Текст книги "Жизнь А.Г."

Черед был за Пеньей, но тот медлил, как медлила клинообразная тень скалы, сползавшая по травянистому склону, и в какой-то момент это промедление стало непоправимым.

– Солдаты устали, мой генерал, – выдал он наконец, с едва заметной улыбкой на обветренном мальчишеском лице. Он ответил без вызова, но и без страха, готовый, как было видно, пойти на расстрел за эти слова. Впервые за двадцать лет Пенья сказал что-то, не заикаясь. По рядам солдат за его спиной прошла беззвучная волна – волна одобрения и надежды, чуть более явная, чем дуновение ветра, но оттого не менее выразительная.

Что-то больно екнуло у Авельянеды внутри, но он сдержался, не подал виду.

– Хорошо! – заговорил он как можно более деловито, стараясь глядеть мимо, на белеющий вдали Муласен. – В таком случае я приказываю вам – слышите, Пенья? – Авельянеда сказал это настолько отчетливо, чтобы его слышал также и Роха, чья рука незаметно потянулась к пистолету. – Я приказываю вам пробиться к Альмерии, переправиться в Сеуту и продолжать борьбу!

Оба знали, что этого не произойдет, что Пенья сдастся первому же авангарду республиканцев – Пенья знал, что Авельянеда знает, Авельянеда знал, что Пенья знает, что он знает, но несмотря на это последовало рукопожатие и смиренный ответ:

– Да, мой генерал.

Солнце наконец выглянуло из-за круч, когда послышался хрипловатый окрик Рохи. Движение возобновилось, и два отряда, поднимая на дороге пыль, медленно разошлись: один повернул направо к морю, туда, где ниспадающая волнами долина переходила в густую трепетную синь, второй потянулся вверх, к затерянной в горах маленькой обсерватории, где три дня спустя их прижмет гвардия республиканцев, а вороненый вальтер даст предательскую осечку.

Часть II

П осмотри на себя, убийца!

– Изыди, дьявол! Возвращайся в свой ад!

Толпа раскачивалась и гудела, захлестывая клетку и пьедестал, воздух был напоен электричеством, рушились истуканы, но даже теперь, сквозь гомон и крики, сквозь улюлюканье и свист Авельянеда слышал эту осечку, как слышал изменнические слова Пеньи и предсмертный хрип Железного Серхио. Он был пригвожден этими звуками к миру, распят на них, как древний разбойник на кресте, и никакая вечность на свете не могла зарастить в его памяти эти зияющие стигматы. Осечка звучала, Пенья предавал, Роха бился в петле жестким сухопарым телом, а черный фургон, клейменный буквами “А.Г.”, всё плыл и плыл по стране, покачиваясь на волнах человеческой ненависти – моря, которое невозможно было переплыть.

Едва предписанные законом три дня подходили к концу, Авельянеду везли в следующий город, где дверь фургона распахивалась, и в лицо осужденному снова летел разнузданный крик, вязнущий в его нечестивой груди, как вязнет в теле расстрелянного слепой раскаленный свинец. И снова был пьедесталец с надписью “Государственный преступник”, и снова – погружение на самое дно пылающей, хорошо протопленной преисподней, помещенной в самом жарком закоулке народного сердца.

И все-таки он надеялся – надеялся болезненно, горячо – как только может надеяться бог, разжалованный в человеки.

Из газет, которые ему позволялось читать, Авельянеда знал о трудностях республиканской экономики, знал о царившей в стране безработице и разрухе, и всё ждал, что испанцы прозреют и возжаждут его возвращения. Ведь вернулся же когда-то Наполеон с острова Эльба, отчего ж и ему не вернуться с этого дрейфующего острова безысходности: самозванцы рассеются, как дым, а солдаты склонят смиренные ружья, стоит ему только распахнуть мундир на беззащитной груди, а заблудшей нации – вспомнить, кто он.

Эта безумная надежда помогла ему пережить первые, самые страшные месяцы. Там, по ту сторону решетки, давно было восстановлено летоисчисление от Рождества Христова, с флагштоков свисал ненавистный трехцветный флаг, но здесь, в клетке, по-прежнему продолжалась Испанская эра. Пусть его Империя скукожилась до этих нескольких метров – ну и что ж? Придет время, и она опять распахнется на тысячу лиг – от Ла-Коруньи до Аннобона. Нужно лишь запастись терпением, дождаться, пока Испания созреет и сама упадет ему в руки, как переспелый плод.

Он был уверен, что в каждом городе есть его сторонники, и напряженно всматривался в лица, надеясь встретить сочувствующий взгляд, увидеть знак поддержки, обещание вызволить, не бросить в беде. Вокруг были только оскалы и угольки ненавидящих глаз, но Авельянеда верил: они здесь, его тайные друзья, в этом сборище недругов, и каждый сжимает в кармане холодную сталь, дожидаясь лишь удобного часа, чтобы дернуть чеку, нажать на курок, выпустить на волю грозного ангела отмщения. Он готовился к тому, что однажды при переезде фургон остановят заговорщики в масках, его освободят, он организует партизанскую армию и через какой-нибудь месяц, самое большее через два, победоносно вступит в Мадрид, где эта самая толпа на руках понесет его назад в президентский дворец. И он еще двинется в поход на Лондон и Париж, еще раздует потухшее пламя мирового пожара.

Он мучился от любви к этой стране, как только может мучиться мужчина от любви к бросившей его женщине. Ее труды, ее сиесты, ее выборы и праздники вызывали в нем жгучую ревность, ибо вдруг оказалось, что Испания может радоваться и печалиться без него – так, будто его никогда и не существовало. Отказываясь верить в это, Авельянеда убеждал себя, что был просто неправильно понят, и тем сильнее хотел доказать беглянке, что и вправду был достоин ее любви. В клетку летели проклятия и свист, толпа рвала его имя на части, а он, заслонившись от черни газетным листом, с затаенной надеждой читал про забастовку рабочих в Бильбао, про вылазку барбудос под Сарагосой, про очередной непопулярный закон Паскуаля, этого смазливого хлыща на лондонском жалованье, и думал: вот оно, вот, сейчас она раскается и, вся растрепанная, в слезах, в дешевом ожерелье, что подарил неверный любовник, прибежит и бросится ему в объятия.

О трудностях, особенно о происках фалангистов, писали много: газеты вовсю звонили в свой трескучий бумажный колокол, призывая спасти страну от коммунистической чумы. Барбудос стали для демократов такой же проблемой, какой были некогда для Империи. Иногда Авельянеде казалось, что мятежники, может быть, только потому и сохранили ему жизнь, что он боролся с ненавистной красной угрозой. “Презренные сталинские наймиты”, как называл их Паскуаль, всё чаяли выполоскать в испанском небе свой настырный карминовый флаг, всё грезили о революции, но вместо этого получали сроки в удобнейших африканских резервациях, где, как и прежде, могли вволю проповедовать Маркса наивным, ничуть не поумневшим жителям пустынь. Еще недавно малейшее упоминание о Фаланге приводило каудильо в бешенство, теперь же он с радостью узнавал о каждом выпаде живучей красной змеи. Он был готов бросить в котел борьбы с Республикой хоть самого дьявола, с копытами и рогами, лишь бы поскорее покончить с этой чертовой опереттой. А там он уж избавит страну от любой нечисти, в какие цвета она ни была бы окрашена, каким бы именем ни звалась.

Но “додж” плыл и плыл по стране, попадая в стремнины человеческого гнева, а спасители в масках всё не являлись, и грозный ангел отмщения всё удерживал в ножнах свой карающий меч. Вину за послевоенную разруху и неуспех первых экономических реформ республиканцы возлагали на Авельянеду, и народ верил, как верил когда-то ему самому, называвшему их предателями отечества. Он стал громоотводом, в который уходили разряды народного недовольства, и, сам того не желая, сохранял Республику от пожара.

Вся страна спешила предъявить диктатору счет. Здесь были офицеры, месяцами не получавшие жалованья, и старые республиканцы, годами томившиеся в тюрьме, здесь были матери, потерявшие на войне своих сыновей, и обедневшие фермеры, чьи поля распахали имперские гаубицы, здесь были нечистые на руку торгаши, отсидевшие годик-другой в толедском алькасаре, и всевозможные калеки, разжеванные войной не целиком, но частями, и теперь пришедшие взыскать за эти части с него, насильника и убийцы. Не счесть было протянутых к нему ран и культей, пальцев, у которых недоставало фаланг, инвалидных колясок и костылей, слуховых рожков и стеклянных глаз, вынутых из пустых глазниц, рентгеновских снимков и медицинских анализов, суливших предъявителю самые страшные и неизлечимые болезни. Из этих оторванных конечностей и выбитых зубов можно было составить новый народ, сильный, бесстрашный, нацию сверхчеловеков, которой только его вероломство и кровожадность помешали явиться на свет. К нему приносили расслабленных и трясущихся шамкающих стариков, детей, родившихся с плоскостопием и водянкой, бьющихся в припадке эпилептиков и деревенских блаженных с большими бессмысленными глазами. Он наводил порчу и сглаз, расстраивал браки, насылал пожары и наводнения, вызывал ящур у скота и похищал у счастливчиков выигрышные лотерейные билеты. Воистину еще ни один правитель не оставлял такого следа в истории своей страны.

Хуже того – час за часом, город за городом – ненависть перерастала в глумление, в садистское торжество кредиторов над пойманным должником. Если поначалу народ еще удерживала та суррогатная аура божества, которую диктатор создал вокруг себя за годы правления (и первое время он оставался таким божеством – пусть и свергнутым, пусть и ненавистным, но божеством), то постепенно этот ореол рассеялся. Республиканская пропаганда успела поработать над образом каудильо, отшелушить его от остатков позолоты, и когда, объехав всю Испанию, он зашел на второй круг (куда более сумрачный, чем у Данте), его встречали уже не мстительные взгляды исподлобья, но издевательства и насмешки.

В Аликанте, уже в сумерках, когда на площади вспыхнули фонари, его клетку окружила целая армия шлюх, которые отвратительно обнажались и предлагали ему купить их хотя бы за один реал. Раскрашенные нарочито ярко, словно ведьмы, они кричали, эти мерзкие потаскухи, что пошли на панель по его вине, когда он забрал их мужей на свою распроклятую войну, а их дети пухли от голода. Площадь на минуту притихла, а затем стала подзуживать диктатора и призывать его не стесняться, выбрать милашку покрупнее, себе под стать.

В Картахене произошла еще одна неприятность. По недосмотру или злому умыслу карабинеров к клетке прорвалась мать расстрелянного в войну восемнадцатилетнего республиканца и окатила Авельянеду целым ведром зловоннейших нечистот. Два скучающих poli в голубых касках тотчас – правда, без особой охоты – арестовали нарушительницу порядка, но публика провожала ее как героиню, благодарной овацией, в то время как мокрый, как курица, кумир искал и не находил, чем утереть свое пылающее лицо.

В Кадисе отличилась одна ветхая старушонка, вдова инженера из далекой островной провинции Фернандо-По. Об этой старушонке даже писали в газетах, а Клеменс Кабальеро, ведущая поэтесса Республики, посвятила ее подвигу свою пронзительную балладу.

Узнав о злодеяниях диктатора из всё тех же газет, бедная вдова почти восемь месяцев добиралась до материковой Испании с намерением лично отплатить за всё подлому кровопийце. Средства же на дорогу добывала в пути, нанимаясь повсюду, где удавалось заработать хоть несколько песет. Отбыв из родной Санта-Исабель в начале декабря, на корабле, перевозившем какао, она переправилась в Рио-де-Оро, где почти всю зиму трудилась на плантации у родственницы мужа, на равных с неграми таская корзины с фруктами и обирая с кустарника саранчу. Родственница не обидела ее, и в первых числах марта, в дырявой посудине, битком набитой батраками и искателями лучшей жизни со всей Западной Сахары, вдова прибыла в Санта-Крус-де-Тенерифе, где провела еще два с половиной месяца. На острове она собирала картофель и помидоры, месила глину в гончарной мастерской, готовила на фабрике краску из кошенили, стряпала в небольшой портовой закусочной и к концу мая, скопив достаточно денег, ступила на борт лайнера “Аркадио Хименес”, направлявшегося прямиком в Испанию. Судьба, однако, отсрочила ее свидание с диктатором. У берегов Марокко “Хименес” попал в сильнейшую бурю и пошел ко дну, старушка в числе тридцати с небольшим пассажиров была спасена французским сторожевым кораблем. Три недели она пролежала в больнице в Касабланке, почти все ее сбережения ушли на врачей. Но случай помог отважной вдове. В Танжере она помогла предотвратить небольшую кражу, за что удостоилась премии от полиции, на каковую (премию) и переправилась в Кадис. Здесь вдова еще месяц драила полы, штопала морякам носки и кальсоны, продавала на рынке чурро собственного приготовления, пока, наконец, не дождалась черного тюремного “доджа”. Когда клетку с тираном выгрузили на Сан-Хуан-де-Диос, старушка протиснулась сквозь толпу, молча отстранила карабинера, плюнула Авельянеде в лицо и, с улыбкой перекрестившись, пошла прочь. Перехвативший ее на краю площади корреспондент “Diario de Cádiz” ловко обтяпал эту историю и уже на следующий день поведал ее городу и миру.

Тяга к подобному героизму вдруг объявилась у всей страны. Улицы, по которым предстояло проехать “доджу”, заборы вдоль сельских дорог теперь украшали надписями самого омерзительного содержания, под окнами тюрем еженощно устраивали гнуснейшие шаривари, мешая диктатору спать. В самих тюрьмах его кормили из рук вон плохо, объясняя это издевательскими причинами, вроде перебоев в снабжении или скоропостижной кончины повара. Охранники норовили подмешать в еду какую-нибудь гадость, и нередко наутро он обнаруживал в тарелке с завтраком огромного глянцевитого слизня, с философским спокойствием изучающего свежий капустный лист, или смачную, с прозеленью, соплю, живописную весточку от неизвестного кухонного балагура.

Инициатива, рожденная в массах, была тотчас подхвачена наверху. Началось это, впрочем, вполне спонтанно, в Сан-Мартин-дель-Рей, годом ранее разбомбленном имперской авиацией. Под предлогом ремонтных работ власти отказались размещать клетку на площади, и после недолгих прений “карателя” выставили у городской свалки, куда в это время как раз свезли тухлое мясо с бойни и гнилые овощи с рынка. Три дня Авельянеда провел, созерцая изысканейшие отбросы и страдая от вони на равных с карабинерами, которые вынуждены были повязать на лица смоченные в одеколоне платки. Жители города не почтили каудильо своим присутствием, и все три дня его единственными зрителями были бродячие псы да обитатели двух-трех бедных домишек, обращенных окнами на злосчастную свалку.

Примеру Сан-Мартин-дель-Рей последовали другие города. И если раньше они боролись за право первыми принять свергнутого тирана, то теперь старались превзойти друг друга в искусстве унижения и оплевывания.

В столице Кантабрии над каудильо провели театрализованный суд. Беленый, как смерть, судья в парике из пакли зачитал приговор, в котором постановление Республики о пожизненном заключении отменялось, а сам диктатор приговаривался к смертной казни через повешение. Расправу учинили тут же, на Пласа-Портикада, под рев и пыхтение оркестра, в потешной манере исполнявшего имперский гимн. На глазах у Авельянеды его двойника – толстобрюхого увальня с выражением комичного ужаса на лице (творение кукольника Альфиери) – возвели на импровизированный эшафот и вздернули рядом с чучелом Рохи, из тряпичной пасти которого свисал фиолетовый говяжий язык. Казнь плавно перетекла в праздничное гуляние, публику развлекали шпагоглотатели и мимы, а на удавленниках раскачивались облепившие виселицу ребятишки.

Власти Витории ввели временный запрет на въезд в центр города грузовых машин, и на площадь клетку доставляли в повозке, запряженной тремя холощеными ослами. Виторийцы осыпали диктатора фасолью и рисом, “дарами кроткой басконской земли, вновь приветствующей своего титулованного врага”.

Нарастая подобно приливу, эта эпопея глумления достигла своего apogeo в Барселоне, где отцы города, не пожелав, по их собственному выражению, вторично осквернять священную каталонскую землю, нашли весьма остроумный способ предъявить узника толпе. Клетку поставили на открытую платформу трамвая и целый день возили по Гран-Виа-Диагональ и сопредельным улицам, взятым под усиленную полицейскую охрану. Горожане вскидывали руку в испанском приветствии и кричали “Вива!”, пародируя его торжественный въезд в Барселону десятилетней давности, когда черногвардейцы согнали их на проспект для демонстрации каудильо верноподданнического восторга. Трамвай весело трезвонил на поворотах, толпа дружно ухала в ответ, и отовсюду – с тротуаров, из окон, с балконов и крыш в клетку летели финики и монеты, плевки и апельсиновая кожура, грязные носки и куриные кости – многошумный праздничный ливень, барабанивший по решетке как бы в память о тех временах, когда точно так же, стуча и шлепая по стеклу, в его темно-синюю “испано-сюизу” летели цветы и надушенные дамские подвязки…

* * *

“Гастролирующий тиран” – так его прозвали газетчики – стал отныне развлечением для толпы. Его чучела больше не вешали и не сжигали, им устраивали потешные свадьбы, на которых невестой была молодая откормленная свинья, а посаженым отцом – старый бородатый козел в цилиндре и концертном костюме с муаровыми лацканами. Ему предлагали выйти из клетки, ведь он же такой великий, пусть прикажет своим верным вассалам (разумелись карабинеры), чтобы выпустили его погулять. С ним держались запанибрата, в клетку швыряли медяки и стекляшки с криками: “Эй, малыш! Спляши румбу, ну чего тебе стоит!” Его фигурками – комичной, преувеличенной толщины – украшали двери и вывески мясных лавок, а в булочных выпекали маленького сдобного каудильо по двадцать сентимо за штуку, эти плюшки шли нарасхват, так же, как и подметки с его тисненым портретом.

Впрочем, изменилось не только отношение к Авельянеде – изменился сам испанский народ. Та первая ненависть – ненависть голодных – придавала им благородства, теперь же его окружал отъявленный сброд, площадная чернь самого последнего разбора. От этих гуннов, упивающихся своей властью над пленником, нечего было ждать спасения. Авельянеда не знал, что по ненависти можно тосковать. От ярости, от гнева еще можно было перекинуть мостик назад к любви, вспять к обожествлению и восторгу, но от глумления – никогда. Народ ни за что не склонится перед тем, на кого хоть раз легла тень его обезьяньей усмешки.

Но спуск на дно преисподней еще не был полностью завершен. То была только прихожая – подлинная геенна со всеми ее огненными радостями ждала его впереди.

В начале апреля, во время турне по северу Андалусии, в работе передвижного музея “Аугусто Авельянеда” произошли важные перемены. Если раньше диктатора выставляли на публику только днем, а вечером увозили в тюрьму, под защиту стен одиночной камеры (хоть и доступной оку неусыпного часового, но всё же дарившей узнику хрупкое подобие покоя), то теперь его пребывание в клетке – и на площади соответственно – сделали постоянным. Сделали, по заверению властей, для его же блага: тюрьмы были полны ожидающих суда красных экстремистов, у которых к создателю “Торквемады” накопилось немало щекотливых вопросов, и ночевку в местных calabozo сочли небезопасной. В действительности же, как открыто говорили почти все вокруг, это было плодом извращенной изобретательности Паскуаля, который из кожи вон лез, стараясь угодить капризной, стремительно охладевающей к нему толпе.

В Кордове диктатора при большом стечении горожан пересадили в новую, более просторную клетку. По своему убранству она представляла обычную тюремную камеру с узкой койкой, намертво прикрученной к дощатому полу, простым деревянным столом, табуретом и сосудом для отправления естественных нужд. Никаких ширм, а наипаче занавесей к клетке не прилагалось – унижение должно было быть полным, неразбавленным, его надлежало пить большими, мужественными глотками, не требуя для себя ни снисхождения, ни поблажки. На смену “доджу” пришел более вместительный “паккард” испанской сборки: рабочие барселонского автомобильного завода оставили на внутренней стенке фургона неприличную надпись, от души поздравив диктатора с новосельем.

Отныне вся его жизнь становилась прозрачной, доступной взгляду сутки напролет. Авельянеда не мог есть, ибо теперь целое полчище зубоскалов, распялив похабные рты, сопровождало гнусными комментариями каждую проглоченную им ложку, каждый кусок хлеба так, словно не было в мире зрелища более уморительного, чем обедающий диктатор, который – поди ж ты! – тоже нуждается в пище. Авельянеда не мог спать, ибо ни ночная смена карабинеров, ни пара ватных затычек, ни даже подушка – тяжелый, груженый конским волосом урод, водружаемый на голову в тщетной надежде спрятаться, заслониться, – не могли уберечь узника от тысячи звуков, от мириада шорохов и шевелений, контрабандой проникающих ему в мозг, равно как и от наплыва весельчаков, охотно жертвовавших собственным сном, чтобы отнять сон у него. Но ужаснее всего была необходимость испражняться публично. Если раньше Авельянеда терпел до вечера, чтобы освободиться от бремени в тюрьме, то теперь тянуть было бесполезно, поскольку даже в глухую ненастную ночь находились те, кто, сгорая от скотского любопытства, норовил за ним подглядеть. На него устраивали настоящие ночные облавы, и некоторые из них, увы, достигали своей низменной цели. Едва, дождавшись заветного часа, он спускал штаны (тут еще следовала некоторая заминка, череда настороженных вслушиваний и вглядываний в обманчивую тишину площади) и, раскорячившись, присаживался на судно, как вдруг из темноты являлась компания с гитарами и фонарями и встречала его потуги взрывом ликующих голосов. Приходилось быть начеку. Упреждая облаву, Авельянеда старался делать это очень быстро, как альпинист на сорокаградусном морозе в горах, но иногда возникали затруднения. Негодяи этим пользовались. Они выгадывали момент, когда дело, после некоторой проволочки, шло на лад, и, грянув из-за укрытия, обрушивали на седовласого niño потоки самого утонченного остроумия, а не то делали ставки, гадая, каких рекордов сегодня сподобится скупое диктаторское нутро. Карабинеры на первых порах пытались отваживать шутников, но вскоре сдались – слишком уж часто случались такие набеги.

Испытания судном Авельянеда не перенес. Доведенный до края отчаяния, до той точки, за которой не размышляют, но – и притом без всякого почтения – швыряют Богу в лицо неиспользованный билет, он перепробовал сто двадцать восемь способов самоубийства, в том числе двадцать восемь подсказанных карабинером Хорхе, мрачным насмешником-репатриантом, семь с половиной лет прожившим во Франции. Половину этого срока Хорхе, осужденный за разбой, отсидел в арестантском доме Байонны и был посвящен во все тонкости лишения себя жизни за решеткой. Выждав момент – укромную минуту посреди ночи, когда охрана ослабляла свой надзор, – Авельянеда пытался повеситься на тесемке для подвязывания кальсон и хлипком шнурке, сплетенном из нитей лоскутного одеяла, вскрывал себе вены заточенной деревянной ложкой и заостренной костяной пуговицей от штанов, с разбега бросался лбом на прутья решетки и обрушивал свой державный висок на угол стола, пробовал проткнуть себе горло длинной щепкой, вылущенной из каркаса кровати, и захлебнуться стаканом воды, приправленной для верности конским волосом из подушки. В надежде отравить себя он глотал мыло, зубной порошок, стружку с пропитанного ядовитой олифой пола и даже клочки газет, наслышанный о свинце, входящем в состав типографской краски. В каждом городе, подвергаясь краткому осмотру тюремного врача, он притворно жаловался на головную боль и, получив дежурную таблетку аспирина, сберегал ее на потом – в расчете скопить со временем смертельную дозу. Но вся эта убийственная гимнастика, увы, ни к чему не вела. В одних случаях его спасали, в других подводила избранная метода. Удавка неизменно рвалась, вскрытые вены не желали как следует кровоточить, а скопленный за два месяца аспирин вызвал только легкую дурноту, за это время, должно быть, попросту потеряв свою убойную силу. Он подступался к своему организму как к сложной машине, которую надлежало сломать, не имея под рукой подходящего инструмента, но та стойко выдерживала все удары, продолжая производить ненужную, до смерти опостылевшую хозяину жизнь. Такими же бесплодными оказывались попытки уморить себя голодом. Проклятое, рабское нутро требовало хоть кусок хлеба, хоть ложку той бурды, что иногда – в виде особой милости – привозили ему под именем ольи, и, едва осилив трехдневную голодовку, Авельянеда позорно себе уступал.

– Что, умаялся, бедный? – бывало, спрашивал Хорхе с притворным сочувствием и скорбно покачивал головой, меж тем как челюсть его, отягощенная блуждающей карамелькой, бесстрастно вращалась, производя на подскоке сиплый чмокающий звук. – А ты вот знаешь, как теперь лучше… – и, объятый приступом плотоядного вдохновения, он уже что-то быстро шептал Авельянеде через решетку, с трудом удерживая внутри натужный, всхрапывающий хохот.

Властитель великой Империи, обширнейшей Pax Hispanica от Ла-Коруньи до Аннобона чуть было не опустился до слез, до униженных просьб самозваному правительству о милосердной казни, когда вдруг провидение подарило ему шанс умереть достойно и почти безболезненно.

Даже месяцы спустя в народе оставались те, кто не был готов разменять свою ненависть на дешевые ярмарочные прибаутки. К их числу относился тридцатитрехлетний Тьяго Монтеферроль, галисийский националист из Антас-де-Улья, что под Луго, который жаждал отомстить за своего брата Тадео, насмерть забитого мешками с фасолью в имперском лагере на Менорке. Монтеферроль едва не осуществил свое намерение два года назад, на параде по случаю Двойной победы в Мадриде, где загодя подкупленный родственник-полицейский согласился помочь ему протиснуться к трибуне вождя. Но припасенный обрез тогда не пригодился: за день до парада мститель был схвачен во время пьяной драки в пивной, и совсем не в Мадриде, а в Валенсии, куда он вынужденно отлучился по делам подпольной Галисийской партии свободы. Там же, в Валенсии, с двухлетней задержкой, отбыв срок в местной тюрьме, Монтеферроль повторил свою попытку.

Его выпустили на свободу за семьдесят два часа до того, как “паккард” с диктатором, скрипнув новенькими тормозами, остановился на Пласа-Аюнтамьенто. Раздобыв у приятеля старенькую разболтанную “Астру” калибра девять миллиметров и пяток патронов к ней, хмурый, небритый Монтеферроль в новой красной рубахе и старых, тоже приятельских парусиновых брюках, целый час дожидался выгрузки за газетным киоском на северо-восточном углу площади, без остановки курил, затравленно поглядывал на прохожих. Лишь когда “паккард”, освобожденный от своей ноши, покинул площадь, он раздавил окурок нервным движением каблука и, шепча искусанными губами имя брата и молитву Деве по-галисийски, двинулся навстречу возмездию.

Монтеферроля подвела его собственная криминальная внешность, которой, увы, ничуть не скрасила щегольская рубаха. Опухший после пьяной ночи, проведенной в местном кабачке, совершенно невменяемый с виду, он еще издали привлек внимание Пако – молодого карабинера из числа тех, что пополнили охрану диктатора после введения ночной смены. Едва Монтеферроль рванул из кармана влажную от пота “Астру”, как Пако, угадав намерение галисийца, бросился ему навстречу.

Полсотни зевак, уже успевших собраться на Пласа-Аюнтамьенто, стали свидетелями сцены, похожей на эпизод из американской гангстерской ленты, накануне с успехом прошедшей в кинотеатрах города. Не желая стрелять в невиновного, Монтеферроль, нащупывая дрожащей мушкой ненавистную фигуру в клетке, скакнул вправо, но юркий Пако тотчас повторил его движение. Грянул выстрел, по счастью, никого не задевший. К смертельной пляске подключился диктатор, чье сердце, почуяв сладостную свободу, остервенело забилось в собственной клетке. Подставляя под пулю грудь, Авельянеда прыгнул в ту же сторону, что и Монтеферроль, но с некоторой задержкой: стараясь сбросить с себя цепкую тень охранника, галисиец уже отскочил влево. “Астра” снова подавилась бессильным гневом. На противоположном конце площади упал старик – городской сумасшедший, который уже третий десяток лет торговал здесь одним-единственным позеленевшим ботинком (по-своему примечательным: ведь и ботинок, и его хозяин участвовали в знаменитой битве за холм Сан-Хуан, где американские всадники во главе с Рузвельтом разбили войска генерала Арсенио Линареса). Третья пуля оцарапала Авельянеде плечо, привставший старик на другом конце площади упал снова. Молниеносная рокировка с участием трех фигур совершилась в четвертый раз (в здании мэрии лопнуло окно), когда остолбеневшие напарники Пако наконец бросились на Монтеферроля. Уже поваленный, он исхитрился снова нажать на курок, но в этом мире несвоевременных осечек и мстителю, и жертве обоюдно не повезло. Пыхтящий Хорхе, разодрав на убийце измочаленную рубаху, выбил онемевшую “Астру” ударом сапога. Минуту спустя подоспевшие полицейские поволокли несчастного, изрыгающего галисийские проклятия Монтеферроля прочь от недосягаемой, четырежды простреленной навылет клетки.

Галисийские проклятия мешались с испанскими – красный, трясущийся, весь мокрый от смертельных шахмат Авельянеда, вцепившись в решетку, крыл на чем свет стоит такого же красного, пристыженного Пако, посмевшего лезть со своим геройством куда не следует. И каталонскими – окровавленный, дважды раненный в одно и то же плечо участник битвы за холм Сан-Хуан тряс позеленевшим ботинком, обещая при случае отомстить этим пархатым гринго. Без жертв, однако, не обошлось: на первом этаже мэрии, в кабинете секретаря, в клетке значительно меньшего размера был убит наповал другой пленник – древний попугай, который видел, как утверждали, самого Симона Боливара во время его визита в Валенсию в 1799 году. За тройное кровопролитие Тьяго Монтеферроль был возвращен в тюрьму, теперь уже – на значительно больший срок.

Снова потянулись дни и ночи унижения, наполненные эхом выстрелов да легким саднением в плече – дразнящим отзвуком несбывшейся смерти. Повинуясь воле твердолобого рока, пули упорно избегали Авельянеду, зато плевки и издевки попадали точно в цель. В Аликанте он, изловчившись, швырнул в хохочущих смердов еще теплое судно, но сам цели, увы, не достиг: меланхолично гремя и расплескивая содержимое, жестяная посудина бессильно покатилась по лунному тракту. В Мурсии удавка из нитей лоскутного одеяла снова оборвалась.