Текст книги "Президентская историческая библиотека. 1941—1945. Победа. Проза. Том 1"

– Эй, истребители, пошли рыбу ловить, с утра клюет хорошо! – кричит артиллерист-наблюдатель.

Но истребители не поворачивают к нему головы, ему, конечно, веселей, чем им: перед ним противотанковый ров, слева между ним и дорогой – широкие спины истребителей в обесцвеченных соленым потом гимнастерках. Глядя на эти спины, загоревшие черно-красные затылки, наблюдатель шутит.

– Покурим, что ли? – спрашивает Седов.

– Можно, пожалуй, – говорит Игнатьев.

– Возьми моего, – злей, – предлагает Родимцев и бросает Игнатьеву плоскую бутылочку из-под одеколона, наполовину заполненную махоркой.

– А ты что, не будешь? – спрашивает у него Игнатьев.

– Горько во рту, накурился. Я лучше сухарик пожую. Дай-ка твоего, белей.

Игнатьев кидает ему сухарь. Родимцев тщательно сдувает с сухаря мелкий песок и табачную пыль и начинает жевать.

– Хоть бы скорей, – говорит Седов и затягивается, – хуже нет, как ждать.

– Наскучил?.. – спрашивает Игнатьев. – Гитару я забыл взять.

– Брось шутить-то, – сердито говорит Родимцев.

– А ведь страшно, ребята, – говорит Седов, – дорога эта стоит белая, мертвая, не шелохнется. Вот сколько жить буду, забыть не смогу.

Игнатьев молчит и смотрит вперед, слегка приподнявшись, опершись руками о края своей ямы.

– Я в прошлом году, как раз в это время, в дом отдыха ездил, – говорит Седов и сердито плюет. Его раздражает молчание товарищей. Он видит, что Родимцев, совершенно так же, как Игнатьев, смотрит, слегка вытянув шею.

– Старшина, немцы! – протяжно кричит Родимцев.

– Идут! – говорит Седов и негромко вздыхает.

– Ну, пылища, – бормочет Родимцев, – как от тыщи быков.

– А мы их бутылками! – кричит Седов и смеется, плюет, матерится. Нервы его напряжены до предела, сердце колотится бешено, ладони покрываются теплым потом. Он их вытирает о шершавый край песчаной ямы.

Игнатьев молчал и смотрел на вздыбившуюся над дорогой пыль.

На командном пункте запищал телефон. Румянцев взял трубку. Говорил наблюдатель: передовой отряд немецких мотоциклистов напоролся на минированный участок дороги. Несколько машин взорвалось на правом и левом объездах, но сейчас немцы снова движутся по дороге.

– Вот они, смотрите! – сказал Бабаджаньян. – Сейчас мы их встретим.

Он вызвал к телефону командира пульроты[48]48
  Пулеметная рота.


[Закрыть] лейтенанта Косюка и приказал, подпустив мотоциклы на близкую дистанцию, открыть огонь из станковых пулеметов.

– Сколько метров? – спросил Косюк.

– Зачем вам метры? – ответил Бабаджаньян. – До сухого дерева с правой стороны дороги.

– До сухого дерева, – сказал Косюк.

Через три минуты пулеметы открыли огонь. Первая очередь дала недолет – по дороге поднялись быстрые пыльные облачка, словно длинная стая воробьев торопливо купалась в пыли. Немцы с ходу открыли огонь, они не видели цели, но плотность этого неприцельного огня была очень велика, – воздух зазвучал, заполнился невидимыми смертными струнами, пылевые дымки, сливаясь в стелющееся облако, поползли вдоль холма. Сидевшие в окопах и блиндажах красноармейцы пригнулись, опасливо поглядывая на поющий над ними голубой воздух.

В это время станковые пулеметы послали очереди точно по мчавшимся мотоциклистам. Мгновенье тому назад казалось, что нет силы, могущей остановить этот грохочущий выстрелами летучий отряд. А сейчас отряд на глазах превращался в прах, машины останавливались, валились набок, колеса разбитых мотоциклов продолжали по инерции вертеться, подымая пыль. Уцелевшие мотоциклисты повернули в поле.

– Ну, что? – спрашивал Бабаджаньян у Родимцева. – Ну, что, товарищи артиллеристы, плохие у нас, скажете, пулеметчики?

Вслед мотоциклистам неслась частая винтовочная стрельба. Молодой немец, припадая на раненую, либо ушибленную, ногу, выбрался из-под опрокинутой машины и поднял руки. Стрельба прекратилась. Он стоял в порванном мундире, с выражением страдания и ужаса на грязном, исцарапанном в кровь лице и вытягивал, вытягивал руки кверху, точно яблоки хотел рвать с высокой ветки. Потом он закричал и, медленно ковыляя, шевеля поднятыми руками, побрел в сторону наших окопов. Он шел и кричал, и постепенно хохот перекатывался от окопа к окопу, от блиндажа к блиндажу. С командного пункта была хорошо видна фигура немца с поднятыми руками, и командиры не могли понять, почему поднялся хохот среди бойцов. В это время позвонил телефон, и с передового НП объяснили причину внезапной веселости.

– Товарищ командир батальона, – жалобно, от душившего его смеха, сказал в трубку командир пулеметной роты Косюк, – той немец ковыляе и крычить, як оглашенный: «Рус, сдавайся!» – а сам руки пидняв… Он со страху уси руськи слова перепутав.

Богарев, смеясь вместе с другими, подумал: «Это здорово хорошо, – такой смех, когда приближаются танки, это хорошо». – И спросил Румянцева:

– Все ли у вас готово, товарищ капитан? Румянцев ответил:

– Все готово, товарищ комиссар. Данные заранее подготовлены, орудия заряжены, мы покроем сосредоточенным огнем весь сектор, по которому пойдут танки.

– Воздух! – протяжно прокричали сразу несколько человек. И одновременно запищали два телефонных аппарата.

– Идут! Головной в двух тысячах метрах от нас, – сказал, растягивая слова, Румянцев. Глаза его стали строги, серьезны, а рот все еще продолжал смеяться.

XIII. Горько ли, тошно – стоять!

Самолеты и танки показались почти одновременно. Низко над землей шла шестерка «Мессершмиттов-109», над ними – два звена бомбардировщиков, еще выше, примерно на высоте полутора тысяч метров, – звено «Мессершмиттов».

– Классическое построение перед бомбежкой, – пробормотал Невтулов, – нижние «мессеры» прикрывают выход из пике, верхние прикрывают вхождение в пике. Сейчас дадут нам жизни.

– Придется демаскироваться, – сказал Румянцев, – ничего не попишешь. Но мы им крепко дадим прикурить. – И он приказал командирам батарей открыть огонь.

«Огонь!» – послышалась далекая команда, и на несколько мгновений все звуки угасли, и лишь грохотали в ушах оглушительные молоты залпов. И сразу поднялся пронзительный шелестящий ветер пошедших к цели снарядов. Казалось, что целые рощи высоких тополей, осин, берез зашелестели, зашумели миллионами молодых листьев, гнутся, раскачиваются от могучего, налетевшего на них ветра. Казалось, ветер рвет свою крепкую, гибкую ткань на тонких ветвях, казалось, в своем стремительном ходе поднятый сталью ветер увлечет за собой и людей, и самую землю. Издали послышались разрывы. Один, другой, несколько слитных, потом еще один.

Богарев услышал в трубку далекий голос, называвший данные для стрельбы. В интонациях этих протяжных голосов, говоривших одни лишь цифры, выражалась вся страсть битвы. Цифры торжествовали, цифры неистовствовали – цифры ожившие, цепкие. И вдруг голос, произносивший данные для стрельбы, сменился другим: «Лозенко, ты в землянци брав почату пачку махорки?» – «Ну, брав, а ты хиба не брав у мене?» – И снова командирский голос, выкрикивающий данные, и второй, повторяющий их.

А в это время бомбардировщики кружились, выискивая цели. Невтулов побежал на огневые позиции.

– Огня не прекращать при любых условиях! – крикнул он командиру первой батареи.

– Есть не прекращать огня, – ответил лейтенант, командовавший батареей.

Два «Юнкерса»[49]49
  Юнкерс Ю-87. «Штука» – одномоторный двухместный пикирующий бомбардировщик и штурмовик, состоявший на вооружении «люфтваффе» в годы Второй мировой войны.


[Закрыть] над огневыми позициями перешли в пике. Зенитные учетверенные пулеметы пускали по ним очередь за очередью.

– Смело пикируют, – сказал Невтулов, – ничего не скажешь!

– Огонь! – закричал лейтенант.

Трехорудийная батарея дала залп. Грохот залпа смешался с грохотом разорвавшихся бомб. Тучи земли и песка прикрыли артиллеристов.

Утирая потные и грязные лица, они уже вновь зарядили орудия.

– Морозов, цел? – крикнул лейтенант.

– Вполне цел, товарищ лейтенант, – ответил наводчик Морозов, – наша веселей, товарищ лейтенант.

– Огонь! – скомандовал лейтенант.

Остальные самолеты кружили над передним краем. Оттуда слышались пулеметные очереди и частые разрывы бомб.

Артиллеристы-огневики работали со злым упорством, со стремительной страстью. В их слаженных движениях, объединенных братством помысла и усилий, выражалась торжественная мощь общего труда. Тут уже работали не отдельные люди: худой грузин – досылающий, плечистый, низкорослый татарин – подносчик, еврей – правильный, черноглазый украинец – заряжающий, прославленный мастер-наводчик Морозов, – здесь работал один человек. Он мельком глядел на вышедших из пике «Юнкерсов», делающих боевой разворот и вновь идущих на бомбежку батареи, он утирал пот, усмехался, ухал вместе с пушкой, опять делал свое умное, сложное дело, – сторукий, быстрый, неудержимый, смывший благородным трудовым потом все следы боязни со своего лица. Он, этот человек, работал и на втором, третьем орудии первой батареи и на орудиях второй батареи. Он не останавливался, не ложился, не бежал к блиндажу, когда выли бомбы, он не переставал трудиться под чугунными ударами разрывов, он не останавливался радостно глазеть, когда кричали бойцы, лежавшие в резерве третьей роты: «Подбили зенитчики, пошел книзу, горит!» – Он не терял времени, он работал. Для всех этих слитых воедино людей было лишь одно слово: «Огонь!» И это слово, соединенное с их трудом, рождало огонь.

И наводчик Морозов, вихрастый, веснушчатый, кричал: «Наша веселей!» А управленцы, наблюдавшие сокрушительную работу огневиков, все сыпали в этот огонь цифры и цифры.

Снаряды начали рваться среди танковой колонны совершенно неожиданно для немцев. Первый снаряд попал в башню тяжелого танка и разнес ее. С наблюдательного пункта видно было в бинокль, как танкисты, высунувшиеся из люков, быстро и юрко прятались в машины.

– Словно суслики в норы лезут, товарищ лейтенант, – сказал разведчик, сидевший на артиллерийском НП.

– Да, действительно, – похоже, – сказал лейтенант и кивнул телефонисту: – Огуреченко, крути четвертый.

Лишь толстяк, сидевший на головном танке, не спрятался в люк. Он помахал рукой, перетянутой красной ниткой кораллов, словно подбадривал машины, идущие сзади. Потом достал из кармана яблоко и надкусил. Колонна, не нарушая строя, двигалась дальше. Лишь в тех местах, где подбитые машины становились поперек дороги, водители объезжали горящие и разбитые танки. Часть машин, не возвращаясь на дорогу, шла полем.

В двух километрах от укрепленного рубежа танки нарушили походный порядок и пошли развернутым строем. Стиснутые справа лесом, слева рекой, они шли довольно плотной массой в несколько рядов. На дороге горело около двадцати машин.

Огонь русской артиллерии широким веером ложился на поле, танки начали отвечать. Первые снаряды пронеслись над истребителями и взорвались в расположении пехоты, окопавшейся на склоне холма. Затем немцы перенесли огонь выше – очевидно, пытались подавить русскую артиллерию. Большая часть танков остановилась. В воздухе появился «горбач» – корректировщик[50]50
  Тактический разведчик и корректировщик Focke-Wulf Fw 189 Uhu, прозванный «Горбач» по характерному профилю фюзеляжа.


[Закрыть]. Он установил радиосвязь с танками. Радист на командном пункте жаловался:

– Словно молоток мне, товарищи, в уши стучит немец: гут, гут, гут.

– Ничего, ничего, – ответил Богарев, – гут, да не очень.

Бабаджаньян негромко сказал Богареву:

– Сейчас танки пойдут в атаку, товарищ комиссар, я уже эту тактику знаю, – в третий раз вижу. – Он приказал по телефону ввести в бой минометы и добавил: – Вот вам и полевая почта в день рождения жены.

– На случай прорыва следовало бы отвести артиллерию, – сказал лейтенант-артиллерист.

Но Румянцев раздраженно возразил:

– Если мы начнем отводить орудия, то немцы наверное прорвутся и погубят дивизион. Разрешите, товарищ комиссар, выдвинуть вперед две батареи и открыть огонь прямой наводкой.

– И немедленно, не теряя секунды, – волнуясь, проговорил Богарев. Он понимал, что наступила решающая минута.

Немцы, очевидно, связали прекращение огня с отходом артиллерии и усилили обстрел. Через несколько минут танки по всей линии перешли в атаку. Они шли на больших скоростях, стреляя с хода из пушек и пулеметов.

Несколько красноармейцев, пригнувшись, побежали от верхнего блиндажа, один из них упал, пораженный случайной пулей, остальные, еще ниже пригнувшись, бежали мимо командного пункта,

Бабаджаньян вышел к ним навстречу.

– Куда, куда? – закричал он.

– Танки, товарищ капитан! – задыхаясь, проговорил красноармеец.

– Что у вас, живот болит? Зачем согнулись? – злобно закричал Бабаджаньян. – Выше голову! Идут танки, их надо встречать, а не бегать, как зайцы. Назад, шагом марш!

В это время гаубицы открыли огонь. Лишь теперь огневики увидели врага. Удары тяжелых снарядов были потрясающе сильны. От прямых попаданий танки расползались, металл корчился, пламя вырывалось из люков, столбами поднималось над машинами. Не только прямые попадания – тяжелые осколки могучих снарядов пробивали броню, калечили гусеницы… Машины жужжали, вертясь вокруг своей оси.

– Неплохая у нас артиллерия, – кричал на ухо командиру батальона Румянцев, – а, товарищ Бабаджаньян, неплохая?!

На всем поле атака танков была приостановлена. Но в той полосе, где проходил большак, немцам удалось продвинуться вперед. Тяжелый головной танк, стреляя из пушки и строча всеми своими пулеметами, ворвался на участок, где засел отряд истребителей. За ним стремительно шли четыре машины.

Огонь артиллерии ослабел: два орудия были подбиты и не могли вести стрельбы, третье прямым попаданием снаряда было совершенно искорежено; санитары унесли тяжело раненных артиллеристов. Тела убитых сохранили в себе устремление боевого труда – люди погибли, работая до последнего вздоха.

– Ну, ребята, пришло время… Горько ли, тошно, – стой на месте! – закричал Родимцев.

Они трое взялись за бутылки с горючей жидкостью.

Седов первым поднялся из ямы. Головной танк шел прямо на него. Пулеметная очередь попала Седову в грудь, голову, и он рухнул на дно ямы.

Игнатьев видел гибель товарища. Над головой его с воем промчалась пулеметная очередь, врезалась в землю, танк прошел совсем близко, он отшатнулся даже; на мгновение мелькнуло у него воспоминание, как он мальчишкой стоит на станции, куда они с отцом возили пассажира, и мимо, обдав теплом, запахом горячего масла, с грохотом промчался паровоз курьерского поезда. Он распрямился, бросил бутылку и сам подумал почти с отчаянием: «Ну, что ты паровозу литровкой сделаешь?» Бутылка угодила в башню. Легкое, подвижное пламя сразу же взвыло, подхваченное ветром. В этот миг Родимцев бросил связку гранат под гусеницы второй машины. Игнатьев снова бросил бутылку. «Этот поменьше будет, – мелькнула у него хмельная мысль. – В такой и пол-литром можно!»

Огромный головной танк вышел из строя. Очевидно, водитель пытался его развернуть, но из-за пожара не успел этого сделать. Верхний люк открылся, поспешно полезли немцы с автоматами, прикрывая от пламени лица, начали прыгать на землю.

Словно инстинкт подсказал Игнатьеву: «Вот этот убил Седова».

– Стой! – закричал он и, схватив винтовку, выскочил из ямы.

Огромный, плечистый и толстый немец, с рукой, перехваченной ниткой кораллов, один остался в поле. Остальные члены его экипажа, согнувшись, бежали по заросшему бурьяном кювету. Немец один остался стоять во весь свой большой рост. Увидев Игнатьева, бежавшего к нему с винтовкой, он приложил автомат к брюху и застрочил. Почти вся очередь прошла мимо Игнатьева, но последние пули ударили по винтовке, расщепили приклад. На мгновение Игнатьев остановился, потом бросился к немцу. Немец пытался перезарядить автомат, но увидал, что не успеет этого сделать; он не струсил, по всему видно было, что он не трус, – одновременно тяжелым и легким шагом пошел он на Игнатьева.

У Игнатьева потемнело в глазах. Вот этот человек убил Седова, он сжег в одну ночь большой город, он убил красавицу девушку-украинку, он топтал поля, рушил белые хаты, он нес позор и смерть народу…

– Эй, Игнатьев! – послышался откуда-то издали голос старшины.

Немец верил в свою силу и храбрость, он проходил многолетнюю гимнастическую тренировку, он знал жестокие и быстрые приемы борьбы.

– Ком, ком, Иван![51]51
  Иди, иди, Иван! (нем.)


[Закрыть]– говорил он.

Он словно пьянел от величия своей позы, один среди горящих танков, под грохот разрывов он стоял монументом на завоеванной земле, он, прошедший по Бельгии, Франции, топтавший землю Белграда и Афин, он, чью грудь сам Гитлер украсил «железным крестом».

Словно возродились древние времена поединков, и десятки глаз смотрели на этих двух людей, сошедшихся на исковерканной битвой земле. Туляк Игнатьев поднял руку; страшен и прост был удар русского солдата.

– Гад, с девчатами воюешь! – хрипло крикнул Игнатьев.

Коротко и сухо треснул винтовочный выстрел. Это стрелял Родимцев.

Немецкая атака была отбита. Четыре раза переходили немецкие танки и мотопехота в атаку. Четыре раза поднимал Бабаджаньян батальон против немцев. Бойцы шли с гранатами и с бутылками горючей жидкости.

Хрипло кричали команду артиллерийские начальники, но реже и реже гремели голоса пушек.

Просто умирали люди на поле сражения.

– Не играть нам с тобой, Вася, больше, – сказал политрук Невтулов. Крупнокалиберная пуля попала ему в грудь, кровь текла изо рта при каждом вздохе. Румянцев поцеловал его и заплакал.

– Огонь! – закричал командир батареи, и в грохоте пушек потонул последний шепот Невтулова.

Смертельно был ранен в живот Бабаджаньян во время четвертой атаки немецких танков. Бойцы положили его на плащ-палатку и хотели вынести из боя.

– У меня еще есть голос, чтобы командовать, – сказал он.

И пока не была отбита атака, его голос слышали бойцы. Он умирал на руках у Богарева.

– Не забывай меня, комиссар, – сказал он, – за эти дни ты для меня стал другом.

Умирали бойцы. Кто расскажет об их подвигах? Лишь быстрые облака видели, как бился до последнего патрона боец Рябоконь, как, уложив десять врагов, взорвал себя холодеющей рукой политрук Еретик, как, окруженный немцами, стрелял до последнего вздоха красноармеец Глушков, как, истекая кровью, бились пулеметчики Глаголев и Кордахин, пока слабеющие пальцы могли нажимать на спусковой крючок, пока меркнувший взор в знойном тумане видел боевую цель.

Велик народ, чьи сыновья умирают свято, просто и сурово на необозримых полях сражения. О них знают небо и звезды, их последние вздохи слышала земля, их подвиги видела несжатая рожь и придорожные рощи. Они спят в земле, над ними небо, солнце и облака. Они спят крепко, спят вечным сном, как спят их отцы и деды, всю жизнь трудившиеся плотники, землекопы, шахтеры, ткачи, крестьяне великой земли. Много пота, много тяжелого, подчас непосильного труда отдали они этой земле. Пришел грозный час войны, и они отдали ей свою кровь и свою жизнь. Пусть же эта земля славится трудом, разумом, честью и свободой. Пусть не будет слова величавей и святей, чем слово «народ»!

Ночью, после похорон погибших, Богарев пошел в блиндаж.

– Товарищ комиссар, – сказал дежуривший у блиндажа красноармеец, – посыльный пришел.

– Какой посыльный? – удивленно спросил Богарев. – Откуда?

Вошел небольшого роста красноармеец с сумкой и винтовкой.

– Откуда вы, товарищ боец?

– Из штаба дивизии, почту принес.

– Как же вы прошли, ведь дорога отрезана?

– Пробрался, товарищ комиссар, километра четыре на пузе полз, через речку переправился ночью, немца-часового застрелил, вот погон с него принес.

– Страшно было пробираться? – спросил Богарев.

– Да чего мне бояться? – усмехаясь, сказал красноармеец. – У меня душа дешевая, как балалайка, я за нее не боюсь, я ей цену положил – пять копеек. Чего же за нее бояться?

– Будто так? – серьезно спросил Богарев. – Будто так?

Красноармеец, усмехаясь, молчал.

Первое письмо было из Еревана – Бабаджаньяну. Богарев посмотрел на обратный адрес – письмо пришло от жены Бабаджаньяна.

Командиры рот Овчинников и Шулейкин, политрук Махоткин, быстро перебирая письма, негромко говорили: «Этот есть… убит… убит… этот есть… убит…» – и откладывали письма убитым в отдельную стопку.

Богарев взял письмо Бабаджаньяну и пошел к его могиле. Он положил письмо на могильный холм, прикрыл его землей, придавил сверху осколком снаряда.

Долго простоял он над могилой комбата.

– Когда же ко мне придет твое письмо, Лиза? – спросил он вслух.

В три часа утра пришла коротенькая шифровка по радио. Командующий армией благодарил бойцов и командиров за мужество. Потери, нанесенные ими немецким танкам, огромны. Они блестяще выполнили задачу и задержали движение мощной колонны. Остаткам батальона и артиллерии предложено было отходить.

Богарев знал, что отходить некуда: разведка донесла о ночном движении немцев по проселочным дорогам, пересекающим большак.

С тревожными вопросами подходили к нему командиры. «Мы в окружении», – говорили они.

После гибели Бабаджаньяна он один должен был решать. Фразу, которую любят часто говорить на фронте: «Я познакомился с обстановкой и принял решение», даже в тех случаях, когда речь идет о ночевке или обеде, теперь впервые торжественно произнес Богарев, обращаясь к командирам и политрукам, собравшимся в блиндаже. Он внутренне подивился, проговорив эти слова, и подумал: «Вот бы Лиза меня увидала». Да, часто хотелось ему, чтобы Лиза посмотрела на него.

– Товарищи командиры, решение мое таково, – сказал Богарев, – мы отходим в лес. Там мы отдохнем, организуемся и с боем пробьемся к реке для переправы на восточный берег. Своим заместителем назначаю капитана Румянцева. Выступаем мы ровно через час.

Он оглядел утомленные лица командиров, суровое, постаревшее лицо Румянцева и совсем другим голосом, напомнившим ему самому довоенную Москву, сказал:

– Друзья мои, так кровью и огнем куется наша победа. Почтим вставанием погибших в сегодняшнем бою наших верных друзей – красноармейцев, политработников и командиров.

XIV. В штабе фронта

Штаб фронта стоял в лесу. В шалашах и крытых зеленью землянках жили сотрудники оперативного, разведывательного отделов, Политуправления и фронтового интендантства. Под густым орешником стояли канцелярские столы, посыльные ходили сказочными тропинками, покрытыми желудями, и наливали в чернильницы чернила. По утрам треск пишущих машинок под влажной от росы листвой заглушал пение птиц; меж густых зарослей видны были белокурые женские головы, слышался женский смех и мрачные голоса канцеляристов. В сумрачном высоком шалаше стояли огромные столы с картами, вокруг шалаша ходили часовые, караульный у входа накалывал разовые пропуска на гвоздик, прибитый к старой дуплистой осине. Ночью гнилые пни светились голубоватым светом. Штаб всегда жил своей неизменной жизнью, – помещался ли он в старинных залах польского вельможи, или в избах большого села, или в лесу. А лес жил своей жизнью: белки делали зимние запасы и, озоруя, роняли на головы машинисток желуди, дятлы долбили древесину, выколачивая червей, коршуны прочесывали вершины дубов, осин, лип, молодые птицы пробовали силу своих крыльев, многомиллионный мир рыжих и черных муравьев, жуков-носорогов, жужелиц спешил и работал.

Иногда в ясном небе появлялись «Мессершмитты», они кружили над лесным массивом, высматривая войска и штабы.

«Во-о-оздух!» – кричали тогда часовые. Машинистки убирали со столов бумаги, накидывали на голову темные платочки, командиры снимали фуражки, чтобы блеск козырьков не был заметен, штабной парикмахер торопливо сворачивал белую простыню и стирал мыльную пену с недобритой щеки клиента, официантки ветвями прикрывали тарелки, приготовленные к обеду. Становилось тихо, слышно было лишь гудение моторов, да из сосновой рощи на песчаном пригорке, где находилось артиллерийское управление, раздавался сочный, веселый голос розовощекого артиллерийского генерала, распекавшего своих подчиненных.

И так же, как в полутемном сводчатом зале дворца, в лиственный шалаш, где заседал военный совет, приносили тарелку зеленых яблок для командующего и коробки «Северной Пальмиры» для участников заседания.

Штаб фронта находился в сорока километрах от передовых позиций. По вечерам, когда стихал ветер и переставали гудеть вершины деревьев, ясно слышна была в лесу артиллерийская стрельба. Начальник штаба считал, что штаб надо отвести по крайней мере на семьдесят – восемьдесят километров вглубь, но командующий медлил, – ему нравилась близость к фронту, он много выезжал в дивизии и полки, мог непосредственно наблюдать ход боя, а через сорок минут находиться в штабе, у большой карты с обстановкой.

В этот день в штабе с утра тревожились. Немецкие танковые колонны подошли к реке. Среди штабных прошел слух, что по эту сторону реки видели мотоциклистов, они, очевидно, переправились на больших плоскодонных лодках и проехали до опушки леса, в котором стоял штаб. Когда комиссар штаба доложил об этом командующему, Еремин стоял у орехового куста и обирал спелые орехи.

Пришедшие с комиссаром штабные командиры пытливо и тревожно наблюдали за лицом командующего, но известие не произвело на Еремина впечатления. Он кивнул в знак того, что слышал слова комиссара штаба, и сказал своему адъютанту:

– Лазарев, пригни-ка эту ветку, – видишь, на ней десятка три орехов уселось.

Стоявшие вокруг командиры внимательно наблюдали, как трудолюбиво Еремин обирал орехи с ветки. Глаза, видимо, были у него хороши, – он не пропустил ни одного орешка, даже из тех, что хитро и умело прятались в своих зеленых ячейках меж шершавых листьев орешника. Этот урок спокойствия длился довольно долго.

Затем командующий быстро подошел к ожидавшим его начальникам отделов и сказал:

– Знаю, знаю, зачем сюда пришли. Штаб остается на месте, никуда передвигаться не будет. Извольте впредь являться лишь по моему вызову.

Смущенные начальники ушли. Через несколько минут адъютант доложил, что у телефона командующий армейской группы Самарин.

Еремин пошел в шалаш.

Он слушал, что говорит Самарин, и повторял время от времени: «Так, так». И тем же голосом, которым говорил это «так, так», произнес:

– Вот что, Самарин, убыль в частях – само собой, а задачу я вам поставил, и если вы останетесь один, то все равно задачу вы выполните. Поняли?

Командующий сказал:

– Очень хорошо, что поняли, – и повесил трубку.

Чередниченко, слушавший этот разговор, сказал:

– Самарину, видно, трудно. Он зря не станет говорить.

– Да, Самарии железный человек, – сказал командующий.

– Это верно, железный, но я все-таки к нему завтра съезжу, к железному.

– А денек-то, денек какой! – сказал командующий. – Орехов не хочешь? Сам собирал.

– Я видел, – усмехнувшись, сказал Чередниченко, взял горсть орехов.

– Видел? – оживленно говорил командующий. – Услышали про мотоциклистов и решили, что я буду штаб с места снимать.

– Ничего, ничего, – ответил Чередниченко, – я с две сотни людей в памяти держу и вижу: приедет представляться – гимнастерка новенькая, лицо белое, руки белые и глаза неустойчивые. Сидел, вижу, в академии или еще где-нибудь. А с каждым днем меняется: нос лупится, а дальше загорят руки, гимнастерка уже не топорщится, лицо от солнца закалится, даже брови выгорят. Ну, смотришь человека, пробуешь и видишь: кожа от солнца и ветра потемнела и внутри он закалкой взят…

– Да, да, – сказал командующий, – все это очень хорошо. Но я, признаться, даже не ставлю людям в заслугу, что они воевать научились, закаляются, привыкли. Что за заслуга такая? Военные, черт возьми, люди!

Он спросил адъютанта:

– Обед скоро будет?

– Сейчас накрывают, – сказал дежурный порученец.

– Вот хорошо, – сказал Еремин. – Ты орешков не грызи перед обедом. – Он пожал плечами. – Мне мало, когда командир закалился, стал опытен, мудрость приобрел. Командир должен полной жизнью жить на войне, спать хорошо, есть хорошо, книжку читать, веселым быть, спокойным, стричься по моде, как ему больше идет, и лупить по авиации противника, и танки, что в обход пошли, уничтожать, и мотоциклы, и автоматчиков, и кого там хочешь. И от этой драки ему только лучше и спокойней на свете жить. Вот – военный человек. Помнишь, как мы с тобой вареники со сметаной ели в одном полку?

Чередниченко усмехнулся.

– Это, когда повар жаловался: «Пикировает и пикировает, не давает, гад, лепить!»

– Вот, вот, – пикировает, не давает, гад, лепить… А вареники хороши были! – Он подумал и сказал: – Все это так, – свое дело любить надо, а наше с тобой дело – война.

Чередниченко подошел к Еремину и сипло проговорил:

– Мы его будем бить. Побежит он, увидишь, побежит. И день этот проклянет – двадцать второе июня, и час этот – четыре часа утра – проклянет. И сыновья его, и внуки, и правнуки проклянут.

В течение дня воздушная разведка подтвердила сведения, принесенные пришедшим из окружения раненым лейтенантом: в районе Гореловец происходила концентрация шедших разными путями германских танковых колонн. Лейтенант по карте указал низменную местность, поросшую редким ельником, где шла концентрация немцев. Аэрофотосъемка точно подтвердила это. Пастухи, переправившиеся через реку, сообщили разведчикам, что после того как бабы сходили на полдник доить коров, в район сосредоточения прибыли две колонны мотопехоты. Место концентрации немцев находилось в двадцати двух километрах от реки. Зная слабость нашей авиации на этом участке фронта, немцы чувствовали себя спокойно. Боевые и грузовые машины размещались плотно одна к другой, некоторые, когда спустились сумерки, зажгли фары, и у светящихся фар повара чистили овощи к завтрашнему утру.

Командующий фронтом вызвал начальника артиллерии.

– Достанете? – спросил он, указав отмеченный на двухверстке овал.

– Накрою, товарищ генерал-лейтенант, – сказал начальник артиллерии.

В распоряжении командующего находились орудия тяжелой артиллерии резерва главного командования. Это были те стальные чудовища, которые встретил Богарев в день своего приезда в штаб. Многие в штабе опасались, что громадные пушки не удастся благополучно переправить через реку, – требовалась постройка особо прочной переправы. Богарев не знал, что бой у совхоза и разгром танковой колонны дал время саперам построить переправу для могучих орудий.

– В двадцать два обрушитесь всей мощью огня, – сказал командующий начальнику артиллерии.

Начальник артиллерии, розовощекий, почти всегда улыбающийся генерал, любил свою жену, старушку-мать, дочерей, сына. Он любил много вещей в жизни: и охоту, и веселую беседу, и грузинское вино, и хорошую книгу. Но больше всего на свете любил он дальнобойную артиллерию. Он был ее слугой и поклонником. Он переживал гибель каждого тяжелого орудия как личную утрату. Он огорчался, что дальнобойной артиллерии не приходится развернуть всю свою мощь в нынешней войне быстрого маневра. Когда в районе штаба сконцентрировались большие массы тяжелой артиллерии, генерал волновался, одновременно радовался и печалился – удастся ли применить ее?

И тот миг, когда Еремин сказал: «…обрушитесь всей массой огня», был, вероятно, самым торжественным и счастливым во всей жизни начальника артиллерии.