Текст книги "Жизнь А.Г."

После этого начался жуткий, необъяснимый, всепоглощающий кошмар, от которого уже не было пробуждения.

Немцам всыпали сначала в Бельгии, а затем в Польше, итальянцам – в Греции и Египте. Вскоре Петен полностью очистил от итало-германских войск Лотарингию и Савойю, а затем нанес новый удар по корпусу Рохи. Черногвардейцы дрались отчаянно, но были вынуждены отступить в Пиренеи, где заняли поспешную оборону (весьма невыгодную для себя ввиду полного отсутствия заранее подготовленных укреплений).

Почти одновременно с этим французы вторглись в Испанское Марокко, где были неожиданно поддержаны местными бедуинами. Подлые дикари развернули против имперских частей масштабную партизанскую войну, нападая из тех самых зарослей тамариска, что были высажены ими в пору Великого Озеленения Сахары. Еще неделю спустя англичане предприняли первую попытку штурма Гибралтара.

В самой Испании тоже стало неспокойно. После падения Каменоломен боевики Красной Фаланги активизировались, и на улицах всё чаще находили мертвых черногвардейцев. По ночам в Мадриде и Барселоне покрикивали, постреливали и даже поругивали каудильо. “Торквемада” снова заработала в полную силу, продолжая осверхчеловечивать испанцев. Ежедневно с Пласа-Майор вывозили целые корзины “кочанов капусты” – так это называлось на жаргоне палачей.

Сам Авельянеда на казнях не присутствовал. После позора с Испанской лодкой он затворился в президентском дворце, прекратил почти всякое сношение с внешним миром и посвятил себя единственному занятию: не замечать надвигающегося конца. Катастрофа была тем ужаснее, что всё едва начиналось: тучные пажити Лангедока, золотые пустыни Африки еще мерцали в сознании каудильо, толедские мастерицы еще шили мундир (заказанный в начале войны), в котором он собирался принимать парад на улицах оккупированного Парижа, а занавес уже опускался, и гипсовые деревья падали, пребольно ушибая ветвями разбегающихся актеров. Стыд прожигал ему душу насквозь. Втиснув голову в плечи, Авельянеда вертел штабную карту и так и этак и пытался понять, где допустил ошибку, но видел лишь красные и синие клещи наступающих армий да штриховки плацдармов, все эти закорючки и завитки времен венского сговора, такие простые и недвусмысленные тогда, в шенбруннском замке, и такие загадочные теперь, в его кабинете. На столе грузно тикали астрономические часы, золотая секундная стрелка с мушиной неторопливостью ползла по голубой эмали. Иногда Авельянеда отрывался от карты, вслушивался в монотонную музыку времени и думал о том, что лучше бы он не ввязывался в этот чертов передел мира, а нанял толковых ученых и сразу, без рискованных предисловий, приступил к завоеванию космического пространства. Ведь тогда бы его Империя раскинулась на Луне, Венере и Марсе, на обширных просторах далеких планет, а немцам и итальянцам, втянувшим его в эту проклятую авантюру, пусть бы осталась их паршивая Земля.

Но было уже поздно. Приезжавшие на аудиенцию генералы держались учтиво и даже подобострастно, сулили скорую и неминуемую победу, до небес превозносили его полководческий гений, но ни один из этих старых подхалимов не смел взглянуть ему прямо в глаза. Честны были только Роха и Пенья. Занятые на фронте, сами они не приезжали, но присылали своих адъютантов, через которых прямо докладывали, что положение ужасное.

В ходе одного из таких докладов Авельянеда узнал, что англо-французский десант высадился на Мальорке. Война отныне велась непосредственно на испанской земле.

Всё рухнуло шестнадцатого мая, в полдень, когда по всему северу полуострова, от Луго до Жироны, восстали армейские части. Мятежников возглавили подпольные республиканские главари, тотчас провозгласившие себя законным правительством. Сигналом к мятежу послужила условная фраза, переданная заговорщиками по Мадридскому радио: “По всей Кастилии дождливая погода”.

В этот непростой для отечества час глава государства был занят сочинением трактата о сверхчеловеке.

“Что за черт?” – выругался Авельянеда, удивленный странным несоответствием между метеосводкой и ярким солнечным светом, проникающим сквозь закрытые жалюзи. Решив, что глаза, должно быть, ему изменяют, он отложил перо, вышел на балкон и выругался вторично. На небе не было ни облачка, ошалевший от жары толстозадый мопс, Муссолини учащенно дышал, свесив до полу подвижный, как студень, язык. Вода в поильнике совсем пересохла, давно не поливавшийся амариллис в желтом терракотовом горшочке склонил свою нежную лиловую голову. Авельянеда пожал плечами и собрался уже уходить, когда в небе, со стороны Чамартин-де-ла-Роса, появилась маленькая белая птичка и с настырным жужжанием стала приближаться к дворцу. Не долетая, однако, до города, птичка уронила несколько темных крохотных капель, и те, едва слышно свистя, упали и разорвались за Университетским городком, в том самом месте, где располагались казармы черногвардейцев. Как бы в ответ на это за окраиной тотчас раздался гвалт артиллерии и приглушенный стук швейных машин. В небе появились еще три, пять, восемь птичек, жужжание переросло в гул, на казармы посыпались целые россыпи темных свистящих капель. В тот момент Авельянеда еще не знал, что в мятеже участвует почти весь Имперский воздушный флот.

Не знал он и того, что мятеж поддержали в самом Мадриде и даже в его собственном дворце. Пока Авельянеда стоял и, обмахиваясь трактатом о сверхчеловеке, пытался понять, что, черт возьми, происходит, четверо сверхлюдей подкрались и набросились на него сзади. Приложив сверхчеловеческие усилия, они повергли изумленного каудильо на пол и скрутили ему запястья белыми крахмальными полотенцами. Они были совершенно вероломны в своем сверхчеловечестве, эти подлые übermensch’и. Связанный, с кляпом во рту – страницей, вырванной из трактата – он был перенесен в подвал, где и оставлен до подхода мятежных частей. Лязг запираемой подвальной двери совпал с новым отзвуком прокатившейся на севере канонады.

Ожидание растянулось на годы, скрашенные лишь призрачным эхом пальбы на окраине да гулкими ударами его собственного сердца. Он был уверен, что в тот же день, самое позднее на следующий, его казнят, выпишут ему персональный билет на небо, но был как-то странно готов к этому, даже торопил развязку. Ведь если он не ошибся и его Империя погибла, длить комедию дальше было уже ни к чему. Он лишь боялся, что казнь будет позорной, скажем, в петле, с синюшной тряпицей вываленного языка, как у толстозадого мопса, Муссолини. Или еще того хуже: что мятежники посадят его в клетку и станут показывать публике, как зверя. А потому, полагаясь на милосердие палачей, надеялся всё же на пулю, простую испанскую пулю, и уже предчувствовал минуту, когда в затылок ему повеет злой вороненый холодок.

Он просидел в подвале недолго: спустя четыре часа его освободили гвардейцы Рохи и сохранившие верность присяге армейские подразделения Пеньи. Заговорщики были повешены на балконе дворца, мятежные полки остановлены на подступах к Мадриду, но за это время что-то в главе государства успело непоправимо измениться. Он с каменным лицом принял в своем кабинете Пенью и Роху, безучастно выслушал предложение о немедленном отступлении на юг и с таким же равнодушным видом дал свое согласие. Он хотел бодро сказать: “Да, сеньоры, мы отступаем”, но вместо этого язык проворочал что-то нечленораздельное:

– Мм… шеньоры… Мы шуштупаем…

Беззвучно лопнула внутри натянутая струна. Он стал вдруг как кукла, большая беспомощная кукла Авельянеда, жалкий паяц, бездушная марионетка. Ручки и ножки у этой куклы одеревенели, язык по-прежнему пытался одолеть непослушное слово “отступаем”.

Началась суматоха, прибежал полковой врач, сделал каудильо инъекцию. Куклу больно отхлестали по щекам, а потом выплеснули ей на лицо целый стакан противной затхлой воды – даже это в его государстве уже не годилось ни к черту.

Остальное Авельянеда помнил плохо.

Его положили в штабную машину с откидным верхом и накрыли армейским байковым одеялом тошнотворного, грязно-бурого цвета, под голову сунули трактат о сверхчеловеке. Машина завелась и поехала, Авельянеду трясло, над ним плыло кастильское небо, сначала вечернее, голубое, затем серое, тускнеющее, затянутое тучами, потом снова чистое, ночное, усыпанное звездами. Слезы ползли у него по щекам, жгучие, постыдные слезы, такие же горькие, как в тот день, когда он прочел в газете о поражении отечества в Испано-американской войне. Пронеслись над головой два рассерженных штурмовика – он так и не разобрал, мятежные они были или свои.

Приступ оставил его только на рассвете, когда они остановились, чтобы пропустить колонну отступающих войск. Авельянеда приподнялся на сиденье и долго отупело рассматривал пейзаж, который показался ему как будто знакомым, но каким-то порченым, словно пережившим огненный ураган. Впереди, за остовом поваленного забора и вереницей обугленных сторожевых вышек, простирался изрытый воронками полигон, песчаная насыпь с остатками деревянных строений и нацеленное в небо сигарообразное нечто высотой со среднюю колокольню. Почерневшее с одного боку, нечто медленно и как бы нехотя догорало, испуская в утреннюю лазурь темную курчавую копоть – ветер подхватывал и кружил над площадкой снопы тающих на лету искр.

В голове еще не совсем прояснилось, но Авельянеда узнал ее.

Это была его космическая ракета.

* * *

Дальше были четыре месяца агонии и неуклонного отступления на юг по разбитым дорогам ввергнутой в гражданскую бойню страны.

После отхода имперских частей мятежники триумфально – под звон колоколов и гомон ликующей черни – вступили в Мадрид и объявили на Пуэрта-дель-Соль о восстановлении Республики. “Торквемада” была публично сожжена, Пласа-Майор ритуально отмыта от незримо покрывающей ее крови. Воцарившаяся в Кортесах шайка предателей во главе с Горацио Паскуалем, молодым преуспевающим демагогом из эмигрантов, заискивая и протокольно улыбаясь, подписала с союзниками мирный договор, а мятежные дивизии двинулись в крестовый поход на Империю.

Отступление его армии напоминало Исход – самый большой и самый печальный в истории исход сверхчеловеков, от которых навсегда отвернулась их изменчивая фортуна. Заполучив в руки промышленный север страны, а в придачу к нему английские и французские танки – щедрую награду за предательство, республиканцы сразу превратились в грозную силу, остановить которую не могли ни личное мужество регуларес и guardia negro, ни стратегическое мастерство Рохи и Пеньи. Теснимые врагом, униженные, оклеветанные, ненавидимые всем миром, сверхчеловеки брели, спотыкались, волочили по земле отяжелевшие винтовки и автоматы, страдали от зноя и жажды, пили гнилую воду из пересыхающих луж, плакали, уткнувшись лицом в пилотку, молились своему Богу, хмурившему с небес косматые брови, болели тифом и дизентерией, стирали в цветущих болотах окровавленные бинты, промокали запекшийся гной листьями майорана, оставляли вдоль дорог убитых и тяжелораненых, на краткий миг обретали надежду и снова впадали в отчаяние. Прилетали самолеты с республиканскими звездами на крыльях, бомбили мосты и паромные переправы, и беглецы форсировали реки на гладильных досках и плетеных изгородях, в корытах, бочках и сундуках, верхом на школьных глобусах и надутых коровьих шкурах. Сверхчеловеки перебирались через овраги, продирались сквозь заросли, по колено увязали в песках, теряли ботинки в коварных зыбучих топях, а позади вспыхивали и гасли фламинговые закаты, сходили с небес библейские ливни, хлестал покинутые поля апокалиптический град (крупный, с крокодиловое яйцо), маячило плоскогорье Месеты и мшистые гребни Сьерра-Морены. Оборванные, полуголодные, они были как орден нищенствующих рыцарей, покидающих Палестину под натиском сарацин, – звездные тамплиеры, так и не добывшие для своего каудильо ни Вегу, ни Сириус, ни Алголь.

Военные велосипедисты несли на себе свои разбитые боевые машины, понтонщики волокли уцелевшие доски от разбомбленных переправ, военные повара катили пустые полевые кухни. Понуро плелись автоматчики и пулеметчики, карабинеры и артиллеристы, мотострелки и подводники, рейтары и кирасиры. Позади, прикрывая тылы отступающей армии, ползли запыленные “Леопарды”, чудом ушедшие с полей Аквитании и Гаскони. Так и не доведенные до ума, танкетки часто ломались, и в условиях почти непрерывного бегства их приходилось чинить и дорабатывать на ходу. Иногда можно было наблюдать, как один “Леопард” буксирует другой, неисправный, но, едва механики приводили в чувство второй, как ломался первый – их меняли местами, и всё начиналось сначала. В Ла-Гуадато, во время привала, Авельянеда в скорбной задумчивости смотрел на горное озеро – большую глянцевую купель с печатью пурпурного облака посредине, а рядом чумазый отчаявшийся танкист бился над мертвой танкеткой, из всех щелей которой валил густой фиолетовый пар. Поминая то черта, то Деву Марию, танкист тщетно заклинал неуступчивое железо, а после, не выдержав, трахнул его разводным ключом и горько заплакал, припав на броню, как отвергнутый воздыхатель или безутешный сын у гроба усопшей матери.

Самой боеспособной силой в имперской армии были старые ржавые танки времен штурма республиканского Мадрида. Покидая столицу, их сняли с пьедесталов почета, наспех покрасили и вернули в строй. Когда-то, по праздникам, мадридские школьники украшали их гусеницы цветами и слагали в их честь торжественные стихи. Верные новому курсу партии и правительства, учителя внушали детям, что когда-нибудь эти машины украсят холмы далеких планет, небесных колоний великой испанской Империи. Дети благоговейно ласкали их облупленную броню, а теперь эти несбывшиеся звездолеты производства фирмы “Виккерс” вновь несли на себе бремя войны, старое, привычное бремя, которого им так и не дала избежать завистливая судьба.

Но “Виккерсов” было слишком мало, чтобы сдержать республиканцев. Пытаясь восполнить нехватку техники, с городских линий снимали автобусы, обшивали железом, ставили на них легкое вооружение и пускали в дело. На таких “танках” воевали под Альбасете и на подступах к Сьюдад-Реалю, заправляя их разбавленным бензином, ибо и бензина не хватало тоже, как не хватало фуража и боеприпасов. На десять республиканских выстрелов имперская артиллерия могла ответить самое большее тремя. С конца июля имперские танковые войска, которые сохранили только свое гордое имя, пополнялись уже легкобронированными крестьянскими телегами и паровыми катками. В Валенсии отряд гренадеров одержал небольшую победу, применив в бою действующий трамвай. Быстро перемещаясь по улицам, они наносили мятежникам мелкие поражения то здесь, то там и смогли ненадолго сдержать наступление. После этого случая в остальных городах Юга были спешно организованы трамвайные войска, но эта запоздалая мера уже не могла спасти положения. Оставалась еще кавалерия, но доблестные хине́те, отправлявшиеся с саблями наголо против танков Республики, назад уже не возвращались.

– Если так пойдет дальше, – сардонически усмехаясь, говорил Роха, – нам придется мобилизовать ветряные мельницы.

– Да, да, Роха, отдайте приказ, – рассеянно отвечал Авельянеда, глядя, как из цирковой фуры, крашенной в защитный цвет, выгружают раненых. Слипшиеся при перевозке, точно мухи, большие белые личинки в окровавленных бинтах отчаянно шевелились, пытаясь выбраться из кокона смерти.

Агонию своей Империи, просуществовавшей всего одиннадцать лет, он наблюдал, пребывая в глубокой прострации. Дух его еще томился в мадридском подвале. Он снился диктатору по ночам – запах сырости, вкус бумажного кляпа во рту, орудийные залпы на севере и предчувствие дула, приставленного к виску. В такие ночи, в палатке или очередной резиденции очередного южного городка, который уже вскоре предстояло оставить, он вскакивал с постели и принимался бродить по спящему лагерю или бесконечным сумрачным коридорам, спасаясь бегством от миража, кошмарного ощущения замкнутости, стеснения, плена. Пытаясь избавиться от мерзкого вкуса бумаги, он тщательно полоскал рот, пил подкрашенную вином воду из фляжки, а если дело случалось в усадьбе или дворце, просил ординарца проветрить комнату, где всё еще мерещился ему едкий плесневелый дух. Простая мысль – что его, богоравного каудильо, властителя обширной Империи, простертой на тысячу лиг, от Ла-Коруньи до Аннобона, вот так схватили и бросили в погреб, точно куль с отрубями, – повергала Авельянеду в ступор, как, впрочем, и то обстоятельство, что его мечта, бряцая на лету жестяными доспехами, бесславно катится в тартарары.

Сраженный несчастьем, он почти не участвовал в армейских делах. Всем верховодили Роха и Пенья, он лишь одобрял их решения, не вникая в их суть и даже не всегда понимая, о каких материях идет речь. Иногда в плен попадали небольшие группы мятежников, и когда Роха просил позволения расстрелять предателей, Авельянеда безучастно кивал, так, словно его спрашивали, будет ли он на завтрак сладкую булку, не откажется ли от чашки горячего молока. В Альто-Гвадалькивир, где добыча была особенно велика – почти триста республиканцев, сбившихся в кучу, разгоряченных, затравленно глядевших на своих палачей, – Железный Серхио гневно вышагивал по плацу, похлопывая себя стеком по голенищу, а каудильо сидел на прорванном барабане и смотрел на знойную степь, такую же бронзовую и бесстрастную, как его скучающее лицо.

Так же, скучая, он восседал на штабных консилиумах, где была искромсанная цветными карандашами карта (красные и синие клещи наступающих армий, штриховки плацдармов), надбитый кофейник да три-четыре глиняных кружки с окаменевшей гущей на дне, и где всё еще пытались спасти призрак Империи, еще бились не на жизнь, а на смерть с напирающим врагом. На этих консилиумах, горячась, Пенья и Роха обсуждали генеральное сражение, которое предстояло дать республиканцам, а сам он глядел сквозь дырку в пологе штабной палатки, где с умиротворяющим постоянством показывалось и исчезало оливковое плечо ординарца.

Но даже в таком состоянии Авельянеда понимал, что Испания от него отвернулась. Всюду, где он появлялся, его встречал не верный и любящий народ, жаждущий помочь своему каудильо, а угрюмые поселяне, которые нехотя давали провиант для его армии и с еще большей неохотой, а иногда и сопротивлением пополняли ее ряды. Рукоплескавшие вождю в дни первых побед, ныне, в час поражений, они бежали от него, как от чумного. Каудильо-неудачник был им не нужен. В городах отступающие имперские части встречали с показным радушием, с грохотом литавр и треском шутих, с заготовленными речами, в которых торжественно обещали дать фронту столько-то железа и столько-то зерна, а провожали почти с нескрываемой радостью, уже приготовляя шутихи и барабаны для подходящих мятежников. До Авельянеды доходили слухи, что в Мурсии и Бадахосе его офицеры просили милостыню и с успехом ее получали – настолько жалко они выглядели. Владельцы кафе иногда кормили их за свой счет и ссужали табаком и деньгами. Ужаснее всего было то, что деньги были республиканские. Курс имперской песеты – бумажной, незадолго перед войной вновь введенной в оборот – упал настолько, что никто уже не хотел принимать эту “резаную бумагу” – по рукам давно ходили банкноты с портретом президента Хименеса.

В Суэросе, недалеко от Кордовы, Авельянеда, изнемогая от жары, спросил в сельской лавке стакан холодного оранжаду. Но когда он протянул хозяину купюру с собственным профилем, тот – худощавый крестьянин в куцей меховой безрукавке – вероятно, не узнав главу государства, злобно ответил, что этой бумажкой лучше воспользоваться в нужнике. Увидев вальтер на поясе покупателя, он на секунду умолк, после чего с запалом продолжил:

– Если сеньору угодно меня расстрелять, то на дворе будет сподручнее. При такой жизни и сдохнуть не жалко… будьте вы прокляты!

И Авельянеда, бормоча извинения, вышел прочь, красный, пристыженный, неловко сжимая в руке отвергнутую купюру.

Пополнять войска становилось всё труднее: молодые скрывались от него в горах, и призывать удавалось лишь престарелых селян, большая часть которых никогда не держала в руках винтовку. Его армия с угрожающей скоростью таяла, меж тем как республиканская, напротив, повсюду сталкивалась с наплывом добровольцев.

Против имперских частей действовала еще одна сила – партизанские отряды Красной Фаланги. Барбу́дос – так их прозвали в народе за пресловутые троцкистские бородёнки – нападали на арьергард его армии из засад, убивали несколько солдат и тут же скрывались, нанося почти незаметный, но постоянный и потому болезненный урон. Фалангисты были бы куда опаснее, действуй они совместно с мятежниками. Но красным не повезло: едва Империя ослабила цепь, как вне закона их объявили республиканские главари – это было одно из условий, на которых Паскуаль и компания получили от союзников военную помощь. В конфронтацию стороны, однако же, не вступали, покуда имели общего врага – берегли боеприпасы, откладывали счеты на потом. Но даже без всякой поддержки фалангисты сражались яростно, в плен не сдавались и сами пленных не брали, особенно если дело касалось черногвардейцев. Стычки между барбудос и guardia negro всегда бывали на редкость ожесточенными, словно сходились в одной точке пространства гремучая ртуть и серная кислота. Так, например, было в нашумевшем бою на тыквенном поле близ Хаэна, где конный разъезд черногвардейцев столкнулся с красным отрядом. Когда патроны у обеих сторон закончились, в ход пошли крепкие хаэнские тыквы, и немало было разбито голов этим грозным оружием. Налеты фалангистов деморализовали армию, которая и так не могла похвастаться высоким боевым духом.

И всё же в помраченном сознании каудильо тлела искра надежды – то самое генеральное сражение, о котором столько спорили в штабной палатке. Искра была слабой, как мерцающий огонек сигареты в зубах одинокого часового, но Авельянеду грел, успокаивал этот огонек. Он слышал, как Роха и Пенья говорили, что нужно лишь найти подходящее место, и всё уповал на это место, как уповает безнадежный больной на прославленного хирурга. Ведь совершили же когда-то французы свое чудо на Марне, отчего ж и ему не сотворить чудо, скажем, на Гвадалквивире – пусть даже для этого придется мобилизовать все телеги страны.

Подходящее место нашлось недалеко от Гранады, на тех самых холмах, где войска Изабеллы Кастильской разбили незадачливого Абдуллаха. Впрочем, подходящим его сочли, может быть, потому, что дальше отступать было некуда – разве переправиться в Африку, в Сеуту, последний оплот Империи на марокканском берегу. Трехдневные ливни задержали республиканцев, и на подступах к городу удалось возвести подобие укреплений.

Перед сражением все были страшно возбуждены, все куда-то бежали, что-то хватали, потрясали вальтерами и браунингами, говорили что-то друг другу со злобными лицами, как в старых нелепых фильмах, где люди и лошади двигаются будто заводные марионетки. Первые залпы на севере пустили пленку с удвоенной скоростью.

Авельянеду оставили в штабной палатке, сказали сидеть, ждать донесений с фронта. Он покорно остался, слушая, как со всё нарастающей скоростью бабахают вдалеке гаубицы, всхлипывают пулеметы, мычат противотанковые орудия. Огромное напуганное стадо топало, ухало и приседало, гремя и звеня, как слон в посудной лавке, окрестные холмы вспрыгивали, отплясывая гулкую однообразную румбу. Авельянеде было велено сидеть и ждать, но сидеть он не мог, расхаживал по палатке, переставлял на столе кружки с запекшейся кофейной гущей, скреб ногтем надбитую ручку подрагивающего кофейника. Под чьей-то засаленной фуражкой лежала карта с синими и красными клещами наступающих армий, пунктирами оборонительных линий, штриховками плацдармов. Клещи ползли, армии наступали, плацдармы захватывались. Авельянеда попробовал было рисовать на свободном уголке карты цветными карандашами, но заскучал, снова стал бродить по палатке. Пробило час пополудни, звонко, раскатисто – громыхнуло вдали какое-то очень отчетливое, очень хорошо прочищенное орудие. Пахло сыростью, мокрым дерном. Брезент снаружи царапало, колупало, ползли по плексигласовому оконцу длинные глицериновые капли. Снова вырвался из общего грохота и воя отдельный, певучий раскат: повисел, расходясь волнами по небу, притупился, затих.

Когда за оконцем стало смеркаться, Авельянеда не выдержал, вышел из палатки и сел на скамеечку у входа. Сразу стало шумно, мокро, свежо, заграбастал в свои объятия хищный сентябрьский ливень. Кипели и хлюпали лужи, деревья хлестали кронами кудлатое, с проседью, небо. Чавкая сапогами, прибежал откуда-то услужливый ординарец и развернул над каудильо кургузый плащ, но косые струи дождя всё равно лупили по лицу, попадали за шиворот.

Снаружи дело, однако, не прояснилось. Всё также, заглушаемые стихией, рокотали вдали невидимые орудия, фыркали и откашливались пулеметы, грохали сеялки, бухали молотилки. Взбесившееся стадо продолжало с ревом разгуливать по долине, и не понятно было, какая его часть побеждает – республиканская или своя.

Громко сопя и шикая друг на друга, пронесли к санитарной палатке полковника с багровой культей вместо правой ноги. Полковник голосил, как баба, но лежал на руках солдат смирно, не шевелясь. Авельянеда всё пытался вспомнить его фамилию, но безуспешно – Гальего или Гальярдо, а может быть, Гарридо?

Пробежал, шлепая в темноте, мешковатый солдат с дымящимся котелком в руке, неприкаянный, одинокий – дым еще некоторое время волочился за ним, будто привязанный.

Авельянеда еще вспоминал, как вдруг кто-то больно ударил его по голове. В ушах зазвенело, мир покачнулся и хлынул куда-то вправо. Дубинка, а может быть, кулак?

Нет, это он просто сверзился со скамейки. Рядом лежал мертвый ординарец с выкаченными глазами и плащом в руках. Воронка дымилась метрах в семидесяти, у большой деревянной бочки с водой, из которой била теперь добрая сотня резвых маленьких ручейков. Какие дальнобойные нынче стали делать орудия, скажите пожалуйста. Авельянеда поставил скамейку на место и снова сел – прямо на мокрое, неприятно. Нет, все-таки Гальярдо. Бедняга.

Небо над палаткой, хлопнув, озарила белая сигнальная ракета. Она еще падала, прогорая, когда в ее свете, взвизгнув тормозами, остановилась штабная “испано-сюиза”. Из машины вылез страшный, как привидение, Роха и, соскочив с подножки в жидкую грязь, отрывисто произнес:

– Гарруда. Полковник Гарруда только что скончался от потери крови.

Сказав это, Роха открыл заднюю дверцу и жестом пригласил каудильо садиться.

– Что? – спросил Авельянеда, робко приподнимаясь. – Уже?

– Да, мой генерал, – кивнул Роха с горькой усмешкой. – Уже.

И Авельянеда послушно полез, машинально нащупывая на затылке горячую липкую ссадину.

Лишь сгустившаяся мгла и ливень помогли имперским войскам избежать полного уничтожения. Всю бронетехнику – две сотни кустарно сработанных уродцев – бросили на поле боя, отступали налегке. “Испано-сюиза” дорогой увязла в грязи, и почти половину пути Авельянеда шел вместе со всеми, то теряя, то снова находя в толпе марширующих призраков Роху и Пенью.

Он очнулся только после этого поражения, когда остатки его разбитой армии вышли к предгорьям Сьерра-Невады. Было раннее погожее утро. Впереди, за темной массой хребта занимался рассвет, вползавший в долину исподволь, воровато, с контрабандой облака на плече, влекущего за собой на невидимой перевязи второе, поменьше. В небе с ржавыми криками носились ласточки, падали вниз, как подстреленные, и снова взмывали в воздух. Чуть севернее карабкалось по отрогу стадо рыжеватых диких коз с круторогим вожаком во главе, позади, едва поспевая, плелся крохотный молодняк.

Дождь кончился еще ночью, дующий с моря теплый юго-восточный ветер подсушил одежду, и теперь солдат покрывала сухая запекшаяся грязь – ни дать ни взять армия батраков, бредущих с поля домой, только вместо заступов и мотыг – винтовки и автоматы, на стволах которых еще поблескивали крупные свинцовые капли. Было всё же довольно зябко, холод спускался с гор, шел от остывшей за ночь каменистой земли. На вершине Муласена уже виднелся первый снег, белая кособокая шапка, вроде тех, что носят в Каталонии.

Одолев невысокий подъем, остановились у группы валунов, отделяющих дорожную насыпь от крутого травянистого склона. Дальше дорога раздваивалась: одна, разбитая, ухабистая, поворачивала на юг, к морю, другая, хорошо асфальтированная, поднималась в горы, петляя, уползала в створ неширокого, густо поросшего лесом ущелья. Авельянеда знал этот серпантин: он вел прямиком к обсерватории, где, должно быть, еще цел оставался подъемник, и мраморная терраса, и большая круглая зала с неподвижным “Цейсом”, уставившим в небо свой холодный выпуклый глаз.

Здесь, у развилки, офицеры по приказу Рохи пересчитали солдат. Из-под Гранады вышло всего полторы тысячи: четыре с небольшим сотни черногвардейцев и около тысячи бойцов регулярной армии. Это было всё, что уцелело от его войска, год назад отправленного на завоевание мира. Тяжелораненых оставили еще дорогой, в поле, в надежде на милость победителей. Впрочем, так поступили только с регулярными. Черногвардейцы добивали своих там же, штыками – пощады от Республики им всё равно быть не могло.

Авельянеда оглядел запыленных, измученных голодранцев, в которых почти ничего не осталось от солдат, и именно в эту минуту в голове у него прояснилось. Роха привстал, чтобы двинуть колонну дальше – по пятам следовали республиканцы, но Авельянеда остановил его движением руки. Он поднялся на камень, снова оглядел солдат и призвал идти за ним только тех, кто был готов сражаться до конца, который – он дал понять это голосом, не словом – уже близок. Раненым, ослабевшим, колеблющимся он велел сдать оружие, спороть нашивки и возвращаться домой, лучше – кружным путем, избегая патрулей республиканцев. Авельянеде было известно, что его венские компаньоны, разгромленные на всех фронтах, уже окончили свой земной путь. Шансов не было никаких, и он не хотел обнадеживать эту армию голодранцев, как не хотел и тащить за собой тех, кто пошел бы за ним только под страхом пули. Голос его окреп, и солдаты снова видели перед собой своего каудильо, властного, уверенного в себе, хотя и несколько растерявшего свой прежний мадридский блеск.

– Вива ла патриа! – привычно грохнули черногвардейцы, грязные, измотанные, но все такие же верные псы его режима, выжигатели скверны и душители свободы, герои Ля-Колин-де-Ролан и кровавые палачи, отправившие на тот свет тысячи безоружных, святые, мученики, головорезы, отверженные. Роха подтвердил их намерение легким наклоном головы.