Текст книги "Философская оттепель и падение догматического марксизма в России. Философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в воспоминаниях его выпускников"

Хотя «двурушничество» было закономерным явлением и следствием навязанной официальной идеологии и носило, в сущности, массовый характер, я глубоко переживал свое моральное падение, ибо говорил (например, на избирательном участке) не то, что писал в дневнике. Минимально мне грозило исключение из института, но я надеялся (конечно, тщетно) вернуться на исторический факультет. Не один месяц меня воспитывали в райкоме комсомола, был выделен специальный инструктор, и я, конечно, полностью прозрел и выразил сожаление о необдуманной и легкомысленной записи в дневнике. Однако дело мое все равно было передано в горком ВЛКСМ, а там первый секретарь, заглянув в мой дневник, сказал: «Э-э, да у тебя нутро гнилое!» – и исключил меня из комсомола. Это была уже весна. И месяца через два-три началась война.

Ненависть к фашизму была столь велика, что множество студентов МИФЛИ через день-другой после речи Молотова, объявившего об агрессии Германии против СССР, бросились в наш военкомат записываться добровольцами. Я тоже был среди них. Призывались отдельными группами и направлялись на различные службы. Немало студентов стали «чекистами», задача которых состояла в охране подмосковных военных и хозяйственных объектов и борьбе с возможными немецкими парашютистами. Из философов моего курса здесь оказались Ю. Карпов, его жена А. Серцова, Н. Сенин, О. Яхот. Более значительная группа во главе с С. Микулинским отправилась под Смоленск воздвигать различные препятствия, помогая прибывавшим туда войскам задерживать наступавшие немецко-фашистские силы. Военная ситуация, как теперь многократно описано и изображено в ряде фильмов, развивалась столь быстро, что из «строителей» стали отбирать в солдаты – по здоровью и политическим факторам, направляя их в воинские части. Например, Ф. Кессиди, рвавшемуся туда, не оказали «доверия», как греку, и бедный Феохар вынужден был вернуться в Москву и оттуда отправиться в родной Тбилиси, так и оставшись вне армии. Самые надежные стали солдатами с различной военной судьбой. Некоторые, как Келле, пройдя госпиталь, вернулись еще в 1944 г. в университет. Немало было и погибших. Едва ли не печальнее стала участь тех, кто оказался в плену и вернулся после него на учебу. Окончить факультет им, как А. Арзаканяну и С. Анисимову (он, раненый, попал в плен уже под Сталинградом), им удалось, но, имея дипломы об окончании факультета, несколько лет они не могли устроиться ни на какую работу. Оказался в плену и С. Микулинский. Как-то ему удалось скрыть свою партийность и, будучи евреем, представиться то ли русским, то ли украинцем. Попав после войны в фильтрационный лагерь, он был отпущен из него по ходатайству ряда бывших студентов МИФЛИ, справедливо напомнивших партийным органам о его активнейшей роли вузовского секретаря комсомола в МИФЛИ. Вернувшись в университет, Семен стал именоваться не Руфимовичем, а Романовичем и занялся историей биологии.

Другая группа студентов МИФЛИ, в которую включили и меня, была отправлена где-то уже в конце июля в Бронницы (сравнительно недалеко от Москвы) в 139-й запасный зенитный артиллерийский полк. До конца сентября мы осваивали зенитные орудия и были переброшены в Москву. Но в октябре, как известно, немецкие армии подошли уже к дальним подступам Москвы. Из зенитных орудий был сформирован 694-й противотанковый истребительный полк, в различные батареи которого вчерашние курсанты отправились в качестве командиров орудий. Я тоже стал одним из командиров третьей батареи. Уже 12 октября полк в составе 16-й армии К. Рокоссовского дислоцировался под Волоколамском. Более месяца, когда немцы готовили свое завершающее наступление на Москву (операция «Тайфун»), мы стреляли по их самолетам и осваивали противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью («коктейль Молотова»). Тяжелый бой с танками, которых сопровождали автоматчики, полк и наша батарея приняли 17 ноября в начале той немецкой операции. Этот бой не раз был описан в печати (впервые в «Вечерней Москве» 26 сентября 1966) и транслирован по телевидению. Я был награжден орденом Боевого Красного Знамени, ифлиец, наводчик последнего неподбитого орудия батареи Ефим Дыскин стал Героем Советского Союза. В дальнейшем в том же полку и в той же должности командира уже иного противотанкового орудия на юго-западном фронте я участвовал в отражении танковой атаки и был награжден медалью «За отвагу», но на следующий день в августе 1942 г. при минометном налете был тяжело ранен в бедро.

После операции в госпитале где-то за Волгой меня отправили на долечивание в Москву, где я оказался к началу 1943 г. и явился на философский факультет уже МГУ, где одна группа 4-го курса продолжала учебу с начала февраля 1942 г., когда немецкие войска отогнали от Москвы. За несколько месяцев я сдал остававшиеся предметы философского факультета и пять государственных экзаменов: диамат, истмат, историю философии, политическую экономию, историю ВКП(б). Дипломных работ тогда, как и в несколько последующих лет, не было. О профессорах и преподавателях факультета буду говорить в дальнейшем. Получив статус нестроевика, в октябре того же 1943 г. я поступил в аспирантуру кафедры истории философии, которую возглавлял Б. С. Чернышев. В 1944 г. она стала именоваться кафедрой истории западноевропейской философии, поскольку в том же году появилась кафедра истории русской философии.

* * *

Аспирантское, и тем более последующее, погружение в философию, как и расширение восприятия и осмысления конкретной жизни во множестве ее аспектов, естественно, открывало всё новые горизонты социальной действительности и философской жизни. Специфичность духовной атмосферы советских времен, как ни в одну другую эпоху, заключалась в тесном переплетении политических и идеологических факторов, в зависимости от которых вспоминались и выявлялись те или иные философские идеи.

Они были утрачены, забыты в армейские времена, но в еще большей мере – в результате давления идеологии, которая в первую очередь требовалась и на экзаменах, и еще более на госэкзаменах. Всякая идеология, даже религиозная (в особенности сугубо монотеистическая, как христианство) в определенной степени взывает к тем или иным философским идеям, вырываемым из системного интеллектуального контекста. Изгнание Лениным группы выдающихся философов, которых он считал антимарксистами (что было, конечно, верно, и сами они этого не скрывали), идеалистами и, следовательно, представителями «поповщины», террористическое гонение на служителей церкви, повседневная антирелигиозная пропаганда требовали новой духовной пищи для масс. Мавзолеизация мумии Ленина создавала новый культ, призванный разрушить религиозные, одновременно стремясь к максимизации роли марксистской идеологии.

Сам Ленин, как известно, слепо верил в марксизм, весьма схематично его понимая и вырывая из него те положения, в которых видел необходимость для учреждения социализма в экономически и социально отсталой стране: захват власти через революцию, беспощадное проведение так называемой диктатуры пролетариата, опора на высокоцентрализованную партию и т. п. Еще в «Материализме или эмпириокритицизме» Ильин-Ульянов противопоставил «научную идеологию» гносеологии эмпириокритиков как ведущую к фидеизму и «поповщине». Уже после смерти автора этого компилятивного опуса, написавшего множество статей и теперь увековеченного, его последователи из партийных верхов провозгласили усопшего вождя творческим продолжателем уже давних «основоположников», утвердили другого идеологического кентавра – «марксизм-ленинизм», новацией которого стала «мировая революция». Идейно-политическая борьба между «диадохами», объявленными через полузакрытые суды «врагами народа» и расстрелянными, закончилась полным торжеством единственного вождя и «отца народов» Сталина. После его смерти продолжалась политически менее значимая борьба между эпигонами. Их определяющей идеологической задачей стала «борьба за чистоту марксизма-ленинизма» с любыми от него, как и от «генеральной линии партии», отклонениями. Наше поколение, в основном рожденное после Октября, идеологически и политически служило и писало, уже так или иначе общаясь с ними.

Марксистско-ленинская идеология, стремившаяся полностью преодолеть религиозные вероисповедания, писаниями и речами своих эпигонов (теперь среди них было множество вузовских и академических деятелей) непрерывно «разоблачая» всякого рода идеализм, провозгласила ленинский этап в философии как единственно правильный и убедительный. Этот «этап» содержал немало утверждений и положений, которые повторялись, а то и просто мусолились многими эпигонами, но иногда и честными авторами и преподавателями, стремившимися прояснить их «рациональное ядро». Здесь мы не будем на них останавливаться, но вспомним о них в дальнейшем в конкретных контекстах.

Дальнейшая последовательно тотальная трансформация философии в идеологию, ориентированная на широкие круги пропагандистов, которые были обязаны доносить ее до более широких масс, как и на учащихся вузов, во времена, когда И. В. Сталин, ставший четвертым «классиком», объявил победу социализма в СССР, определялась его очерком «О диалектическом и историческом материализме», вошедшим в «Краткий курс истории ВКП(б)» (1938), рассчитанным на самые широкие круги. Отдавая должное этому очерку, следует отметить догматическую ясность его текста, доступного вполне грамотному человеку. Замена «законов» диалектики на «черты» способствовала трансформации философии в идеологию. Часть, излагающая черты диалектического материализма, на добрую половину состоит из цитат, взятых из произведений Энгельса, Маркса, Ленина. Настаивая на том, что исторический материализм является распространением положений диалектического материализма на истолкование общественной жизни (более резко, чем три его предшественника), Сталин именно ей отдает большую часть текста, подчеркивая при этом те выводы, которые необходимы для общественно-политической жизни. Главный из них – преимущество построенного в СССР социализма перед капиталистическими странами, переживающими безнадежный кризис и т. п.

У нас в довоенные и послевоенные годы было распространено мнение, что ясность и связность диамато-истматовского текста сталинского очерка следует объяснить тем, что в действительности он написан философом Яном Стэном, автором статьи «Философия» в «Большой советской энциклопедии», подписанной М. Б. Митиным в связи с расстрелом Стэна как «врага народа». Мне случайно прояснила это недоразумение вдова Стэна, освободившаяся из концлагеря и посетившая где-то в 1960-е гг. нашу кафедру истории философии для общения с проф. В. Ф. Асмусом (они были знакомы в довоенные времена). Я тоже познакомился с ней, и по дороге в Институт философии она немало рассказала мне о характере отношений между Стэном и Сталиным. В это семейство смелый и прямолинейный философ был действительно вхож, но лишь в качестве приятеля Н. Я. Аллилуевой, жены вождя. Бывал свидетелем напряженных отношений между супругами («Надя, подай спички» – «Видишь, Ян, делает доклады о политической роли женщины, а дома такой»). С самим же вождем Стэн вступал иногда в яростные споры, нередко заявляя ему: «Ты эмпирик, Коба». А жене Стэн говаривал (с уверенностью можно сказать, что не только ей): «Эта рябая сука устроит нам и процесс Дрейфуса, и дело Бейлиса».

В те годы «диадох» Сталин, ставший «отцом народов» огромной империи, довел до кульминации «диктатуру пролетариата», реализованную судами над «врагами народа», арестами и расстрелами 1936–1938 гг. Философия, заимствованная, как ясно из рассмотренного выше «Очерка», у «основоположников», Сталина, в сущности, не интересовала, но он подверг ее сугубой идеологизации и политизации, как сказано выше. Политический прагматизм Сталина оперировал военными образами. Например, в 1920-е гг. происходила довольно оживленная полемика между «механистами» (Скворцов-Степанов, Тимирязев, Аксельрод-Ортодокс) и «диалектиками» (Деборин, Карев, Стэн). Сначала были побеждены «механисты» как антидиалектические упрощенцы, и торжествовали «диалектики». Но и они не привлекли Сталина своей, как он считал, бесплодной схоластикой. Против них генсек мобилизовал группу молодых философов, эпигонов во главе с М. Б. Митиным и П. Ф. Юдиным. Политической сутью «механистов» был объявлен «правый уклон» (Бухарин, Рыков, Томский). «Диалектикам» сам вождь дал совершенно «точную» квалификацию – «меньшевиствующий идеализм», выражавший «левый уклон» (Троцкий, Зиновьев, Каменев).

Задачей «философии» становилась теперь «борьба на два фронта». Из «диалектиков» были арестованы и расстреляны виднейшие сторонники Деборина – Карев и Стэн. Активнейшее участие в ней стали принимать и другие эпигоны. Многие из них получали философское образование и политическую закалку в Институте красной профессуры, революционный цвет которого гарантировал высокое качество в обоих этих направлениях. Были там и лекции, и семинары, правда, никаких диссертаций они не писали, но выпускники всё же получали звания профессоров. Митин и Юдин с подачи Сталина в 1939 г. стали членами Академии наук СССР. Существовала еще Академия коммунистического воспитания, несколько меньшей значимости.

Партийные чистки, аресты и расстрелы 1936–1938 гг. опустошили партийный аппарат, и для эпигонов открылись соответствующие возможности. Среди них тоже развивалась тайная и явная борьба за различные должности «наверху», включая и академические, переплетавшиеся с партийными. В этих интересах писались статьи, брошюры, трактовавшие мысли «классиков».

Вернувшись на факультет в 1943 г., я узнал о двух новых профессорах – Алексее Федоровиче Лосеве и Павле Сергеевиче Попове, которых я совершенно не знал, но впоследствии для меня многое прояснилось. Оказалось, что они появились на факультете благодаря Георгию Федоровичу Александрову, о котором я говорил выше. В 1940–1950-е гг. он сыграл немаловажную роль в философско-идеологической советской жизни, и я теперь вернусь к нему.

В аппарате ЦК ВКП(б) Александров сделал большую карьеру. Сталин провел его и в кандидаты ЦК, и, более того, вопреки уставу этого всесильного органа сделал его и членом Оргбюро (в принципе туда вводились только члены ЦК). Главным идеологом партии был А. А. Жданов, член Политбюро и одновременно первый секретарь Ленинградского горкома ВКП(б). Здесь в преддверии войны и должен был сосредоточиться преемник С. М. Кирова. Говорили, что он рекомендовал Сталину назначить Александрова начальником управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), что и произошло. Он стал теперь большой партийной фигурой, особенно в условиях войны, когда и члены Политбюро, и множество членов ЦК были втянуты в повседневные требования войны. Когда МИФЛИ в эвакуации оказался в Ашхабаде, его руководство (по-видимому И. С. Галкин, декан истфака МИФЛИ и ректор МГУ, когда он снова прибыл в Москву в 1943–1946 г.) обратилось к члену Оргбюро с вопросом, как им быть в эвакуации. Он распорядился влиться в МГУ им. М. В. Ломоносова, что там и произошло. Так здесь появились философский, филологический и экономический факультеты, а исторические слились.

Занятия на философском факультете в Москве начались в феврале 1942 г., когда немецкие войска были отогнаны довольно далеко. Преподавателей на нем (и на его отделении психологии) было крайне мало, но и студентов едва ли более трех десятков. Профессоров-философов тоже три-четыре (Б. С. Чернышев, З. Я. Белецкий, Г. М. Гак и, кажется, А. П. Гагарин). На отделении психологии примерно столько же. Тогдашний декан факультета Г. Г. Андреев, будучи в отделе пропаганды ЦК, говорил с Александровым о немногочисленности профессоров на факультете, особенно в перспективе умножения студентов, демобилизирующихся из армии по ранению, по болезни, не успевших окончить факультет до начала войны. Александров знал о Лосеве и Попове как об ученых с дореволюционным образованием, окончивших Московский университет, знал и об их тяжелых конфликтах с ГПУ в прошлом (о чем напишу в дальнейшем). Как политик, учитывающий некоторую идеологическую оттепель, кратковременно наступившую в результате неожиданных огромных поражений на фронте в первый период войны, а также речь Сталина на историческом параде 7 ноября 1941 г., содержавшую патриотическую тематику, Александров «выразил мнение» о привлечении на факультет дореволюционных русских профессоров с философским образованием. Такое «мнение» высокого начальника сообщил декану факультета Н. Г. Тараканов – подчиненный Александрова, окончивший философский факультет МИФЛИ. Так А. Ф. Лосев и П. С. Попов стали профессорами факультета. Первый опубликовал в 1920-е гг. восемь книг (за собственный счет), но все его довоенные попытки защитить докторскую диссертацию были безуспешны. Теперь Александров «выразил мнение», что столь солидный автор заслуживает присвоения степени доктора философских наук без формальной защиты. Совет принял к исполнению это «мнение», но проявил осторожность и присвоил ему степень доктора филологических наук (в сумятице военных лет такое было возможно).

В те годы в философской жизни факультета и Института философии АН СССР, которые, можно сказать, были сообщавшимися учреждениями, произошли события, имевшие немаловажное значение для философии, для идеологии и даже для политики. Важным для них событием послужила публикация трех томов «Истории философии» (1940–1943), в принципе необходимых не только для философского образования, но и для удовлетворения мировоззренческих интересов широкой публики. Такого рода книг, можно сказать, до этой публикации не было в советские времена, а солидные переводные книги (Виндельбанд, Фалькенберг и др.) найти было уже трудно. Для издания в трех томах был подобран квалифицированный в общем коллектив, а редакцию составили Александров, Быховский, Митин и Юдин. Двое последних никакого отношения к истории философии не имели, будучи, однако, членами Академии наук и занимая большие партийно-административные посты. Все три тома в 1943 г. получили Сталинскую премию первой степени. Прежде всего члены редакции – Александров, Митин и Юдин, которые не написали ни строчки и ничего не редактировали, будучи заняты на «ответственных постах», да они и не были компетентны в истории философии. Подлинным организатором и редактором, написавшим к тому же наибольшее количество текстов, был Бернард Эммануилович Быховский, сумевший получить филологическое и философское образование на грани революционных лет, а в советские времена весьма активный автор множества статей и нескольких книг. Александров тоже не участвовал в редактировании, но Быховский сократил верстку его диссертации, подготовленной к изданию, и она стала важнейшей главой античной части I тома. Кроме членов редколлегии еще шесть авторов (более чем из тридцати) стали лауреатами Сталинской премии первой степени.

Три этих тома, названные студентами «серыми лошадями» – по цвету обложки, десятилетиями служили учебным пособием для студентов философских факультетов. Лауреаты торжествовали и выдвинули двух наиболее компетентных профессоров, Асмуса и Быховского, в члены-корреспонденты Академии наук. Отделение философии и права утвердило их выдвижение. Спустя несколько лет один из лауреатов О. В. Трахтенберг (мой научный руководитель после смерти Б. Г. Чернышева) и Быховский как-то в случайном разговоре рассказали мне, что члены отделения, их утвердившие, были весьма удивлены, что общее собрание академии избрало членом-корреспондентом А. А. Максимова. Научный отдел ЦК ВКП(б) бдительно следил и за этой сферой и зорко соблюдал партийный контроль. Наверху знали, что Асмус глубоко беспартийный, по неясным основаниям пристегнутый к «меньшевиствующим идеалистам», а член партии Быховский в молодости как-то прислонился к троцкизму и получил выговор, не снимаемый до гроба. Максимов же был бдительный коммунист, громивший теорию относительности Эйнштейна как идеалистическую.

Но вокруг III тома «Истории философии» развернулись уже в следующем 1944 г. политические события, ставшие весьма значимыми для философских дел. Тогда я еще не мог знать о закулисной стороне развернувшихся событий, связанной с борьбой за руководство «философским фронтом» между Г. Ф. Александровым, набиравшим всё большее влияние, и М. Б. Митиным и П. Ф. Юдиным, занимавшими высокие посты, но всё же шедшими под уклон. Неожиданно для всех против III тома выступил профессор Зиновий Яковлевич Белецкий, обозленный и приниженный своим удалением из института, считавшегося центром философской жизни. От Б. С. Чернышева, моего друга Михаила Федотовича Овсянникова, защитившего кандидатскую диссертацию об эстетике Гегеля и Бальзака в 1943 г., я узнал, как развивалось всё дело.

З. Я. Белецкий, окончив медицинский факультет Московского университета в 1925 г. и став врачом, затем поступил в Институт красной профессуры и получил звание профессора. В 1934–1943 гг. он возглавлял партийную организацию Института философии. О его философской и тем более историко-философской компетенции сказать фактически нечего. Он смог опубликовать лишь две-три статьи на политические темы. Директор Института философии П. Ф. Юдин уволил его оттуда за бездеятельность, и он стал профессором философского факультета МГУ (еще до войны он работал там как совместитель). Лекций он фактически не читал, а вел аспирантский семинар, в котором состоял и я.

Третий том «Истории философии» был доведен до изложения западноевропейской философии до середины XIX в., но добрая его половина была посвящена немецкой классической философии, большая часть которой, естественно, излагала ее фундаментальный идеализм, фокус которого составляла доктрина Гегеля, столь высоко значимая и использованная «классиками» марксизма, включая Ленина. В большой его статье «О значении воинствующего материализма» (опубликована в основанном тогда философском журнале «Под знаменем марксизма» № 3, 1922), вождь мирового пролетариата категорически рекомендовал учредить «общество материалистических друзей философии Гегеля». Быховский и Чернышев, основные авторы текстов III тома досконально использовали все наиболее значимые высказывания «классиков». Однако профессора, увлеченные аналитическим изложением трудных учений (а замыслы Быховского и в целом редакции предполагали еще четыре тома), фактически не учитывали, что третий том публикуется в разгар ожесточенной войны с немцами. Белецкий же использовал это обстоятельство, как иногда говорится, на всю катушку. Он обратился к Сталину с большим «разоблачительным» письмом. Длительное время о содержании этого письма мы могли судить лишь косвенно по суждениям Белецкого на нашем аспирантском семинаре. Но сравнительно недавно профессор Анатолий Данилович Косичев в архивах ЦК ВКП(б) – КПСС обнаружил это письмо и опубликовал его в книге «Философия. Время. Люди. Воспоминания и размышления декана философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова» (М., 2007). Выпускник ИКП философии З. Я. Белецкий весьма туманно трактовал историю философии, полностью отрицал целостность ее традиций, утверждая, что воззрения любого философа определяются временем его жизни, национальным фактором и, главное, тем социальным статусом, к которому он принадлежал. Белецкий доводил до абсурда принцип социального детерминизма, который определял и методологию «классиков». Автор письма их положения использовал выборочно. «Забывал» о работе Ленина «Три источника, три составных части марксизма». Настойчиво подчеркивал ленинское утверждение, что идеализм – это «поповщина». Использовал некоторые преувеличения немецкого национального фактора, которые кое-где имеются у Гегеля (и тем более у Фихте). Преувеличивал известное высказывание Гегеля о необходимости войн как морально мобилизирующего фактора национальной жизни (авторы тоже критически использовали данный текст). В целом стремился доказать, что авторы III тома, искажая положения «классиков», фактически защищают идеализм.

Приспосабливаясь к честолюбию Сталина, Белецкий утверждал, что авторы не считаются с некоторыми положениями его очерка «О диалектическом и историческом материализме». Если Асмус в предвоенной брошюре, как и Быховский, убедительно доказывал, что Гегель (и тем более Фейербах), в сущности, сторонники гуманизма, который растоптал фашизм, то Белецкий утверждал, что они подлинные предшественники фашизма. Здесь же Белецкий не забыл прибавить, что Быховский – бывший троцкист, а Асмус – меньшевиствующий идеалист, а Лосев, присланный на факультет из ЦК, – откровенный мистик.

Сталин ознакомился с этим письмом и позвал Г. Ф. Александрова, дал прочитать ему и спросил его мнение. Слухи об их «свидании» и позиции Сталина я слышал еще в конце войны, но наиболее достоверно суть этого разговора передана в книге академика Т. И. Ойзермана со слов самого Александрова (разумеется, после смерти Сталина), с которым он был достаточно близок со времен МИФЛИ, в его монографии «Оправдание ревизионизма» (М., 2005). Ознакомившись с письмом Белецкого, Теодор Ильич сказал вождю, что это письмо свидетельствует о философской малограмотности автора, его истолкование философии Гегеля совершенно перечеркивает трактовку Маркса, Энгельса, Ленина, да и самого Сталина в его очерке «О диалектическом и историческом материализме». Но, выслушав такую оценку, Сталин сказал, что, по-видимому, в философии автор письма и не силен, но у него совершенно ощутим философский нюх.

Для прояснения ситуации генсек распорядился передать письмо Белецкого в ведомство секретаря ЦК Г. М. Маленкова для тщательного обсуждения. В этой акции проявилось определяющее свойство Сталина-политика. Философия как таковая, по существу, его не интересовала (и здесь, полагаю, его отличие от Ленина). В его очерк для «Краткого курса истории ВКП(б)», автор в различных разделах (особенно в истматовском) стремится зафиксировать практическо-политические выводы для «углубленного» понимания и истолкования социальной жизни. При этом философию Гегеля он явно не жаловал и – косвенные свидетельства – пренебрежительно относился к «Философским тетрадям» Ленина. Как сообщает Т. И. Ойзерман в его названной книге, со слов Александрова Сталин вызвал его вместе с заместителями (П. Н. Федосеевым, М. Т. Иовчуком и В.С. Кружковым) и спросил их, как они трактуют социальную суть философии Гегеля. Никто из них не решился сформулировать свое понимание (но сделать это мог, конечно, только Александров). Тогда высказался сам Сталин: «Философия Гегеля – это аристократическая реакция на Великую французскую революцию и французский материализм XVIII в.». Вождь высказал совершенно нелепую идею, свидетельствующую о его полной некомпетентности в истории философии этого периода (и не только).

По-своему глубокую критику этой революции сформулировали так называемые традиционалисты уже во время ее и вскоре после – англичанин Эдмунд Берк, французы Жозеф де Местр и Луи Бональд. В том же III томе содержится весьма содержательный анализ их сугубо консервативных воззрений, но тогда с ними вряд ли кто знакомился. Социальные воззрения Гегеля здесь тоже были представлены в соответствии с уже принятой трактовкой: энтузиаст событий французской революции в студенческие и молодые годы, в «Философии права» он консерватор, но сторонник конституционной монархии и гражданского общества. Вождь, по-видимому сам III тома не читая, свою «смелую» трактовку социального гегельянства не опубликовал, хотя она стала в общем известна и приводила к растерянности действующих философов. На философской дискуссии 1947 г. (я на ней присутствовал и скажу о ней дальше), которой руководил главный тогда идеолог А. А. Жданов, ему из зала кто-то задал вопрос, как понимать эту трактовку социальности Гегеля т. Сталиным. Жданов уклонился от ответа и сказал, что уточнит ее с ним своим.

Обсуждение III тома (трижды в секретариате Г. М. Маленкова – А. С. Щербакова) в соответствии с указанием Сталина состоялось в феврале-марте 1944 г. О нем мне рассказал Б. С. Чернышев, затем я слышал об этом и от других фигурантов. Быховский, Асмус и Чернышев, специалисты весьма компетентные, говорили о фактическом невежестве, вульгаризаторстве и примитивизме позиции Белецкого, присутствовавшего здесь же и тоже выступавшего. Но вся убедительная компетентность и эрудиция вышеназванных профессоров была совершенно безразлична секретарям ЦК, ибо они знали позицию Сталина. Отсюда и итоги «дискуссии»: тому же Александрову, напутствовавшему названных профессоров показать невежество «горбуна» (Белецкого), было предложено написать полностью критический текст, который был опубликован как решение Политбюро в 7–8 номерах журнала «Большевик» (официальный орган ЦК ВКП(б)) за 1944 г.: «О недостатках и ошибках в освещении истории немецкой философии конца XVIII – начала XIX вв.». Здесь в особенности «разоблачалось» возвеличение Гегелем немцев «как избранного народа». Сталин-политик показал, как надо трактовать прошлое с позиций настоящего, да еще полыхающего огнем. «Извратителями» были названы Быховский, Чернышев (умерший от инфаркта в сентябре того же года) и Асмус. Белецкий же фактически «реабилитировался».

С III тома сталинская премия была снята (восстановлена как государственная после смерти вождя). Митина отстранили с поста директора ИМЭЛ, а Юдина – директора Института философии. Быховский был лишен поста заведующего сектором истории философии и отправлен рядовым редактором в «Большую советскую энциклопедию». Александров остался на своем посту.

Примерно в то же время и на философском факультете произошли неприятные, печальные события. Александров понял свою политическую ошибку с Лосевым. По инициативе Белецкого был проработан А. Ф. Лосев, преподававший в семинаре студенческой группы IV курса, как сугубый гегельянец, идеалист и даже мистик. Алексей Федорович сообщил мне много позже, что был приглашен к председателю комитета по высшей школе С. В. Кафтанову и тот сказал ему, что они считают, что как доктору филологических наук ему лучше работать «по специальности», и отправил его на кафедру классической филологии в пединститут им. Ленина.

На факультете случились и другие неприятности. Бывшего декана Г. Г. Андреева, принимавшего на службу Лосева и Попова, в 1943 г. отправили в советскую дипмиссию в Лондон, но в 1944 г. отозвали в Москву в МИД, а после какого-то краткого отчета пригласили в МГБ и в итоге дали 25 лет лагерей (он отсидел половину этого срока, после смерти Сталина вернулся в университет). Были также арестованы два студента: А. Романов, работавший в семинаре Лосева, и А. Ревзон (под сурдинку критиковал новый гимн, но один из сокурсников не согласился с ним). Б. С. Чернышева освободили от поста декана, которым он стал после отъезда в Лондон Андреева, и заменили доцентом Д. А. Кутасовым, бывшим деканом факультета перед войной в МИФЛИ.