непонятно куда улетучился зловонный запах кошачьих испражнений, так мешавший мне жить. Признаться, за все эти годы я так привык к смраду, что даже не сразу заметил его исчезновение.

Вынося мусор, я столкнулся на лестничной клетке с Борей. Спросил, куда они дели кошек.

– Ой, да нам не до них сейчас, забот полон рот, мы же в Хайфу переезжаем, раздали всех мурок, папаша, – говорило моё создание буднично, словно каждый день ему приходится ездить в Хайфу.

– Как это в Хайфу? Зачем?

– Ну, репатриируюсь я. И Маню с собой везу. У нас через неделю свадьба, я не приглашаю, потому что мы просто распишемся, – видно было: ему неудобно. Он откашлялся в кулак размером с обух большого топора. – А после свадьбы мы вместе уезжаем.

– Так ведь Маня… кхм… точнее Мария Николаевна, терпеть евреев не может!

– Ну-у-у, это когда было, меня же полюбила. Тем более воздух там хороший, в её возрасте полезно…

Мы поболтали о том о сём ещё пару минут и разошлись по своим квартирам. Я даже не заметил, как они уехали. И попрощаться-то не зашли. Но вот буквально вчера я получил открытку. На ней – бескрайнее синее море, посреди которого сиротливо притулилась крохотная, нарисованная как будто детской рукой яхта, и большие жёлтые буквы, из них складывается: ‘Hello from Haifa’. На обороте же неумелой и громадной Бориной рукой криво выведено: «Не скучай, папаша».

А я и не скучаю.