Текст книги "Бег"

1933

Стало понятно вполне, что никакие уговоры на крестьян российских не действуют. Немецкие колонисты так же с усмешкою отказывались вступать в колхозы, отдавать свою живность, свои механизмы, инструменты, десятками лет заботливо собираемые, свою собственность и строения, продолжая обычную жизнь. И тогда советская власть перешла к решительным действиям.

Год выдался снова неурожайный, а поскольку никаких методов у советской власти кроме «отнять» не было, то действие это и произвели со всем пролетарским рвением.

У большевиков уже не оставалось вариантов, кроме насилия. Необходимо всем, всей стране показать, что неприятие сталинской модели обобществленной экономики означает только смерть, крестьянам не оставили выбора: либо ты вступаешь в колхоз, либо умрешь.

«Железным кулаком загоним человечество в счастье».

Сара с Эрнстом давно уже хотели уехать из страны победившего пролетариата, но всегда что-то мешало: в гражданскую войну было невозможно передвигаться на дальние расстояния, грабили и убивали всех и вся, понятно только одно: сиди на месте, может быть и уцелеешь.

Потом пришло послабление для крестьян, всем казалось, что самое плохое позади и сейчас будет только хорошее. Такое часто бывает с человеками: после того, как обезумевшая смерть отступает, выкосив на войне людей, принеся страдания, трагедии, слезы, обществу кажется, что наступило счастье. Что можно трудиться на земле, пользоваться результатами своего труда, растить детей, радоваться простым вещам и считать это милостью божьей.

Казалось бы: до войны всё то же самое, но это не воспринималось как высшее благо.

Вот только была только одна серьезная проблема в этой обманчивой свободе и наслаждении жизнью: границы были закрыты.

Когда же Сталин решил создать колхозы, стало совсем поздно. Разумеется, сейчас уже ни о каком бегстве из страны не могло быть и речи: кордон окружен плотным кольцом пограничных застав, пересечь границу тайными тропами практически невозможно. Всех жителей, кто обитал в приграничных областях к западу от Москвы, обязали под страхом всяческих кар, вплоть до смертельных, сообщать о подозрительных чужаках, шастающих в округе. Одновременно, за информацию такого рода ОГПУ поощряло жителей приграничных сел деньгами, продуктами, отдавали пустующие дома тем бездомным, кто изъявлял желание помогать органам. Многие отцы даже снаряжали своих шустрых мальчишек следить за проселочными дорогами, тропами, и сразу же сообщать, если заметят что-то подозрительное: на этом можно в то время неплохо прожить, ибо вознаграждение за информацию о бегунах давали весомое. Около пограничных застав тех лет стали популярны голубятни, любимое занятие местных пацанов. Но хобби, поощряемое властями, имело вполне практическое значение: голуби – дешевое и быстрое средством связи, если надо что-то сообщить, мальчишка, наблюдающий за тропинкой, отпускал птицу, с привязанным к лапе номером, когда кто-то из незнакомцев, хотя бы за несколько километров двигался в сторону границы. И тогда пограничники знали – где ловить нарушителя.

Советская власть быстро смекнула, что дешевле создать сеть стукачей, которые в голодной, разоренной стране не за дорого будут помогать пограничной службе. Официально же за несанкционированный переход границы в ту пору грозила смертная казнь, это называлось государственной изменой. Угроза расстрела – главный мотив, если кто-то собрался в бега. Если расстреляют, то все равно где. Свобода или смерть. Многие, из тех, кому грозила смерть, пытались обрести свободу, чаще всего с трагическим результатом.

Контрабандистов и промышлявших тайным переводом людей за кордон таким действенным стукаческим способом быстро вылавливали на «живца» – переодетого сотрудника ОГПУ и, не раздумывая особо, без суда и следствия расстреливали. Оформляли как нарушителей границы, против которых было применено оружие – любой нарушитель в те времена мог быть застрелен в «особой зоне», перед кордоном. Чуть позже это явление было даже «творчески» расширено, стало на некоторое время практически безразмерным: частенько сотрудники ОГПУ, а потом НКВД привозили к границе тех, от кого было нельзя избавиться «законным» порядком, да и заморачиваться было недосуг, расстреливали их прямо на границе, составляли протокол о неизвестных нарушителях, начальник заставы подписывал и как бы «передавал» их тела гостям-чекистам, быстро и без хлопот закрывая дело. Впрочем, после 1934 года уже не требовались такие мудреные способы внесудебных казней и к тридцать седьмому году ситуация предельно упростилась: не надо было изображать «пролетарскую законность».

На Волге все, кто жил в это время в сельской местности, могли покинуть ее, только если едут в город, на заводы, по планам индустриализации.

Но Эрнст сидел в тюрьме, Сара должна была его дождаться: пытаться устроиться на работу с плохой анкетой практически невозможным. Да и вызвало бы это только неприятности: принадлежность к дворянам, да еще немецким, означало в лучшем случае лагерь по надуманному обвинению. Хотя, скорее всего, быструю смерть.

План ее представлялся простым: уехать на завод, в одну из западных областей страны и оттуда попытаться переправиться через кордон.

Домой.

Потому сидела и терпеливо ждала мужа.

И дождалась. Тридцать третьего года.

Когда советская власть, не желая ждать проявления добровольности несознательных крестьян Поволжья, решила устроить стране показательную порку.

Это происходило не только в Поволжье, но и на Украине, в южной Сибири, на Дону, везде, где были хорошие условия для крестьянской жизни. Надо наглядно показать этим глупым, несознательным мелкобуржуазным недобиткам дорогу в их светлое будущее.

На Русь вернулось крепостное право, отмененное менее века назад. Вернулось в худшем виде, чем было к моменту реформы Александра Освободителя.

Трагедия в истории не всегда повторяется как фарс, часто она возвращается в виде еще большего горя.

Никогда в истории России свое население не уничтожали специально, ради самого уничтожения. Безумный Петр Первый не думал сколько крестьян ему надо кинуть в топку войны, но даже у него не возникало мысли убивать свой народ ради убиения.

Для решения этой показательной задачи отдельные сельские регионы страны были окружены войсками, у жителей насильно отняты и вывезены все продукты, пшеница, рожь, домашний скот. Входы и выходы, дороги, тропинки были блокированы солдатами ОГПУ. Официально же объявили, что некоторые районы Поволжья, Украины, Дона охвачены эпидемиями тифа, холеры, а значит, входы и выходы из районов эпидемий подлежат безусловной блокаде. Разумеется, никаких эпидемий не существовало и в помине, это только предлог.

В первую очередь выбирались те местности, где можно отрезать выход естественными преградами, реками, а в нужных местах разместить воинские части. Солдаты без всяких разговоров открывали огонь при попытке приближения кого-либо со стороны приговоренных к смерти жителей. Красноармейцев, простых неграмотных крестьян проинструктировали, что если со стороны деревни будут приближаться носители смерти, и если солдаты их не убьют, то самих солдат убьет эпидемия.

Потому неграмотные красноармейцы не думали. Стреляли как только видели полуживую человеческую фигуру, приближающуюся к ним.

Деревни, окруженные таким способом, обречены на умирание, это был искусственно созданный голод.

Вот в таком-то районе, которому советская власть предписала тотальную смерть, и оказалась Сара.

Аннендорф окружили красноармейцы, пришли ночью. Под утро у каждого дома стоял солдат с оружием и не выпускал никого за ворота.

Здоровяк Альфред Шуппе легко отстранил худенького красноармейца, перегородившего ему выход, но тот щелкнул затвором винтовки, выстрелил Альфреду в спину, прямо в сердце.

Альфред, незлобивый, всегда улыбчивый Альфред, никому и никогда в жизни не сделавший зла, лежал в луже крови. Дергались в конвульсиях ноги и руки. Тот самый Альфред, которого никто не мог победить: он был знатный и опытный борец на праздничных состязаниях в Аннендорф. Когда требовалось выставить кого-то от их общины для перетягивания пальцев, старинной немецкой мужской забавы, звали Альфреда.

Существовало такое в старые времена колонистов: двое мужчин хватали друг друга за согнутый крючком средний палец руки, упирались ступнями ног и тянули изо всех сил. Побеждал тот, чей палец остался неразогнутым. Альфи был непобедим, а для смеха брал по два пальца соперника, а своим одним, могучим средним разгибал.

Альфред работал на мельнице, а поскольку там мололи муку одновременно три пары жерновов, то и приезжали на мельницу в Аннендорф, бывало, по три деревни сразу.

Сохранялась тогда еще традиция в этих местах: на мельничный помол стекались крестьяне со всей округи, хвастались силой своих односельчан, выбирая самого крупного и сильного, а уж он должен был занести мешки наверх, по узкой лестнице и засыпать в тюрик, большой деревянный ковш для зерна.

Силачи брали по одному или по два больших мешка, тащили наверх, перед тем взвесив их на массивных мельничных весах. Это была непростая задача, кроме силы крестьянин должен обладать и ловкостью.

Побеждала та деревня, чей силач занес по мельничной лестнице в тюрик самый тяжелый груз. После этих мужских развлечений проигравшие должны угощать победетелей.

Но с Альфредом Шуппе никто из приезжих и не собирался тягаться, знали, что без толку: он легко брал под руки по мешку, третий ему грузили на плечи, да для смеха сажали мальчишку сверху.

Он оставался непобедим.

А теперь лежал на мощеных камнях у своего дома, застреленный в спину юным прыщавым красноармейцем в будёновке. Услышав выстрел, из дома выбежала его жена Лидия. Задыхаясь от внезапного ужаса, склонилась над телом своего, дергавшегося еще в агонии Альфи, но красноармеец так же, в спину, застрелил и ее.

Сначала пришельцы принялись за кирху. Искали золото. Невдомек им было, что протестанты не украшают золотом свои храмы. Тем не менее, все, что было в их церкви сколько-нибудь ценного, посуду, утварь, загрузили на подводы и вывезли. То же самое произошло и в местной управе.

Из деревенской больницы на 10 мест, которой и управляла Сара Беккер, где лежали 2 роженицы, несколько детей и старик, выгнали всех, вытащили медикаменты и инструменты, как попало покидали в ящики, и также загрузили на повозки. Затем больницу забросали сухим хворостом, дровами от близлежащих домов, подожгли. Сгорела быстро, хотя и сложена из кирпича, окна и двери распахнули для притока воздуха, потому горело весело.

Чуть позже, всех до единого жителей, со стариками и детьми, согнали на площадь, объявили карантин. Уверенными мужчинами в кожаных куртках было подробно рассказано, что в округе бушует эпидемия холеры, что она обязательно придет и сюда, что всякий, кто выйдет за пределы Аннендорф, будет расстрелян, дабы не распространять заразу.

А потом началась основная операция: вывезли все запасы еды, вывезли вообще всё, что могло быть съедобного и несъедобного. Солдаты и люди в кожанках по плану заходили в дома и выгребали из них муку, зерно, угоняли скот, били птицу, грузили всё в подводы. В домах не оставалось ничего съестного.

После этого колонистам стало всё окончательно понятно.

Андрея Мауля, опекавшего Сару и Эрнста с момента приезда в Россию, их работодателя и друга, расстреляли. Вместе с женой, прекрасной души Лизбет. А она была добрейшим человеком, уравновешивая сурового своего мужа, уговаривала не делать чего-то, что могло кому-то повредить и почти всегда побеждала в спорах с ним.

Пришедшие искали золотые монеты в доме. Андрей, то есть Генрих Мауль был врагом, согласно новым порядкам, кулаком, вместе с сидящим теперь в тюрьме Эрнстом управлял кооперативным хозяйством, что за семь лет превратилось в процветающее сельское производство.

Мауль был самым богатым колонистом, торговал зерном, привозил его на ярмарки. Выстроил внушительный каменный дом о двух этажах, большая семья с детьми и внуками, покупал все лучшее, современное, расплачиваясь при необходимости золотом. Его то приезжие чекисты и пытались найти.

Но так и не нашли: Генрих Мауль умел прятать свое золото, не посвящая никого, даже жену. После недолгих пыток несколько красноармейцев расстреляли на заднем дворе Генриха, Лизбет и двух их сыновей.

Кооператив их процветал во многом благодаря знаниям, уму Эрнста Беккера и опыту Генриха Мауля, сумевших организовать жизнь колонистов по-новому, на европейский манер, насколько это было возможно.

Именно Эрнст предложил сельчанам Аннедорф понятные и эффективные формы: продавать как можно более обработанный продукт их хозяйств. Для реализации больших планов в складчину построили небольшой кирпичный завод. Сразу после окончания гражданской войны Эрнст написал своим бывшим партнерам в Голландию и те прислали основные узлы для сыроварни, сопроводив подробными инструкциями, эта сыроварню построили тоже кооперативным способом. Теперь была решена проблема лишнего молока, так часто возникавшая в округе. Работала и своя мельница, давно уже, еще до революции. Кооператив выкупил ее, оборудовал новейшими механизмами, а они позволяли молоть муку быстро и с меньшими потерями. Это было реально работающее кооперативное хозяйство, именно то, что и задумывалось большевиками как колхозы.

С одним отличием: большевики сами хотели владеть и распоряжаться плодами трудов. Областные власти присылали в Аннедорф экскурсии из будущих колхозников, чтобы «перенять опыт». Но из этого ничего не вышло, ибо все приезжавшие были настроены только на одно: как «отнять и поделить».

Как создать им было неинтересно. Понятие собственности, намертво впаянное в европейское сознание, не вписывалось в их пролетарский дух. Вероятно, это непонимание принципов собственности тянулось еще оттуда, из крепостного права: разве может раб уважать чужую собственность, если у него нет своей?

В 1930 году из Саратова в Аннендорф приехало губернское начальство уговаривать Эрнста Беккера. Власти намеревались создать на базе немецкой колонии Аннендорф образцовое колхозное хозяйство, но которое во всем подчинялось бы советской власти. Эрнста уговаривали стать председателем этого колхоза, а качестве партийца предложили участника гражданской войны, бывшего кавалериста, тоже российского немца с Волги.

Эрнст отказался: непонятно, зачем колонистам надо отдавать свою собственность? Ради чего? Если их кооперативное хозяйство и так работает и приносит налоги в областную казну, какой смысл был что-то менять? Начальство же в ответ на эти простые вопросы что-то громко кричало лозунгами и обещало защиту.

– Защиту от чего? – с тем же недоумением спрашивал Эрнст.

– Защиту от контрреволюционных элементов, – отвечали люди в кожаных куртках, уверенные в силе всепобеждающего марксистско-ленинского учения.

В конце концов комиссар пригрозил Эрнсту, что если тот откажется, у него возникнут серьезные проблемы.

И проблемы возникли.

Менее, чем через год. После крутого поворота страны на рельсы коллективизации.

Сотрудники саратовского ОГПУ приехали на двух автомобилях в Аннендорф и арестовали Эрнста Беккера за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в «создании чуждых пролетарской революции капиталистических производственных отношений в колонии Аннендорф».

В этот приезд чекисты привезли еще одну новость: по постановлению областных властей было решено переименовать Аннендорф в село Красногвардейское.

Но сегодня Эрнсту Беккеру крупно повезло: он сидел в тюрьме, а его непременно расстреляли бы за компанию вместе в Генрихом Маулем.

Их с Сарой кирпичный дом выглядел еще крепким, но без догляда, без хозяйской мужской руки уже видны следы разрушений: окна и двери давно требовали покраски, штукатурка обваливалась, крыша нуждалась в ремонте.

Когда строился дом, Сара попросила мужа соорудить для своих, дамских предметов, немногочисленных золотых украшений, небольшой неприметный шкафчик с тем, чтобы он ставался невидим и недоступен для детей. А даже если тайник они и обнаружат, не смогли бы открыть его. Украшения привезены еще из Европы тогда, семнадцать лет назад, иные были удивительной красоты. В числе прочего был там именной золотой медальон выпускницы цюрихского университета, с докторским титулом и третьим местом, которое Сара заняла по сумме своих результатов.

Медальон оставался предметом ее гордости. Никакое другое украшение она не хранила так, как эту безделушку, золотую пластинку, напоминавшую ей о том, что женщина далеко не всегда последняя в гендерной иерархии, которую мужчины выстроили для себя за прошедшие века. Там же хранилось ее обручальное кольцо с великолепным, чистой воды бриллиантом. По стоимости это, без сомнения, главная ценность ее тайника. В маленьком семейном сейфе хранились также и некоторые медицинские препараты, склянка с настойкой зёрен снотворного мака: опасно было оставлять ее на виду у детей.

Проводившие обыск два большевистских активиста не нашли этого шкафчика, да и не могли найти: он был искусно встроен в подоконник спальни и открывался только при помощи тайного рычага.

Активисты размахивали револьверами, кричали, будучи уже порядочно пьяны, ходили по дому, простукивали стены, заглядывали везде, куда только можно, требовали сдавать золото.

Долго куражились, угрожая ее изнасиловать, но поняв, что женщина не реагирует на угрозы потому, вероятно, что не говорит по-русски, успокоились. Немного погодя обыскали подвал, но хозяйства, коровы, кур или свиней у Сары не было ― ей, врачу, хватало содержания, выделяемого общиной на деревенскую больницу. Все необходимые мясные или молочные продукты, выпеченный местной пекарней хлеб ей привозил кооператив, оставляя у калитки в специально выстроенном ящике, потом удерживая стоимость провианта из ее жалования.

Разумеется, никаких съестных припасов, кроме пары мешков муки и пары сахарных голов у Сары в подполе не обнаружили.

Муку и сахар, конечно же, забрали еще раньше, когда производили тотальный грабеж Аннендорф, в тот момент, когда жителей согнали на площадь и дома пустовали. Всех собак застрелили. А в это время множество активистов ОГПУ, среди которых и бывшие уголовники, батраки, разного рода перекати-поле, которых районные чекисты собирали специально для цели освобождения крестьян от их собственности. Они заходили в дома и выносили оттуда все сколько-нибудь ценные вещи, вроде швейных машин или граммофонов, грузили в подводы.

Подонков общества проверяли таким образом: как они себя ведут на экспроприациях, насколько подвержены воровству, послушны ли приказам. По результатам такой «работы» их могли рекомендовать в ОГПУ.

Много отребья попало туда этим путем. Но почти все они оказались расходным материалом: позже, в годы большой чистки тридцатых годов, этих сотрудников массово уничтожали или отправляли в лагеря. У начальства всегда рыльце в пушку, часто чекисты, занимавшиеся экспроприациями, накапливали килограммы золота, закопанного, сваленного где-нибудь в старом сарае. А те сотрудники, что и приносили конфискат, посвященные в их тайны, подлежали устранению: они сделали свое дело и должны быть уничтожены.

На их места приходили молодые люди, комсомольцы с вычищенными мозгами и совестью, не обремененные ничем, кроме выполнения приказов партии. Советская власть не собиралась морочить себя такими глупостями как гуманность, изначально относясь к людям как к простым, возобновляемым природным ресурсам, как к домашним животным, призванным выполнять свою функцию: давать шерсть, мясо, молоко. И как только люди утрачивали свою полезность для идеи всеобщего счастья, их списывали за ненадобностью, расстреливали, ссылали в лагеря.

Воины в буденновках вывезли все и оставили деревню.

Потянулись долгие дни без еды. Через три недели заболела старшая дочь, Мария. Вероятней всего – пневмония, скорее всего стрептококковая, это Сара определила тотчас же. Возникла болезнь у Маши внезапно и быстро. Разумеется, в доме никаких лекарств не осталось, люди со красными звездами на лбах все что могли, увезли с собой, остальные же медикаменты, назначения которых не понимали, сожгли, не позволив взять Саре даже свои личные вещи.

Быстрота течения болезни дочери говорила также и о том, что на воспаление легких наложился какой-то другой недуг, возможно, пневмония вторична. Но без анализов определить заболевание невозможно, а в этих условиях тем более.

Врач с блестящим медицинским образованием не смогла спасти своего ребенка. Не помогло ничего: ни мед, ни зверобой с полынью, засушенные и чудом сохранившиеся в подвале, ни другие травы.

Началась последняя стадия заболевания. Дочь бредила:

– Отец, ты кричишь как цыган! Цыган!

Потом приходила в себя и хриплым, севшим голосом просила Сару:

– Не плачь, мама…

И гладила Сару по руке.

Девочка сгорела за пять дней.

Мать пыталась несколько раз применить способности, полученные от старухи, но они ничего не дали.

Дар старой ведьмы действовал только на чужих. Почему-то.

А может быть, та ярая страсть, с которой Сара пыталась вылечить свою доченьку, была причиной? И что старухин подарок действовал только в спокойном состоянии?

Кладбище находилось за пределами деревни, за рекой, но выходить туда равносильно смерти: пост с вооруженными красноармейцами – самый сильный аргумент, солдаты стреляли без предупреждения. По дороге, вдоль реки постоянно курсировала тачанка с пулеметом.

Сара закрыла в доме трехлетнего Сашу и отнесла тельце дочери в прихожую, запеленав в белую простыню: ничего, что могло бы послужить гробом не было.

Да и не нужен гроб.

«Разве сейчас есть смысл в деревянном ящике?»

На углу их участка торчал из земли большой камень, он, собственно, и служил межевым ориентиром для границы приусадебного надела. У этого камня и похоронила Марию.

Обращаться к соседям за помощью уже бесполезно: все обреченные в деревне еле двигались и никто не пришел бы. Не потому, что не хотел, а просто не смог: сил не было ни у кого. Умерших членов семей выносили в дальние сараи, трупы уже и не хоронили.

Сара рыла могилу. Сил не было, часто, подолгу отдыхала, потом, сжав в кулак волю, снова принималась за работу. Сначала попадались большие камни, плохо вылезавшие из земли, их приходилось окапывать, со стонами, ломая ногти, вытаскивать и выкатывать на поверхность. Потом пошел слой плотной глины, стало легче. Копала целый день, с раннего утра, долго-долго отдыхая, к вечеру кое-как выкопала. Это не была могила в обычном смысле, скорее, трапецевидная яма полутораметровой глубины.

На сооруженных кое-как полозьях привезла тельце.

Сара не смотрела на трупик дочери, на вечно застывшую маску с оттенком испуга, боялась не выдержать, взгляд ее рассеян, в никуда.

Нельзя терять времени, скоро начнет темнеть, и довольно быстро тельце завалила землей.

Потом сидела на коленях, над свежей могилкой.

Ее девочки, ее смысла жизни, ее надежды, ее безмерной любви больше не было.

Лицо Сары выглядело совершенно спокойным, будто ничего и не произошло, будто жизнь идет своим чередом и смерть маленького кусочка родной плоти – обыденное явление. Это продолжалось довольно долго…

Мыслей и вовсе нет, только обрывки вдруг возникших неуместных гимназических воспоминаний, причудливо прерывающихся улыбкой Эрнста в Париже, потом опять что-то из детства, перо отца, старательно скрипевшее на письменном столе, красивые облака, розово освещенные восходом солнца, крестьянская подвода, доверху груженая грушами, виденная в раннем детстве.

Но это продолжалось недолго: при всем опустошающем, оглушающем спокойствии, звенящем в душе, при бухающих в ушах тупых, гулких ударах сердца, вдруг, от промежности, по холодному животу и по спине стал взбухать жар, он медленно поднимался все выше, вызывая легкое дрожание, казалось, огонь сжигает все внутри. Понемногу начинало трясти, все больше и больше, будто от лихорадки. Если тут находился бы сторонний наблюдатель, он увидел искаженное судорогой тело, безумные глаза, растерзанные ведьминские, клоками волосы. Состояние тела и духа становилось похожим на падучую, в уголках губ белая пена, только женщина эта в полном сознании, вытянув шею, стоя на коленях, подняв к небу лицо и чуть раскинув в стороны руки.

Несколько секунд Сара без единого звука дрожала, расширенными от ужаса или дикого гнева зрачками уставившись в серое, низкое, повечеревшее небо. Внутренний огонь дошел до головы и из горла стоящей на коленях ведьмы вырвался страшный, низкий рык.

Рык шел прямо в небо. Просто крик, без слов, без смысла, без цели. Несколько мгновений она яростно рычала, обратив свою лютую ненависть туда, вверх. Это не было гневом Сары, это кто-то другой, чужой будто внезапно завладел сознанием и телом.

Дрожание прекратилось. Исчез звук пульсирующего сердца, убивающий мозг, исчез и огонь, и тело перестало дрожать, хотя оставалось по прежнему напряжено.

Высохли и слезы.

Сара в глубине души даже слегка удивилась этой внезапной вспышке сознания, такое она ощущала впервые в жизни.

Потом как-то сразу, мгновенно, накрыла тяжелейшая, смертельная усталость. Казалось, тело вместе с костями плотной жидкостью стекало на землю.

– Мы выберемся отсюда, доченька, – шептала, низко опустив голову, глядя на маленький холмик.

– Я клянусь тебе, солнышко, мы выберемся отсюда… Прости меня… прости… я не смогла тебя укрыть от этого мира, прости…

Утром проснулась от холода.

На могиле Маши.

Голод не только лишает сил, но и отупляет сознание, делая его легким и бесстрастным, как бы замыкая человека на самом себе. В какой-то момент желание еды пропадает совсем, голод не чувствуется. Организм начинает подбирать то, что «плохо лежит», а потом «съедать» внутренние органы, лишая их обычных функций.

Сара уже не ела толком около двух месяцев. Все, что находила на огородике, все, что чудом сохранилось, отдавала сыну. Оказался с самого начала очень вовремя и к месту туес старого меда, три года назад закопанный под вишневое деревце Эрнстом. Тогда это было больше похоже на шалость, шутку. Но стало спасением.

С нижегородской ярмарки муж привез туесок примером русского способа сохранения меда: выполненный из тонких липовых дощечек, наполненный отвердевшим, побелевшим медом, запечатанный особым воском, смешанным с узой или прополисом. Мед мог храниться долгие годы, весь туесок тщательно обработан таким образом. Старый пасечник уверял, что мед может тридцать лет лежать в сухой земле и ничего с ним не будет. Сара же возражала мужу, что тридцать лет это даже мало, сохранялись и более древние меды, столетием стоявшие в сухих каменных склепах. Мед использовался во все времена как прекрасное лечебное средство. Супруги с шутками и прибаутками зарыли туесок под вишней, условившись, что выкопают его с появлением первого внука.

– Или внучки, – добавила Сара с лучезарной улыбкой.

И помог этот четвертьпудовый туесок. Крепко помог. Медовая водица из него поддерживали силы на протяжении долгого времени.

Странная эта судьба. Ее прихоти кажутся нам глупыми, но иногда пустяк, мелочь, шутка спасает жизнь. Что важного в том меде? Ничего, кроме сладости… А теперь эта сладость позволяла не умереть. Но туесок закончился, как бы тщательно Сара не экономила.

Мама отскребла последние, едва различимые остатки на стенках. Все остальное ребенок вылизал языком: пришлось сломать березовый туес. Но немного меда все же отложила, сразу еще, как только выкопала его из-под вишни.

Наконец настала эта ночь.

Небо было в низких тучах, темно. Лучшее время для побега. Для этого и припасла немного меда, он предназначался для нее, не для сына. Трехлетнему малышу Сара размешала в воде несколько капель опийной маковой настойки, той самой, что хранилась в тайнике, подумав, добавила в раствор и немного медовой водицы.

Пару дней назад попробовала действие мака на ребенке. Чтобы спал и не заплакал случайно в серьезной передряге. Настойка действовала прекрасно.

Маме сейчас требовалось много сил и внимания для этой самой важной, самой трудной, самой опасной операции в жизни: спасения себя и сына.

Твердый мед не хотел растворяться в холодной воде.

Пришлось съесть его так. Сара давилась, но глотала эти белесые сладкие кусочки, разжевывая и запивая. Мед казался в тот момент невкусным, несъедобным, противным.

Впрочем, особенно и не обращая внимания на вкус, была поглощена мыслями, планами, выстраивала в уме возможные ситуации, могущие привести к катастрофе.

Дрожала.

Дрожала от предстоящего бегства, от страха. Оттого, что никогда и ниоткуда еще не убегала.

От неизвестности.

От этой чертовой жизни.

От этой чертовой смерти.

От этой чертовой власти, швырнувшей ее за грань бытия, отобравшей дочь.

Для сына же соорудила сумку на спине: прорезала дыры для ножек в старом заплечном мешке, покрепче стянув лямками, привязала к спине.

Окинула взглядом в последний раз жилище, что сама строила.

Семнадцать лет жизни.

Плакать захотелось…

А плакать нельзя, эмоции отнимают силы. Так нужные сейчас силы.

«Только не реви, дура! Не смей! Сделай семь глубоких вдохов… медленно выдыхай…»

Успокоение пришло, дрожать перестала.

Уже за полночь, через два-три часа начнет светать.

Именно такое время самое трудное, в эту пору хочется спать больше всего, притупляется внимание у солдат в оцеплении.

Надо использовать.

Взяла с собой самое необходимое: остаток своего сокровища, остатки меда. Документы, другие, менее значимые «богатства», золото да камушки.

Они еще пригодятся.

Нельзя идти тропинками.

Именно там будут их ждать.

Надо идти самым трудным путем, где хуже всего охраняют.

А путь только один, самый тяжелый путь – через болото. Трясина было опасной, утонуть легко. Если не знаешь болота.

А Сара знала его изрядно: часто собирала для своей больницы лекарственные травы, в изобилии там растущие. Ориентировалась по знакомым ей приметам. Заранее приготовила шест, прощупывать глубину.

Обувь обвязала тряпьем, чтобы мягче ступать, чтобы не треснула предательская ветка под ногой, тряпки скрадывают звук.

Первая же небольшая трясинка вызвала панику: тряпки на ногах намокли, отяжелели… Скинула их, стало легче.

В середине болота есть небольшой островок, добраться бы до него… С островка в сторону востока уже можно надеяться на счастливый исход.

Иногда прислушивалась к чаду за спиной: оно сопело и ни на что не реагировало.

«Только хватило бы действия мака… только сын не закричал бы…»

Провалилась все-таки, благо, яма неглубокая, вдруг перед глазами поплыла панорама темного леса и наступила чернота.

Быстро очнулась. Или думала, что быстро, она не знала сколько времени прошло без сознания, помнила только, что валилась вперед, на живот.